Зов лабиринта

ВАВИЛОНСКАЯ БЛУДНИЦА

Первым делом она обзавелась одежкой, помятуя о важности сего предмета и о том, какой переполох наделали в прошлый раз ее брюки, узкие, черной кожи, и блузка, свободная, белого шелка, по древним меркам, однозначно мужского покроя.

Это оказалось совсем несложно. На каких-то задворках, поросших странного вида лопухами и зонтиками, любились двое. Прямо посреди лопухов, под прикрытием зонтиков на толстых ножках. Ди сперва определила это по звукам – конкретным и недвусмысленным, а затем уж разглядела четыре голые пятки, один бок, два разных слившихся в экстазе бедра и руку, исступленно впившуюся ногтями в указанный бок. Чуть в стороне от бесстыдников лежали две кучки ткани. Ди подкралась на цыпочках, подхватила ту, что была на ощупь мягче и нежнее, увидела рядышком пару сандалий с высокой шнуровкой, подцепила и их, и так же бесшумно, пригибаясь, сиганула обратно на тропинку.

Незапланированный грабеж привел в хорошее расположение духа. Пытаясь насвистывать, Ди отыскала еще одно укромное местечко, какую-то заброшенную, полуразвалившуюся глиняную лачугу, и переоделась. Свои собственные шмотки свернула и спрятала в углублении под валуном. Короткое платье, едва доходящее до середины бедер и оставляющее обнаженным одно плечо, было светло-желтого канареечного цвета. В кожаной полоске пояса Ди нащупала с десяток кругляшей. «Ого, да мы богатые. Запасливая девочка», – удовлетворенно и без малейших угрызений совести подумала она о владелице платья. Сандалии оказались малы, да и в шнурках Ди долго путалась, но конечный результат все же был сносным. С ног не свалятся, остальное неважно.

Ди выбралась из лачуги. Где-то невдалеке плескало волной море. Ди пошла наугад в противоположную от воды сторону – море сейчас было ни к чему, хотя солнце и палило немилосердно.

Она шла по улицам, не в пример средневековью широким, свободным, и наслаждалась отсутствием косых взглядов. Ее воспринимали как часть города. Даже короткие волосы не притягивали ничьего внимания. Это был почти триумф. В этом городе веяло духом древней Вавилонии. Скорее всего, стилизованным, наигранным, но от этого не менее соблазнительным, затягивающим. Дворцы и храмы здесь были величественны до умопомрачения, дома высоки, хозяйственные постройки крепки и обширны, лачуги – и те прилизаны и хвастливо покрашены в яркие цвета. Люди были смуглы и черноволосы – Ди воздала хвалу небесам за свой загар и темную масть брюнетки. Одежды их были так же пестры, как и дома. Здесь любили щеголять насыщенными цветами и редкими, необычными оттенками. Повсюду мелькали голые ноги в сандалиях – мужские, женские, детские, и Ди перестала комплексовать по поводу своей короткой девчачьей юбчонки, едва прикрывающей тыл. Здесь не знали брюк, и разница между мужской и женской одеждой заключалась исключительно в линиях покроя.

Ди посмотрела на солнце – оно висело прямо над головой. Был полдень. Нестерпимо жарко. Она оглядывалась по сторонам в смутной надежде наткнуться на что-нибудь, что станет точкой отсчета. То, от чего можно будет оттолкнуться и двигаться уже по единственному выбранному пути.

И тут она увидела Башню. Та возвышалась над городом, как одинокая скала над морем. Только у этой скалы были правильные геометрические очертания – сужающаяся кверху четырехгранная пирамида, испещренная аркадами глухих, вытянутых вертикально окон-проемов. Эти неглубокие ниши поднимались ярусами до самого верха, где внезапно обрывались. Последний ярус был косым, зазубренным, разрушенным – как если бы верхушку башни срезали гигантскими тупыми ножницами. Сторона плоскости «среза» была всего раза в полтора меньше стороны основания пирамиды, и если бы не «усекновение главы», плавное сужение периметра могло бы вознести башню к облакам.

