Зримая тьма

ГЛАВА XVI

Итак, Хильдершайм организовал оборону.

Были розданы пять охотничьих ружей, а еще с десяток добровольцев вооружились бейсбольными битами. Ружья получили: техасец Джонстон; страдавший маниакально-депрессивным психозом грек-бурильщик из Вермильона в штате Луизиана, с внешностью гориллы; бывший парашютист американской армии, у которого левая нога была сантиметра на два короче правой, с тех пор как его вместе с большей частью роты неудачно сбросили на крыши домов городка Веллино в Южной Италии; сошедший с ринга швейцарский боксер, ныне служащий конторы, с преувеличенно хорошими манерами и с плоским, почти вровень со скулами, носом; волосатый молодой француз-палеонтолог, который каждую субботу отправлялся в горы охотиться за дикими кабанами и проделывал километров тридцать пешком. Хильдершайм предупредил их, что ружья следует пускать в ход только в самом крайнем случае для самообороны. Еще нескольким из нас он подыскал какие-то неопределенные обязанности связных. Ферстрет с двумя помощниками подготовил свое замечательное ружье. Вейс руководил закладкой подрывных зарядов. Душой всего дела был Хильдершайм. Подтянувшийся и помолодевший от сознания своей ответственности, он теперь, казалось, смотрел свысока и на нас, и на весь окружающий мир.

Мы трудились весь день и, покончив с делами, стали ждать. Ферстрет, который вечно ходил сонный и оживлялся, только когда в нем пробуждалась похоть, дремал в шезлонге рядом со своим странным, средневековым ружьем, прикрыв широкое лицо носовым платком. Вейс уже заложил динамитные заряды и теперь снова и снова проверял проводку на распределительном щите, который он поместил за углом одного из домиков, так, чтобы его не было видно с дороги. Электрики установили на столбах несколько дуговых ламп на случай, если нападение произойдет после наступления темноты. Мы нашли на складе двадцатиметровый моток колючей проволоки и натянули метров десять ее впереди ворот и столько же позади, прочно закрепив концы. Проволока не очень-то усиливала нашу оборону. При помощи кусачек ее можно было убрать за две минуты. Автомобиль на большой скорости мог бы, хотя и не без риска, прорваться через заграждение. Ворота, сделанные из легких деревянных планок, для обороны никакого значения не имели. Ограду тоже воздвигали не для защиты от воров— считалось, что такая возможность исключена. Ее назначение заключалось в том, чтобы не допустить хищения громоздкого оборудования с территории лагеря. Она имела три метра в высоту и была сделана из чрезвычайно крепкой проволоки. Взобраться на нее можно 198 было как по лестнице. После установки колючей проволоки делать больше было нечего. День угасал, и залитые светом поля и холмы с наступлением вечера пожелтели. Мы ждали — кто нервничал, кто томился от скуки, а птицы в лесу распевали «О донна Клара, о донна Клара». Небо над Эль-Милией очистилось от тусклого дыма. Я внушал Теренсу, что ничего страшного не должно случиться, когда к нам подошел Джи Джи.

— Стив, Фиоре едет сюда. Постарайтесь-ка от него отделаться.

Мы с Теренсом подошли к воротам и взглянули на дорогу. Никого.

Ветер ласково шевелил яркую траву, и над покинутыми вышками, издали похожими на игрушечные эйфелевы башни, парили орлы. Прошло минут десять, прежде чем я заметил на горизонте облачко пыли.

— Смотрите, — показал я Теренсу, — вот они. — Я почувствовал легкую спазму в горле.

Клубок красноватой пыли все разрастался, и вскоре из него вынырнула головная машина, вначале похожая на безобидного жука, сверкающего в мягких, желтых лучах солнца. Подошел Бьюз и, встав рядом, стал фотографировать своей «лейкой» с телеобъективом. Вейс, который вдруг стремительно, как краб, бросился в свое укрытие за стеной домика, теперь снова стал выглядывать из-за угла. Я осмотрелся и увидел Хильдершайма, шествовавшего к нам негнущейся походкой, как будто на нем были ботфорты.

Первый автомобиль остановился метров за сто от ворот, упершись радиатором в натянутую поперек дороги веревку с красными флажками и с предупреждением: «Опасно для жизни! Динамит!» Это был «бьюик» новой модели, еще малоизвестной здесь. Открылись дверцы, и с обеих сторон вышло по человеку. Они остановились впереди машины, посовещались с минуту, а затем приподняли веревку, натянутую между флажками, и направились к нам.

