Зримая тьма

ГЛАВА XXI

Это утро было наполнено событиями. Забили три новые скважины, а с гор пришли еще двадцать пять молодых арабов, которых мы тут же поставили на работу. Из Эль-Милии поступило извещение о прибытии состава с оборудованием для строительства насосной станции и прокладки трубопровода. Из Парижа вернулся Джи Джи, разочарованный, как мне показалось, пустыми заверениями государственных деятелей, но, как ни странно, в весьма бодром расположении духа.

День был жаркий, и южный ветер принес нам из Сахары розовую саранчу. Птицы в лесу умолкли, но в каждом дереве, в каждой стене жужжали, как динамо-машины, невидимые насекомые. Я, как обычно, приступил к работе в шесть утра, а в одиннадцать сделал перерыв и уселся с кружкой пива около своего домика, наблюдая за акробатическими трюками ворон, которые, растопырив, как пальцы, кончики крыльев, словно цеплялись за невидимые воздушные канаты. Когда зазвонил телефон, я уже знал, кто это, и, услышав знакомый голос, к моему удивлению, не ощутил никакого волнения.

— Не мог бы ты подъехать ко мне сейчас милый?

— Хорошо, через полчаса я буду у тебя

— Не забудь: бульвар Пастера, восемьдесят три. Я переехала на другую квартиру. Поднимешься на самый верх. Милый, мне так тебя не хватало.

Я промолчал.

— А ты скучал по мне?

— Разумеется.

— Что-то ты не очень обрадовался.

— Я не один, — солгал я.

Я поехал в Эль-Милию и нашел Элен на самом последнем этаже мрачного шестиэтажного дома с магазином внизу. Я знал этот дом, он пользовался довольно сомнительной репутацией. Поднявшись на верхнюю площадку, я услышал, как выключили патефон, игравший «Мое голубое небо». Открылась дверь, осветив грязные стены лестницы, и мы встретились на скрипящих половицах.

— Милый! — Элен обвила руками мою шею. — Пойдем в кухню, мой дорогой. Не возражаешь? Я еще не успела привести в порядок- комнату. По крайней мере, ты не скажешь, что здесь неуютно. Садись сюда, чтобы я могла тебя видеть. Как тебе нравится мой загар. А теперь скажи, ты скучал без меня?

Элен стала для меня чужой. Я внимательно разглядывал черты ее лица, оценивая каждую в отдельности, но взятые вместе, они ничего мне не говорили.

Прямой чувственный нос, чуть-чуть расширенный у ноздрей. Большие и, несомненно, красивые серые глаза, какие обычно называют честными. Тонкий, благородный рот с чудесно изогнутыми уголками, чуть более широкий с одной стороны — удивительно, как я не заметил этого раньше. Светло-каштановые волосы, скромно стянутые сзади тугим узлом. Никакой косметики. Казалось, она только что умылась, и румянец на ее щеках появился от энергичного растирания полотенцем.

В комнате пахло мылом, и, заметив на столе мокрую губку, я понял, что перед моим приходом она занималась уборкой. Плитки над кухонной раковиной еще были покрыты мокрыми пятнами. Я посмотрел на ряд блестящих голубых банок с белыми надписями: «Riz», «Sel» «Sucre», «Café»[15], а потом перевел взгляд на простое белое белье, развешанное вдоль стены. Она принадлежала к таким женщинам, которые в любых условиях с удовольствием занимаются уборкой и терпеть не могут грязи и неряшливости.

— Мне тут принесли кое-что на завтрак из кафе, — сказала она. — В следующий раз я угощу тебя получше.

Я снова принялся ее разглядывать. Простое закрытое рабочее платье, несколько скрадывавшее бюст, гладкая кожа, холеные руки, стройные ноги. Такая чистая, изящная, целомудренная. В общем, подумал я, западня с вкусной приманкой, но, в конце концов, она погубит не только намеченную жертву, но и самого охотника. Глядя на Элен, я рисовал в своем воображении девушек, чьи белые как мел, неузнаваемые лица можно видеть на увеличенных с моментального снимка фотографиях чуть не в каждом номере «Journal Policier»[16], девушек, которых находят изрубленными на части, задушенными собственными чулками, заколотыми ножом, убитыми тупым орудием, истерзанными до смерти, с проткнутыми кочергой животами; девушек, чьи распухшие, изъеденные крысами тела вытаскивают крючьями из тихих заводей и которых можно опознать только по зубным пломбам — вечные inconnue de la Seine[17].