Но тут Ди вспомнила о Вавилонском столпотворении и погасила картинку, нарисовавшуюся в голове, – протыкающую небеса каменную башню древних телекоммуникаций. Нет, скорее богокоммуникаций, так как подобные конструкции возводились, несомненно, для общения с богами.

Ей захотелось узнать, какому богу посвящена эта ни на что не похожая, ни на одну другую в мире, башня. Она остановила первого встречного, по виду ремесленника, с кожаной тесьмой на лбу, стягивающей волосы, и бурдюком чего-то остро пахнущего в руках. Выслушав ее витиеватый вопрос (Ди не знала, какие здесь приняты нормы речи и на всякий случай выбрала многословную архаическую манеру), мужчина сперва удивленно собрал лоб в складки, а потом сказал:

– Ты, видно, не из наших краев. И не из соседних. Всю жизнь здесь живу, а таких диковинных речей не слыхал. Или теперь так учат вас в Храме? Что ж, оно и понятно. Девушки из Храма должны всем брать – и красой, и ученостью. Только вот не возьму я в толк, о чем ты лопотала, милая. Какая такая башня тебе нужна?

Ди показала рукой – какая и умерила красивость речи:

– Вон та. Не ее ли ты называешь храмом? Я хочу знать, какому богу в ней служат и поклоняются.

Мужчина долго смотрел на башню, и в глазах его ясно читалось недоумение.

– Эта? Ты что же, насмехаешься надо мной, девушка? На тебе одежды Храма, а ты спрашиваешь, не эта ли старая развалина – Храм?! Да я же тебе в отцы гожусь. Э-эх! Куда только смотрят ваши мамки…

И взвалив свой вонючий бурдюк на спину, он обиженно потопал дальше.

Ди озадаченно смотрела на башню. Ничего себе «старая развалина»! Потом оглядела себя. Что за храм такой? Выходит, она ограбила жрицу? Или послушницу? В таком случае поделом той досталось – впредь не будет оскорблять своего бога совокуплениями с кем попало и где попало.

Если только он сам не велит своим служительницам беспутничать прямо на улицах.

После этого Ди сделала еще три попытки. Все три, как и первая, оказались тщетными. Древняя башня, вздымавшаяся горой, жителям города глаз не радовала, но и не застила. Ди изумлялась – кажется, они вообще не замечали над собой эту громадину и смотрели на башню пустыми, непонимающими глазами. Пожимали плечами, качали головами и шли дальше своей дорогой.

А один, курчавый низенький бородач, плотоядно оглядев ее, спросил:

– Ты новенькая? Я вас всех знаю, а тебя в первый раз вижу. А ты спелая ягодка. Жди меня. Я скоро к тебе приду. Передавай поклон от Гургала мамке Анастази.

И одарив ее многообещающим взором, покатил свою тележку с пыльными мешками дальше.

Этого было слишком достаточно, чтобы в душу вкрались подозрения. И не только вкрались, но и утвердились там.

Ди ощутила легкую панику, сообразив, что эти одежды делают ее общим достоянием – всех и каждого в этом городе, любого, кто носит мужское имя и, может быть, способен заплатить. Хотя последний пункт совсем необязателен. И уже решив плюнуть на все и идти обратно, искать лачугу с оставленной собственной одеждой, Ди вдруг подумала: а почему нет? Что есть в ней такого, что стоило бы беречь и охранять от чужих рук, что противилось бы подобной участи, непредназначенное для этого?

А ничего. Совсем ничего такого блудница поневоле в себе не находила. Внутри была просто дыра, в которой все тонуло – любые возражения, протесты, любые «хочу» и «не хочу». Из-за этой ненасытной дыры поступать она могла только так, как предлагалось ей окружающей средой. Не иначе. Сознательное волеизъявление? Она уже и думать о таком забыла. Она лишь следует тому, что выпадает ей. Слабые попытки сопротивления, хотя бы только мысленного, ничего не значат, подавляемые собственными же действиями. Будто кто за ниточки дергает.