— Должно быть, это и есть Фиоре, — сказал я Теренсу. В одном из приехавших я узнал того самого человека, который, стоя у дорожного заграждения, размахивал бумагой. У него были короткие ноги, он шел, покачивая плечами и шаркая подошвами, с небрежной развязностью обнищавшего рыцаря. Голова у него в сдвинутой на лоб твердой соломенной шляпе была откинута назад и чуть набок, словно он позировал перед ярмарочным фотографом, который приготовился снять его на фоне холста с намалеванным приморским пейзажем. Человек походил на кафешантанную пародию старомодного сыщика — странный пережиток эпохи Эдуардов — или на прихлебателя полиции с отделанным перламутром пистолетом на боку и с рекомендательным письмом от какого-то члена правящего дома Монако, написанным в уклончивых выражениях и неразборчивым почерком. Сопровождавший его молодой водитель машины с красивыми резкими чертами лица и рыжими волосами был одет по-американски, с какой-то вызывающей небрежностью и шел расхлябанной походкой, время от времени встряхивая головой, чтобы отбросить лезущие На глаза волосы.

Подойдя к колючей проволоке, старший взялся за одну из нитей, потянул ее и свистнул с деланным изумлением. Теренс опустил проволоку с нашей стороны ворот, отодвинул засов и вышел к ним. Опереточный сыщик сунул руку во внутренний карман куртки, извлек визитную карточку и с поклоном и широким жестом, позаимствованными из ранних фильмов Фернанделя, через проволоку протянул ее Теренсу. Теренс вернулся к нам с большой полупрозрачной карточкой в руке. Я прочел: «Инспектор Фиоре. Дипломированный сыщик».

— Этот тип заявляет, что у него есть ордер, выданный магистратом, который он должен предъявить лично Джи Джи.

— Скажите ему, пусть отправляется обратно и явится с полицейским, — сказал я. — Тогда он сможет вручить свою бумагу.

Теренс снова направился к Фиоре. В течение двух-трех минут Фиоре, судя по мимике, увещевал его, с напыщенным видом прохаживаясь взад и вперед и размахивая руками. Рыжеволосый молодой человек в ленивой позе стоял позади, что-то жевал и хмурился. Между тем автомобили все прибывали и выстраивались в линию один за другим. Они были похожи на огромную блестящую гусеницу. В воздухе рябило от волн жара, поднимавшегося от радиаторов.

Теренс отрицательно покачал головой и нетерпеливо отмахнулся от Фиоре. Лицо Фиоре вдруг вытянулось, но тут же расплылось в нахальной и вместе с тем подобострастной улыбке. Рыжеволосый молодой человек потянул его за рукав и зашагал прочь. Фиоре последовал за ним все той же небрежно-развязной кафешантанной походкой. Пройдя шагов десять, он еще раз обернулся, развел руками и торопливо зашагал вслед за товарищем.

Все остальные водители и пассажиры машин, небольшими группками стоявшие в ожидании на дороге, уселись в автомобили и захлопнули дверцы. Водитель «бьюика» дал три длинных гудка. Загудели моторы, и машины, стоявшие позади «бьюика», дали задний ход.

— Они поворачивают назад, — сказал я Теренсу. — Решили все-таки убраться.

Колонна шла задним ходом до тех пор, пока расстояние между «бьюиком» и следующей за ним машиной не увеличилось до тридцати— сорока метров. Потом двинулся «бьюик». Он рванулся назад, содрогаясь всем корпусом; глухо заскрежетал мотор. Рыжеволосый явно хотел блеснуть своим искусством и вел машину одной рукой, а перед тем, как остановиться, так резко затормозил, что мы услышали, как взвизгнули шины.

— Ошибаетесь, он хочет попробовать прорваться, — сказал Теренс.

Хильдершайм бегом бросился к Вейсу и присел рядом с ним на корточки. Бьюз поднес к глазам фотоаппарат и держал его так, словно на плече у него стоял кувшин, который он придерживал правой рукой.