Бедная девушка! Вдруг мне удалось прочитать на ее лице, до сих пор ни о чем не говорившем, сначала изумление, потом страх.

— Почему ты молчишь? В чем дело? Ты еще не сказал ни слова.

Я уселся, положив ногу на ногу.

— Что тебя заставило сбежать с Мишелем? — спросил я.

Ее лицо помертвело, хотя, видимо, она заранее приготовилась к предстоящему разговору. Элен быстро вдохнула воздух, как пловец, готовящийся нырнуть.

— Необходимость, — проговорила она.

Я кивнул головой, ибо верил ей. Это была правда и вместе с тем ответ на все подобные вопросы.

— Но, — продолжала она, и голос ее звучал теперь печально и уныло, — как ты понимаешь слово «сбежала»? Не думаешь ли ты, что я была его любовницей?

— Да, думаю, что это так.

— Ну что ж, дело твое, только это неправда.

Я не счел нужным возражать.

— Разумеется, Мишель хотел сделать меня своей любовницей, но я отвергла его.

— Ах, вот как!

— Да, отвергла. И когда я говорю, что Мишель просил меня стать его любовницей, я хочу этим сказать, что точно так же поступил бы всякий мужчина его круга по отношению к женщине, которая кажется ему доступной. Когда же я объяснила ему, что в этом смысле он меня не интересует, Мишель больше не настаивал.

— Понятно. А Блашон тоже не твой любовник?

Элен сделала типично романский жест, словно нечаянно коснулась руками чего-то нечистого.

— Ведь мы говорили о Мишеле.

— А теперь мы говорим о Блашоне.

— Если уж приходится вмешивать сюда Блашона, могу ответить: нет, теперь нет. Я была его любовницей, но с этим кончено. Я вижу, ты стал прямо-таки детективом. Меня это удивляет.

— Ошибаешься. Талантами детектива я не обладаю. Просто меня заинтересовало такое странное стечение обстоятельств. Вот и все.

С минуту мы сидели молча. Я механически регистрировал все мелочи окружающей обстановки. Но вот Элен положила свою руку на мою и заговорила снова.

— Послушай, Стив, ведь ты никогда не интересовался обстоятельствами моей жизни, правда? Может быть, тебя больше устраивало принимать меня такой, какая я есть, и закрывать глаза на мое прошлое?

Я задумался над ее словами.

— Я знал, что здесь что-то не так, но, наверно, не считал нужным слишком глубоко вдаваться в подробности. Можешь считать это трусостью, если хочешь.

— Неужели ты действительно думаешь, что я могла устраивать жизнь по своему выбору?

— Я иногда сомневаюсь, есть ли у кого-нибудь из нас свобода выбора.

— Если бы только я могла рассказать тебе, как все это началось, ты не решился бы меня осуждать.

«Так может сказать каждый человек, попавший в беду, — подумал я. — Сейчас она будет исповедоваться».

— Ты поразишься, когда узнаешь, что было причиной моего падения. Так вот слушай, я расскажу тебе. Я никогда не могла обидеть тех, кто был ко мне добр. Помнишь, я говорила тебе о человеке, который помог моему отцу, приютил нас и снова поставил моего отца на ноги, после того как мы потеряли все в Либревиле.

— Да, да, — вспомнил я, — ваш земляк из Эльзаса.

— Он относился к нам лучше, чем родной, ссудил отцу денег, чтобы снова завести хозяйство, и не требовал ничего взамен. Понятно, что я ему была благодарна.

— Блашон, — сказал я.

— Да, Блашон. Разумеется, в то время я не знала о нем ничего, кроме того, что, когда дело касалось нас, он был сама доброта. А потом он в меня влюбился. Что же я могла сделать?

— А ты тоже любила его?

— Никогда. Он мне совсем не нравился, но я всегда испытывала к нему чувство благодарности. Я не могла и подумать о том, чтобы как- то его обидеть.

— А та квартира тоже была его?

— Он снял ее для меня. В Эль-Милии после событий в Либревиле нельзя было найти даже угол.

— А платила за квартиру ты?

— Я пыталась — поступила на работу и делала все для того, чтобы быть независимой. Я всегда старалась жить по средствам, но тут оказалась пойманной в ловушку. Все мои попытки порвать с ним оказались тщетными. Ну, а потом появился ты.