Вот и эта маска блудницы так просто сдаваться не собиралась. В конце концов, новые возможности – это всегда новые возможности. И новый взгляд на мир. И драгоценный опыт – а уж опыт не променяешь ни на что в жизни.

Так Ди стала блудницей.

Но влек ее к себе не храм, которому она теперь принадлежала, а древний каменный гигант, господствующий над городом и никем незамечаемый.

Вблизи его стены были шероховатыми, покрытыми сетью морщин – микроскопических трещин в каменных монолитах, плотно притертых друг к другу. И ни единой росписи, никаких рельефов. Портики, числом четыре – по одному с каждой стороны, – до крайности просты и скромны. Эту простоту впору было бы назвать голизной – совершенной обнаженностью. Но в обнаженности этой не чувствовалось ни капли примитивной грубости – только невинность, странная беззащитность и простая безыскусная премудрость.

Четверо ворот башни были заперты. Но к каждым было приделано большое бронзовое кольцо – чтобы стучать. Ди не знала, обитаема ли пирамида, но решила, что обязательно постучит в ворота. Потом. Когда немного освоится в городе, чтобы понять смысл Башни.

Она уходила от монументального великана с неясным ощущением – отчего-то мнилось, что там, в Башне, она сможет найти то, что потеряла, получить ответ на главный свой вопрос. Это чувство внушала сама Башня – ее спокойная древняя уверенность и безмятежная молчаливость.

Между тем город за то время, пока она общалась с Башней, разом оживился. На улицах стало больше людей, больше скачущих вприпрыжку мальчишек, больше женщин с ясными, радостными лицами. Все они шли или бежали в одном направлении.

Скоро весть дошла и до храмовой блудницы, соединяющей отныне в одно целое собственную жизнь и жизнь города. Люди шли встречать войско и своего царя, с победой возвращающихся домой. Ди слилась с толпой и теперь жила ее нетерпением, ее ожиданием, ее возбуждением. Среди возвращавшихся у нее не было ни мужа, ни брата, ни милого друга – но храмовой блуднице не чужды ни восторженность самозабвенного пыла истинной дочери своего города, ни простое любопытство обычной горожанки.

Толпа запрудила широкую улицу, упирающуюся в городские ворота – настежь распахнутые. Усердно работая локтями и втискивая себя в щели между боками, Ди пробралась вперед – к самому проходу, оставленному для войска, вступающего в город. В воздух летели крики, гудел тысячеголосый говор.

Когда из-под арки приземистой воротной башни на брусчатку ступил копытами конь с царственным седоком, город на мгновение объяла тишина. Секунда – и безмолвие взорвалось громом ликующих воплей.

Города любят правителей, приносящих им удачу и славу.

Ди во все глаза глядела на человека, едущего впереди колонны – он был осанист, безбород и обилен мужской статью. Довольная улыбка блуждала на лице – на губах и в глазах. Он смотрел на свой народ горделиво, с сознанием хорошо сделанного дела – для них же сделанного, для всех тех, кто радовался его возвращению и громко славил его имя. И одновременно цепко, внимательно смотрел. Но не как коршун, выслеживающий добычу, а как путник, вглядывающийся в ночь, – не видно ли где призывного огонька?

Ди почувствовала удар – резкий толчок сердца. Может быть – вот оно? Она решительно вышла вперед – оторвалась от толпы, встала перед всадником с тонким серебряным обручем на царственной голове.

– Не меня ли ты ищешь, царь? – храбро спросила она, с вызовом глядя ему в глаза. Он спокойно смотрел на нее, остановив коня, – долго, оценивающе. Толпа вокруг затихла, ожидая ответа. А Ди только сейчас задалась интересным вопросом: в обычае ли здесь отвергать блудницу, отказывая той, которая безропотно отдает себя всем? Потом он повернул голову и сказал что-то негромко одному из своих военачальников. Тот ухмыльнулся. Ди почувствовала, как вспыхнули жаром щеки, но смолчала. Она ждала ответа, обращенного к ней, а не к кому-то другому.