Я снова взглянул на дорогу. «Бьюик» резко рванулся вперед, отчего под колесами заклубилась пыль, и почти сразу же свернул с дороги и утонул по самые крылья в траве. Казалось, машина скользит по чистой гладкой поверхности поля, слегка покачиваясь, как лодка. Потом «бьюик» снова направился к дороге, ударяясь о кочки, переваливаясь с боку на бок и оставляя за собой темную полосу примятой и раздавленной травы. Выбираясь на дорогу с крутыми откосами, водитель резко снизил скорость, и перед финальным броском машина потеряла почти весь разгон. Вспомнив объяснения Вейса, я понял, что этим самым «бьюик» обошел все сравнительно мощные подрывные заряды. Он выбрался на дорогу лишь в пяти-шести метрах от колючей проволоки и двинулся вперед на первой скорости. Я искоса бросил взгляд на Вейса и Хильдершайма, сидевших рядом на корточках около распределительного щитка. Хильдершайм, как дирижер, поднял руку. «Слишком поздно», — подумал я. «Бьюик» врезался в проволоку и потянул ее за собой. Радиатор насквозь пробил ворота, во все стороны полетели планки и щепки. Ветровое стекло покрылось тысячью трещин, словно инеем, — сквозь него ничего не было видно. Машина остановилась, фигурка на пробке запуталась в проволоке, из сот радиатора торчали, как зубочистки, зазубренные щепки. В автомобиле играло радио. Кто-то выбил изнутри остатки ветрового стекла, и мы увидели Фиоре, водителя и еще четырех человек, сгрудившихся позади. Их лица казались странно пустыми и безразличными. Водитель дважды со скрежетом переключил передачу. Машина отскочила назад, волоча за собой обрывки проволоки и куски дерева и усыпая дорогу осколками стекла. «Сейчас он ринется еще раз, — подумал я, — и теперь унесет все, что осталось от ворот, захватит второй ряд проволоки и прорвется прямо в лагерь».

«Бьюик» прошел задним ходом шесть-семь метров и, освободившись от обломков, которые тащил на себе, остановился. Я услышал, как водитель включил самую большую скорость и нажал на акселератор, но в это мгновение Хильдершайм опустил руку. Раздался оглушительный взрыв, похожий на раскат грома, какой следует сразу же за вспышкой молнии, когда она ударит поблизости. «Бьюик» немного осел, и из-под него повалил черный дым. Распахнулись дверцы, и шестеро сидевших в машине людей выскочили наружу. Четверо из них бросились бежать к разбитым воротам. Рука Хильдершайма снова опустилась— и земля вокруг бегущих вздыбилась маленькими красноватыми фонтанчиками. Люди остановились, повернули назад и побежали, сгорбившись и подняв кверху руки, как будто старались укрыться от внезапно налетевшего града. Вокруг них по земле забарабанили камни.

Мы смотрели вслед бегущим.

— Вы думаете, они еще вернутся? — спросил меня Теренс.

— Не знаю.

— У меня даже что-то заболело внутри. Это нервное — от ожидания.

Хильдершайм поманил нас рукой.

— Может кто-нибудь из вас привести эту машину?

— Я могу, — отозвался я, — если только на месте ключ от зажигания и если машина все еще на ходу.

— Неважно, есть там ключ или нет. Можно замкнуть зажигание накоротко, — предложил Теренс. — Я могу это сделать.

— Сходите и посмотрите, можно ли привести машину, — распорядился Хильдершайм. — Загородите ею ворота, а потом спустите воздух из шин или вообще как-нибудь выведите ее из строя. Живо!

Поразительно, как Хильдершайм сразу преобразился в боевого офицера. Когда мы двинулись к воротам, он заорал на нас, приказал нагнуться и использовать укрытие.

Мы добрались до «бьюика» и нашли его в исправности. У задних колес осталась небольшая воронка от взрыва, но шины даже не были проколоты. Зажигание было выключено, и ключа на месте не оказалось. Я пробрался на сиденье водителя и, пока Теренс шарил за щитком, в ожидании барабанил пальцами по рулю. В тусклом овале запыленного заднего стекла, позолоченного лучами солнца, трудно было что-либо разглядеть. Я переменил положение, и желтые солнечные лучи исчезли. Мне было видно, как группа жестикулирующих черных человечков отделилась от машин и двинулась к нам по дороге.

— Попробуйте-ка теперь включить стартер, — сказал Теренс.

Он соединил концы проводов. Послышалось легкое потрескивание. Я нажал кнопку стартера.

— Ничего.

Теренс снова замкнул провода. Раздался звук, похожий на щелкание языком.

— А теперь?