— И что тогда?

— Я прямо дала ему понять, что не намерена продолжать наши отношения, и тут он впервые показал себя с такой стороны, с какой я еще его не знала. Знаешь, почему я просила тебя увезти меня отсюда, когда мы виделись в последний раз? Потому что мне было страшно. Он считал, что назревают беспорядки среди арабов и под этим предлогом отправил жену и детей из Алжира. А потом попросил меня переехать к нему и жить с ним. Я отказалась, но знала, что он может приехать и увезти меня силой. Такой это человек.

Теперь наконец выяснилась истинная причина ее разрыва с Блашоном. Он угрожал ее свободе.

— И поэтому ты бежала с Мишелем?

— После тебя Мишель был моей единственной надеждой. Я знала, что нравлюсь ему, и он не боялся Блашона. Я уговорила его отвезти меня в Бужи. Мне казалось, что это единственное место, где я могла считать себя в безопасности. И как я тебе говорила, там живут мои родственники.

— И ты жила у своих родственников?

— На улице Карно, дом семь, первый этаж. Я уверена, что они охотно подтвердят это.

— Не сомневаюсь. Не думай, пожалуйста, что это какой-то допрос. Меня главным образом интересует, где был Мишель. Он тоже останавливался у твоих родственников?

— Нет, он жил в гостинице.

— В какой именно, ты, конечно, не знаешь?

— Нет. Между прочим, я так и думала, что это не допрос.

— Если я тебя и допрашиваю, то совсем по другой причине, чем ты предполагаешь. Сколько времени Мишель был в Бужи?

— По-моему, дня три. Да, три дня.

— Ты уверена в этом?

— Разумеется. Почему ты так странно себя ведешь?

— Время и место имеют большое значение. Вчера Мишель был арестован по обвинению в убийстве. Он утверждает, что всю последнюю неделю провел с тобой.

— Господи, — возмутилась Элен. — Какая свинья!

Такое сильное и необычное для Элен выражение очень удивило меня. Мне вспомнилась полузабытая, стершаяся с годами в памяти сказка о том, как ведьма превратилась в прелестную девушку и как потом колдовство рассеялось. Прядь волос упала Элен на лоб, на лице у нее появилось выражение отчаяния, а сама она словно обмякла.

— Пришло время как следует все обдумать, — сказал я. — Скоро сюда явится полиция, чтобы задать тебе несколько вопросов относительно алиби Мишеля. Во всяком случае ты будешь выступать свидетелем защиты. Что ты намерена сказать суду?

— Разумеется, я буду говорить правду. Зачем мне лгать?

— Ты скажешь суду то же самое, что сказала мне?

— Я скажу суду то же самое.

— Независимо от того, пойдет ли из-за этого Мишель на гильотину или нет?

— Если его гильотинируют, значит, за то, что он совершил, полагается смертная казнь, — ответила Элен, и я подумал, не сделал ли Мишель роковую ошибку, пытаясь разорвать ее связь с Блашоном.

— Мишель для меня ничего не значит, — продолжала Элен, — иначе я не вернулась бы сюда. Знаешь, что меня все-таки заставило вернуться, несмотря на всю опасность, которой я подвергаюсь?

— Не знаю. Честное слово, не знаю.

— Нет, знаешь. Ты должен знать. Ведь я вернулась из-за тебя.

Я равнодушно слушал, удивляясь, что меня нисколько не трогают ее слова. Сначала я испытывал муки ожидания, потом боль воспоминаний, но в критический момент — спасительное ничто.

— Знаешь, что я здесь делаю? Скрываюсь. Самым настоящим образом скрываюсь. И все ради тебя, так как никакой другой причины нет.

— От кого же ты скрываешься? — спросил я. — От Блашона? Что за чушь? Сколько времени, ты думаешь, ему потребуется, чтобы тебя разыскать?

— Он никогда меня не найдет, — заявила она. — Я не буду выходить из дому. Если нужно, я все время буду сидеть в комнате.

Я неожиданно рассмеялся: все это выглядело так нелепо. В то же время мне было жаль ее. такую беспомощную, почти без всякой надежды на спасение.