– Все, что я ищу, уже найдено. Ты не можешь дать мне большего, жрица любви. Так же как и я тебе.

Ди разочарованно отступила в сторону и смешалась с толпой. Поток победителей продолжил движение. Из ворот изливались все новые и новые волны – конница, пехота, обозы с фуражом и ранеными, шеренги, квадраты, колесницы. Город принимал их в себя – без устали, без жадности, без отказа, ничуть не умаляя своей способности вместить еще столько же, еще больше.

Ди пробиралась сквозь торжествующую толпу. Здесь ей больше нечего делать. Она попытала судьбу – и ошиблась. Предложила себя и свою любовь, но дары не были приняты. Может быть, потому, что они тоже – маска? Но разве весь этот город – не маска, надетая на истинную физиономию реальности?

Солнце медленно клонилось к горизонту. Ди вышла к морю, на пустынный берег. Вокруг – лишь песок да выброшенные прибоем обломки рыбачьих лодок – наверное, недавно был шторм. Она уселась на песочный взгорок, поджала колени и уткнула в них подбородок. Солнце жгло кожу даже сквозь загар.

Солнце… оно вызывало смутное, неприятное ощущение. Ощущение пряталось в подсознании и никак не подцеплялось, не выходило наружу. А когда Ди прекратила попытки выцарапать его из глубин и отвлеклась на тяжело ползущего по песку большого бронзового жука, оно вдруг всплыло само. Да с таким резким всплеском, что Ди вздрогнула, подскочила на месте и снова бессильно шлепнулась в песок.

Солнце двигалось в обратную сторону. Между тем о южных широтах и речи быть не могло – безусловно, северные. В этом она была безотчетно уверена.

Город-маска. Конечно. Здесь все должно быть наоборот. Наизнанку?

Ди почувствовала голод. Вспомнила о монетах, зашитых в поясе и выковырнула два неровных серебряных кругляка. Потом долго плутала меж домов, ища съестную лавочку. Пока ходила, из дырки в неосторожно разорванном поясе выпала еще одна монета и, прозвенев, легла на грубый уличный булыжник. Краем глаза Ди заметила синхронный поворот голов прохожих, среагировавших на усладительный звук. Ди быстро накрыла монету рукой, зажала в кулаке. Завернула за угол, перевязала пояс, затянув дырку узлом. Затем пошла дальше, размышляя над особенностями и превратностями человеческого восприятия. Людской разум не видит безмолвного большого, того, что нависает над ним, высится горою, – но всегда готов принять в себя, под солнце своего внимания, звонкую мелочь. Серебряная монетка против могучего храма неизвестного бога.

В том, что Башня – это храм, только не тот, где живут блудницы, Ди больше не сомневалась.

У бродячего торговца она купила круглую ячменную лепешку и горсть сушеных фиников. Умяв все это, напилась из ручья, рукотворным водопадом струившегося с каменных плит на одной из улиц и здесь же уходившего в землю.

Потом до самых сумерек просто бродила по городу – без цели, без мыслей, впитывая в себя пыль веков, которая еще не стала пылью, но была зримо представлена живой, хотя и неторопливой жизнью города.

А за несколько минут до того, как на город камнем упала черная шапка ночи, ее неожиданно схватили сзади за плечо.

– Вот ты где шляешься, гадкая девчонка!

И сильные руки развернули ее лицом к их обладательнице – неопрятного вида матроне, с грубым низким голосом и темной полоской над верхней губой. Развернули – и тут же отпустили.

– Ай! Не та?!

Ди, долго не думая, задала стрекача. Уж очень не хотелось быть уличенной в краже храмовых одежд у их растяпы-хозяйки да еще оказаться под конвоем этой нежной и ласковой «мамки» с усами.

Хорошо, что «мамкам» не к лицу бегать по улицам за своими прыткими подопечными. Погони Ди не опасалась, а всполошить редких уже прохожих криками сильно удивившаяся матрона, наверное, не сообразила.

Ночь беглянка провела в той же глиняной хибарке, где схоронила свою одежду, – на постели из местных лопухов.