Я снова нажал педаль акселератора. На этот раз — резкий толчок и скрежещущее, прерывистое жужжание. Двигатель несколько раз лениво фыркнул. Я нажал на педаль до отказа, чтобы прочистить засорившийся карбюратор, и мотор с ревом завелся. Я с большим трудом вывернул руль, но вместо первой скорости включил заднюю и отпустил сцепление. Машина, рванувшись назад, угодила в воронку. Я потянул рычаг переключения назад и вниз, снова отпустил сцепление и дал двигателю предельные обороты. Автомобиль немного подался вперед, задние колеса отчаянно завертелись, цепляясь за край воронки, мотор ревел, вся машина содрогалась от напряжения… и все же сползала назад. Теренс подавал мне советы, но от волнения я ничего не соображал. Мне удалось взглянуть в заднее окно, однако солнцу снова било в запыленное стекло, и нельзя было ничего увидеть. Я старался успокоиться и забыть, что в любой момент могут вернуться прежние пассажиры машины. Поскольку автомобиль нельзя было вывести из воронки вперед, я снова включил заднюю скорость. Задние колеса скатились в глубь воронки, а ось и выхлопная труба заскребли по земле. Тогда я резко повернул руль, с тем чтобы одно переднее колесо прошло мимо воронки, когда из нее выйдет заднее колесо, потом повернул руль в другую сторону до отказа и снова дал передний ход. Машина закачалась, развернулась в сторону и вылезла из воронки. Я повел ее вперед и поставил бортом к воротам. Теренс выскочил прежде, чем мы остановились. Я выключил зажигание, подтянул ручной тормоз и только тогда заметил, что радио все еще играет. В небе, почти над самой головой, послышался звук, похожий на шум уборочного комбайна. Мы взглянули вверх. Над лагерем показался вертолет и, разрубая ротором желтые лучи света, начал медленно снижаться.

— Латур! — воскликнул Теренс.

— Как в кино. Джи Джи был совершенно прав. Это только модернизированный ковбойский фильм. — Я обернулся назад. — Они удирают.

Гам, на дороге, металлическая сороконожка распалась на части. Автомобили уносились прочь. Похожие на взрывы облачка сверкающей пыли, казалось, подгоняли их. Вдруг из лесу налетел порыв ветра, и за оградой лагеря, где некоторые любители посадили цветы, бешено закружились, пикируя и снова взмывая вверх, сотни лепестков, похожих на крошечные самолеты из серебристой фольги.

Лагерь радостно приветствовал появление вертолета. В ответ из кабинки кто-то помахал рукой.

— Я думаю, можно оставить машину здесь. Не к чему возиться, чтобы привести ее в негодность, — предложил я Теренсу.

Из «бьюика» все еще слышалось мягкое кваканье саксофонов.

Мы перебрались через проволоку и вернулись в лагерь, где увидели Хильдершайма, Вейса, Бьюза и еще нескольких служащих. Напряжение внезапно ослабло. Тревога, преобразившая было мирных и сонных людей, прошла. Все, кроме Хильдершайма, почувствовали облегчение, стали необычайно разговорчивы. Хильдершайм, казалось, уже начал сдавать. Смена боевой обстановки серыми буднями лишила его прежней энергии.

Вертолет, повисев над нами несколько минут, стал тихонько удаляться. Он медленно поплыл по воздушному мостику, перекинутому между нашим лагерем и Эль-Милией, и растаял в небе.

Быстрым шагом к нам подошел Джи Джи.

— Похоже, что те, кто прилетел на вертолете, даже не сочли нужным приземлиться. Пожалуй, есть основания полагать, что волнения кончились. — Тут он что-то вспомнил. — Да, Стив, не пора ли выпустить наших арабов в уборную? Сарай должен охранять Джонстон. Будьте добры, передайте ему, чтобы он дал им возможность выходить по три-четыре человека. Только надо будет хорошенько присмотреть за ними, пока мы не получим официального уведомления, что власти контролируют положение.

— Значит, вы хотите опять запереть их в сарае?

— На сегодняшний вечер. Ничего страшного, если мы перегнем палку ради их же безопасности. Я буду чувствовать себя спокойнее, зная, что арабы под замком.

Я разыскал Шамуна и вместе с ним направился к сараю. Запирать Шамуна вместе с другими арабами мы не сочли нужным. За пять лет службы в лагере нефтяников он привык носить форму компании, пить виски, дышать кондиционированным воздухом, и единственное, что осталось в нем арабского, был его нос. Джонстон стоял у калитки в окованных железом воротах. Я передал ему распоряжение Джи Джи.

— Джи Джи приказал выпускать их группами по три-четыре человека. Потом они должны вернуться в сарай.

Шамун начал отпирать дверь.

— Разве Шамун один не может этим заняться? — спросил Джонстон.

— Он не сумеет с ними справиться, если здесь не будет кого-либо из нас.

— Хорошо. Но вы представляете, сколько времени займет эта процедура? Каждому из этих парней потребуется по крайней мере полчаса. Они скорее откажутся от еды, чем станут торопиться. Не выпить ли нам сначала по рюмочке, а?

— Идите, идите. Я все сделаю сам.

— Спасибо, дружище. Встретимся в баре.

— Наверно. А теперь, — обратился я к Шамуну, — будешь выводить по пяти человек, сопровождать их в уборную и доставлять обратно. На каждого отводится не больше десяти минут. Если можешь, постарайся сократить процедуру до пяти минут, иначе нам потребуется целая ночь. Понимаешь? Я приму меры, чтобы им как можно скорее доставили ужин.