— Неужели ты думаешь, что здесь можно от кого-нибудь скрыться? — воскликнул я. — Да сюда может прийти кто угодно. — Меня раздражала ее глупость. — Это все равно, что пытаться спрятаться среди бела дня посреди городской площади. В этой стране у людей мания шпионить друг за другом. Им доставляет больше удовольствия собирать всякие грязные, мерзкие факты из жизни других, чем самим заниматься такими же грязными и мерзкими делами. Здесь ничего нельзя скрыть от людей — они подслушивают телефонные разговоры, вскрывают письма, подглядывают в замочные скважины и даже используют особые, специально изготовленные для подсматривания зеркальца. Прятаться здесь, сумасшедшая! Да ты знаешь, что это за дом? Здесь был maison de rendez-vous[18] самого низкого пошиба, сюда ходили туристы наблюдать, как амурничают парочки. Не дальше как в прошлом году газеты подняли по этому поводу скандал. Здесь даже не сменили консьержку. Она буквально не спускала с меня глаз, когда я поднимался наверх, и теперь наверняка торчит где-нибудь на лестнице. Два раза в неделю она доносит полиции. Безвозмездно, заметь, здесь за это не платят ни сантима. Слежкой тут занимаются просто- ради удовольствия. Тебя ведь заставили заполнить анкету, когда ты сюда переехала? Эта бумага теперь в сюртэ, и как ты думаешь, кто получит ее копию? Конечно же Блашон. Скрываешься! В Эль-Милии скрыться нельзя. Если Блашон еще не знает, что ты вернулась, он обязательно узнает об этом не позднее чем завтра. К этому времени он, наверно, получит и показания Мишеля. Знаменитое алиби! В этой стране нельзя скрыть ничего и ни от кого. — Я умолк. У Элен дрожали губы. Даже ее платье, казалось, утратило свою форму и стало похоже на арестантский халат.

— Мне страшно, — прошептала Элен. Она сразу как-то странно съежилась и стала похожа на испуганного ребенка. Человек сохраняет достоинство, пока он чувствует себя на своем месте, будь то сестра, искусно перевязывающая рану, или мясник, аккуратно рассекающий тушу на части. Но стоит ему взяться не за свое дело и перестать быть хозяином положения, как он становится незначительным и жалким. Элен утратила власть над всем, в том числе и над собой. Оборвались ниточки, при помощи которых Элен управляла своими марионетками, и она осталась одна, затерянная в чужой стране, беспомощная и неразумная, как дитя. Ее лицо выражало отчаянный страх — таким я представлял себе лицо убийцы, ожидающего, когда его поведут на виселицу. Впервые мне стало ее по-настоящему жаль. Я больше не сердился на Элен и вместо гнева испытывал почти отеческое беспокойство за нее. Ведь она могла бы быть моей дочерью, правда немного испорченной легкомысленным образом жизни. Наступило время, когда Блашон, освободившись наконец от иллюзий и вынужденный смотреть горькой правде в глаза, будет добиваться своего. Половину работы сделает для него гильотина, другую половину он сумеет завершить сам.

— Есть только один выход, — продолжал я. — Надо встретиться с Блашоном.

Ее лицо исказила мука.

— Он убьет меня!

— Нет, не убьет. Во всяком случае, не здесь. Блашон слишком умен, чтобы сделать что-либо с тобой в таком месте, ибо тут слишком людно. Ты должна добиться, чтобы он пришел сюда, и это твой единственный шанс на спасение. Неужели тебе все еще не ясно, что здесь не скроешься? А уехать ты тоже не можешь. Сегодня закрыли дорогу на Либревиль и бежать некуда. Нужно понять, что рано или поздно Блашон придет за тобой, и главное сейчас — не быть застигнутой врасплох, подготовиться к встрече с ним. Можно ли в этой квартире где-нибудь спрятаться?

— Вот там за занавеской есть что-то вроде шкафа.

Я встал, отдернул занавеску и открыл дверцу. Передо мной зияла огромная черная ниша, заросшая паутиной и заполненная разбитыми горшками.

— Здесь могут поместиться два человека, — заметил я. — У меня есть знакомый в жандармерии, который пришлет сюда пару полицейских. Если Блашон попытается увести тебя силой или будет угрожать, полицейские вмешаются.

— Элен покачала головой.

— Не могу. Мне страшно.

— Другого выхода нет. Возьми себя в руки и подумай.

— Что же я должна сделать? Скажи, что мне делать?