Арабы пели и плясали, и, когда Шамун открыл дверь, их голоса, приглушенно звучавшие в огромном пустом железном сарае, громким нестройным гулом вырвались наружу.

— Не более чем по пяти человек, — повторил я Шамуну. — И помни, ни в коем случае не говори им, что происходит.

Арабы стали выходить, держась за руки; их движения все еще сохраняли ритм только что оборвавшегося танца. Это были ладные, худощавые, крепкие парни, совсем молодые. Они робели, когда чувствовали на себе наш взгляд, но стоило нам отвернуться, и они готовы были тут же разразиться хохотом. Их бьющая через край энергия находила выход в подпрыгивающей, пружинящей и бесшумной, как у леопарда, походке. Почти половину людей мы уже успели одеть в форму, а остальные носили по местному обычаю набедренные повязки или юбочки, из-под которых торчали тонкие, упругие, гладкие ноги без всяких признаков мускулатуры. Рядом с ними, сутулясь, как подобает европейцу, и уставившись в землю, тащился Шамун. В сопровождении Шамуна арабы прошли мимо домиков по направлению к уборным, тихо напевая ту же песню, что в сарае. В конце каждого куплета арабы весело взвизгивали и все вместе подскакивали на месте.

Я смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду, потом застегнул куртку и направился в бар, находившийся прямо напротив сарая с инструментами. В полумраке плохо освещенного помещения сидела кучка людей. Я заказал кофе.

— Сию минуточку, месье Лейверс, — захлопотал официант. — Вам со льдом?

— Нет, спасибо, Анри. Я со льдом не пью. Самого обыкновенного. И еще рюмочку коньяку.

— Значит, одно кофе и один коньяк. За коньяк, который прольется в блюдечко, денег не берем. Такой беспокойный день сегодня. Не правда ли, месье Лейверс?

— Для меня даже слишком беспокойный.

— Мне тоже хочется спокойной жизни, месье. Я знаю, что теперь у меня обязательно разыграется старая язва.

— Ну, мы совсем не хотим, чтобы это случилось. — Мои глаза привыкли к синему полумраку, и я различил фигуру Джонстона, а позади него грека-бурильщика, который горстями закладывал в рот земляные орехи, каждый раз подозрительно озираясь вокруг, как животное, опасающееся, что у него отберут пищу. В дальнем углу, обхватив обеими руками высокий стакан с виски, сидел хромой американец — бывший парашютист.

— Так как с нашей организованной обороной? — крикнул я Джонстону.

— Похоже, что к концу нас всех одолела жажда.

— Я спрашиваю, дал ли Хильдершайм отбой?

— Нет. Во всяком случае, официально не давал, насколько я знаю. Мы просто разошлись.

Я вернулся к сараю и как раз успел перехватить Шамуна, направлявшегося со второй партией арабов в уборную.

— А тех ты привел обратно?

Шамун сделал вид, что не понимает.

— Я спрашиваю, те первые пять человек, которых ты выводил, вернулись в сарай или нет?

— Нет. — Его нос, похожий на клюв хищной птицы, никак не гармонировал с прочими чертами и в этот момент, казалось, лишь резче подчеркивал хитровато-смиренное выражение его лица.

— Почему же?

— Вы приказали дать им десять минут.

— Да, но прошло уже пятнадцать.

— Но после омовения надо помолиться.

— Не морочь мне голову. Отведи первую группу людей обратно и запри их, а потом отправляйся и приведи других. — «При таких темпах на это наверняка уйдет вся ночь, — подумал я. — Джонстон был прав». Но тут же добавил вслух: — Ладно, возьми эту группу с собой и приведешь всех вместе. Помолиться они могут и в сарае.

— До совершения омовения молиться не разрешается.

— Если нужно, люди могут пропустить вечернюю молитву и лишний раз помолиться завтра.

— Но ведь сегодня праздник. Ребята очень расстроятся, если им не разрешат помолиться.

— Делай, что приказывают. — «В самом деле, не очень-то приятное начало праздника, — подумал я, — просидеть взаперти в такой же день, как наше рождество, а потом быть лишенным возможности как следует помолиться. Надо подумать, чем бы хоть немного компенсировать им эту неприятность».

Я последовал за арабами и увидел, как они скрылись за стеной уборной. Пятеро рабочих из первой партии молились. Трое из них уже преобразились в служащих компании, двое все еще были в отрепьях, в которых пришли из своих горных деревушек. Шамун присоединился к молящимся. Они встали в ряд на колени, распростерлись ниц, потом выпрямились и снова склонились, коснувшись головой земли. В свое время наш главный топограф, заинтересовавшись этой процедурой, воткнул тонкий шест в землю у забора, провел от него белую полосу к излюбленному арабами месту для молитвы, а потом нарисовал вторую белую линию перпендикулярно первой. Главный топограф объяснил Шамуну, что, если встать на пересечении этих линий и обратится лицом к шесту, то будешь смотреть прямо на Мекку с ошибкой в какую-нибудь сотую долю градуса. Такой точности молящимся никогда раньше не удавалось достигнуть; это стало возможно только теперь, благодаря достижениям современной науки.

Шестеро арабов стояли на коленях вдоль белой линии. Их взоры, пересекаясь со взглядами всех других мусульман, молящихся в этот момент в разных частях света, были устремлены почти прямо на священный город. «Надо будет приобрести побольше ковриков для молитвы, — подумал я, — и улучшить устройство для омовения. Вода, хорошее водоснабжение — вот, в сущности, все, что требуется арабу для полного комфорта. Арабы любят и ценят воду, смотрят на нее с уважением, почти с благоговением. Отсталые горцы, совершая омовение перед молитвой, все еще просят снисхождения у великого доброго духа, заключенного в воде. Стоит арабу немного разбогатеть, как он устанавливает в своем доме фонтан и пускает воду по обложенным плитками желобам, чтобы она ласкала его взор. В арабских классических поэмах герой предается меланхоличным воспоминаниям об утраченной любви, всегда сидя у воды. Всегда у воды. Для наших арабов обильное снабжение водой значило бы гораздо больше, чем кондиционированный воздух и лед для нас. Я должен сделать все, что могу, чтобы рабочие имели воду в достатке».

В конце бурного дня наступил час покоя, короткое, затишье среди постоянных житейских невзгод, о котором вечно упоминают арабы, вознося молитвы богу и приветствуя друг друга. Лучи солнца, падающие с лимонно-желтого неба, на мгновение задержались на верхушке ближней буровой вышки. Кто-то вышел из дому, не выключив радио, и в воздухе слышались исступленные, скорбные звуки песни: белокурая египетская певица по имени Самира Тавфик бесконечно повторяла «Yа Наbibi — «О мой милый, о мой милый», и это были единственные действительно нужные слова. Прекрасная Самира все пела и пела, солнце склонялось к горизонту, и я начал дремать, как вдруг пронзительный вопль сразу вывел меня из полусонного состояния.

Сначала я не понял, был ли это человеческий голос или крик обезьяны, который иногда можно услышать на опушке леса на рассвете или перед заходом солнца. Я вслушивался, пока вопль не оборвался. Потом он возобновился. Он не повышался, как крик обезьяны, а держался на одной мучительной ноте, и я понял, что это, должно быть, одна из наших арабских работниц. Наверное, кричала та самая женщина, чей муж, вечный неудачник, иногда, несмотря на наше строжайшее запрещение, пробирался в лагерь, чтобы предъявить ей свои супружеские права, которые, видимо, непременно включали избиение жены. Я бросился бежать к домикам, в которых размещались работницы, твердо решив на этот раз отдать его в руки полиции. Не успел я добежать, как навстречу мне выбежала женщина с широко открытым ртом. Она кричала, почти не переставая и умолкала на секунду, только для того, чтобы перевести дух. Джеллаба обвилась вокруг ее колен, широкие рукава хлопали, как крылья бумажного змея. Женщина хватала руками воздух, с подбородка стекала пена. С ее руки свалился было браслет, но она нагнулась, подхватила его и побежала дальше, не переставая кричать. Из-за угла домика прямо на меня выскочил мужчина. Я остановился.

Этот низкорослый и белолицый человек не принадлежал к числу наших рабочих — слишком уж чисто он был одет. Я тут же сообразил, что он перелез через забор, что нападение совершилось, что нас застигли врасплох и что незнакомец может меня убить. Я почувствовал, как в груди у меня перехватило дыхание, словно мне зажали рот и нос. Воротник рубашки незнакомца был расстегнут, и он тяжело дышал, судорожно подергивая плечами. Человек держал руки по швам, и из сжатой в кулак правой руки торчало короткое лезвие ножа. Колени его были выпачканы пылью. Я перевел взгляд с ножа на лицо человека, белое, квадратное, с незапоминающимися чертами, которое, однако, мне никогда не забыть, потом снова посмотрел на нож. Человек перехватил мой взгляд и, видимо смутившись, нерешительно отвел руку с ножом назад, за спину. Я попытался было сдвинуться с места, но не мог, ибо боялся ножа, а кричать было стыдно. Позади замирали крики женщины, перемежающиеся тяжелыми прерывистыми стонами. Человек осторожно сделал маленький шаг вперед, держа правую руку за спиной, и вышел из тени домика на освещенное желтыми лучами догорающего солнца место. Какое-то чувство, быть может страх, исказило его рот, обнажив зубы. Он медленно высунул руку из-за спины и показал мне нож, как будто предлагая продать его по дешевке или даже подарить. Я упорно смотрел на нож.

Внезапно тишину нарушили крики, свист, хлопанье дверей, лай встревоженных комнатных собачек. Послышался топот. Я чуть повернул голову в сторону, все еще не спуская глаз с ножа, и увидел швейцарца-боксера, который бежал пружинистыми шагами, как спортсмен, размахивая согнутыми у самой груди руками. Длинная прядь русых волос билась над его расплющенным носом. Он подбежал ко мне и, заметив нож в руке стоящего напротив человека, остановился рядом. Мы молча ждали, потом человек повернулся и пустился бежать. Наш страх сразу рассеялся.

Швейцарец бросился вдогонку все тем же немного неестественным шагом, словно спортсмен, тренирующийся на беговой дорожке. Он догнал бегущего, и я увидел, как рука, державшая открытый нож, разжалась, и, тускло блеснув, нож упал на землю. Человек поднес руку к голове, словно пытаясь прикрыть глаза от невыносимого света, и, пригнувшись, продолжал бежать. Швейцарец подбежал сбоку и вдруг нанес ему страшный профессиональный удар. Человек подскочил, нелепо раскинул руки, как неопытный прыгун в воду, и упал, ударившись лицом о землю.

Я поднял нож и отбросил его в сторону. Человек лежал все на том же месте и, повернув голову набок и широко разинув рот, царапал пальцами землю.

— Мне надо пойти посмотреть, как там наши арабы, — обратился я к швейцарцу и, оставив его, побежал к сараю. Шамун прятался за барабаном с кабелем у боковой стены сарая. От страха он растерял весь свой западный лоск и только молча вертел головой. Я отобрал у него ключ от сарая и опустил в карман. Хорошо хоть, что все арабы снова были в сарае, откуда доносилось их приглушенное пение.

Стоя в нерешительности у дверей сарая, я испытывал такое же чувство, как при массированных воздушных налетах, которые мне пришлось пережить во время так называемой битвы за Англию. Налетчики рыскали среди домиков поодиночке и группами, а я в изумлении и полной растерянности стоял, словно парализованный, глядя, как враги свободно и безнаказанно бродят по всем знакомым закоулкам лагеря. Они распоряжались здесь как дома, входили в домики и казались непобедимыми. Увлеченные поисками, они не обращали никакого внимания на служащих компании, молча наблюдавших за ними. Потом основная группа налетчиков пробежала мимо, оставив позади отставших, и схватка началась.

Из бара по ту сторону дороги вышел огромный грек-бурильщик. В ногах у него путался отбившийся от своих погромщик. Обхватив руками колени грека и нагнув голову, он старался защитить от ударов лицо, а грек, как по барабану, колотил его кулаками по спине. Два француза — охотника за кабанами — настигли измученного и перепуганного мужчину с толстым брюшком и атаковали его с обеих сторон. Один из французов дернул его за ногу и свалил на землю. Джонстон тоже побывал в бою и, как видно, получил удар по голове. Он шел шатаясь, сжав обеими руками виски и ритмично раскачиваясь всем туловищем, как яванский танцовщик. Мимо пробежали еще несколько человек; никто не пытался их остановить. Перед ними на дороге стоял Быоз, на шее которого все еще висел фотоаппарат. Он отскочил в сторону, замахал руками и что-то сердито закричал. Потом появился костлявый бледнолицый парень с разбитым в кровь носом. Он бежал один, шатаясь из стороны в сторону, и, когда Бьюз вытянул руку, как будто пытаясь остановить сорвавшуюся с привязи лошадь, повернул и понесся обратно.

Обстановка была не из тех, при которых расцветает героизм. Я чувствовал себя как в ловушке на небольшом участке поля боя, изолированном от других подобных участков, разбросанных по всему лагерю. То тут, то там возникали стычки, а в общем царили неразбериха и растерянность. Исход боя решался где-то в другом месте, вне моего поля зрения. Когда волна погромщиков хлынула обратно, я догадался по выражению их лиц и движениям, что они вдруг потеряли цель, что прилив сменился отливом. Их надежды на легкую добычу не оправдались, отравлявший их дурман улетучился, и его сменили тревога и беспокойство. Три человека, совсем упав духом, отделились от толпы и направились к сараю, кто-то раздраженно приказал им вернуться. Шествие погромщиков замыкал необычайно важного вида бандит, шагавший отдельно. Позади толпы появились нефтяники, осторожно продвигавшиеся вперед мелкими группами. Когда великан грек и один из французов попытались перехватить бандита с важным видом, он вынул пистолет, как будто предъявляя паспорт, и, увидев, что они отпрянули, снова сунул его в карман и зашагал дальше. Прошло каких-нибудь десять минут с тех пор, как раздался вопль арабской работницы. Я вытер пот, выступивший у меня на ладонях.

Теперь можно было спокойно оставить свой пост у сарая. Когда я проходил мимо бара, оттуда вышел грек. На его жирных щеках блестели похожие на смородинки глазки. Ему удалось захватить пленного и закрыть его на ключ в уборной.

— Он у меня в руках, — похвалился грек, — и никуда не денется. Уж больно этот парень расшумелся, но я его успокоил: сунул головой в унитаз и спустил воду. Теперь он поостыл.

Грек рассказал мне, что толстяка, которого поймали французы-охотники, освободили друзья. Греку не терпелось захватить еще пленных, и мы отправились вслед за погромщиками, торопясь поспеть, пока не кончилось быстро затихавшее волнение.

Те немногие нефтяники, которые нам попадались по пути, теперь стали смелее, надеясь, видимо, воспользоваться отступлением налетчиков. Они появлялись как из-под земли, вооруженные чем попало: тяжелыми гаечными ключами, бейсбольными битами, клюшками для игры в гольф, и с угрожающим видом осторожно двигались вперед. Оказалось, что все мы держим путь к открытому пространству на краю лагеря, как раз позади домиков, где жили арабские работницы, метрах в ста от того места, где, по мнению Хильдершайма, должно было произойти вторжение. Именно здесь налетчики перебрались через ограду и отсюда же собирались уйти. Силы нападающих были гораздо меньшими, чем я представлял. У ограды скопилось не больше пятидесяти человек. Перед ними держал речь человек, в котором при угасающем свете дня я узнал инспектора Фиоре. Но это был другой Фиоре — вдохновенный оратор, который взывал — насколько я мог судить по обрывкам схваченных мною фраз — к совести и чести своих слушателей, заклиная их не покидать общего дела в момент, когда близка победа и, кроме того, не оставлять в беде товарища.

Его слова, видимо, возымели некоторое действие, и человек десять-пятнадцать повернули обратно. Они были почти окружены нефтяниками, широким фронтом продвигавшимися вперед. В центре твердым шагом шел Хильдершайм; идущие по обе стороны от него немного отставали — образовалось некое подобие изогнутой и провисшей под тяжестью рыбы сети. Плотная группа собравшихся у ограды людей двинулась навстречу цепи нефтяников, в которой вдруг оказались и мы с греком. От группы колеблющихся отделилось еще пять-шесть человек, которые во главе с яростно жестикулирующим Фиоре бегом присоединились к тем, кто возвращался в бой. Полукольцо нефтяников перестало сжиматься и начало терять форму. Бандиты приближались быстрым, суетливым шагом, как легкая пехота. Внезапно в их руках появились ножи. Цепь нефтяников заколебалась, словно под порывом сильного ветра. Одни остановились, другие повернули назад, оставив Хильдершайма одного в десяти шагах от ближайшего бандита. Хильдершайм продолжал идти вперед, и один из наших людей — по походке я узнал в нем бывшего парашютиста, — видимо, взял себя в руки и последовал за ним. Наше наступление приостановилось по всей линии. Грека уже не было рядом со мной. Мои ноги онемели, а ладони опять покрылись потом.

Вдруг позади что-то оглушительно треснуло. Я бросился было бежать, но тут же остановился. Половина бандитов лежала на земле. Упавшие, пытаясь подняться, били руками по земле, как тюлени ластами. Хильдершайм вдруг вытянул кверху обе руки, словно пытался поддержать небо, и свалился. Несколько нефтяников, следовавших за ним, тоже лежали на земле. Пока я растерянно регистрировал в своем

сознании эти факты, не в состоянии связать их с какой-либо причиной, еще несколько фигур, похожих на изорванные ветром пугала, повалились на землю. Потом те бандиты, которые остались на ногах, в панике отступили. Другие уже перелезли через ограду.

Цепочка нефтяников двинулась вперед, послышались нестройные возгласы одобрения. Рядом со мной снова появился грек.

— И чего этот проклятый охотник за утками не выстрелил раньше из своей пушки! — выругался он.