— Позвони ему по телефону и уговори его приехать сегодня вечером, после наступления темноты.

— Почему после наступления темноты?

— Потому что полицейских могут выделить только в это время.

— Значит, ты уже был в полиции?

— Да. Это предложение полицейских. Они не могут допустить дальнейших беспорядков в городе. Помни, ты должна добиться, чтобы Блашон приехал обязательно сам, а не прислал кого-нибудь другого. Это очень важно.

— Как же это сделать?

— Решай сама.

Лицо Элен приняло сосредоточенно-расчетливое выражение, и я вдруг вспомнил библейскую легенду о женщине, которая, притворившись влюбленной, ожидала гостя у входа в свой шатер, пряча за спиной кол.

— Я уверен, что ты найдешь для этого способ, добавил я.

Почти целый час мы вместе разрабатывали план. К Элен вернулась надежда, и она терпеливо помогала мне. Потом мы молча расстались. Элен вышла за мной на темную площадку и, не говоря ни слова, пожала мне руку. Она никогда не давала волю чувствам, даже в те безмятежные часы, которые мы проводили вместе. Спускаясь по лестнице, я увидел, как консьержка, словно огромная серая крыса, юркнула в свою комнату.

Сначала я заехал к Боссюэ в жандармерию, а потом побывал у Латура. Все было сделано, но я не чувствовал облегчения. Напротив, меня тяготило тяжелое предчувствие, сознание какой-то вины. Именно в те несколько минут, когда я возвращался домой по главной улице Эль-Милии, я окончательно решил покинуть Алжир.

Я с удивлением заметил, что до комендантского часа осталось всего несколько минут. Было еще совсем светло, но улицы совершенно опустели, и город принял зловещий и в то же время какой-то бутафорский вид. Здания казались ненастоящими и напоминали плоские театральные декорации — ряд уходящих вдаль фасадов, лишенных глубины.

Луч солнца, уже не такого жаркого, падал на витрину портного, прямо в распростертые объятия манекена с идиотским лицом.

Костлявая кошка со злобно сверкающими глазами переходила улицу; для нее одной мигали огни светофора. Проезжая мимо мэрии, я услышал над головой мрачный бой часов.

Блашон погиб в тот же вечер. Обстоятельства его смерти вызвали, пожалуй, не меньше разговоров и споров, чем поджог арабской части города.

Около полуночи джип с военным патрулем из трех солдат и офицера встретился на Либревильской дороге с гражданским автомобилем, шедшим в сторону Эль-Милии. Машина неслась на большой скорости, виляя из стороны в сторону, и чуть не столкнулась с джипом. Пока джип разворачивался, чтобы пуститься в преследование, машина скрылась из виду, но вскоре была обнаружена в кювете на окраине Эль-Милии. За рулем сидел Блашон. Как сообщалось, он был в сознании, но не мог объяснить, что случилось, и вскоре, после того как был доставлен в больницу, умер от трех пулевых ранений в грудь. Таковы были единственные неоспоримые факты, которые удалось установить, а потом начали распространяться самые разнообразные слухи.

Первые сомнения возникли в связи с противоречивыми сведениями о том, что произошло в больнице. «Эклерёр», газета Блашона, сообщила, что перед смертью Блашона у его постели находился жандармский капитан Боссюэ, который взял показания у умирающего. В ответ на это полиция выступила с опровержением, заявив, что Блашон, как только был доставлен в больницу, сразу же потерял сознание, которое к нему так и не вернулось. Тогда один из репортеров «Эклерёр» привел в свидетели ночную сиделку, которая утверждала, что слышала голоса из-за ширмы, отделявшей постель Блашона, после того как Боссюэ — он был один — вошел в палату. «Эклерёр» в специальном выпуске с обведенными траурной каймой страницами подняла по этому поводу невероятный шум. Газета требовала тщательного расследования. Боссюэ, с яростью утверждала «Эклерёр», переведен во Францию, и печать лишена возможности получить от него ответ на дальнейшие вопросы.

В конце концов, военные власти под натиском бурных протестов газеты назначили следственную комиссию. Начальник патруля капитан Кребс в своих показаниях решительно отрицал появившиеся в печати голословные утверждения, будто его солдаты открыли огонь по машине Блашона. Комиссии были представлены пули, извлеченные из тела Блашона. Они не совпали по калибру с оружием армейского образца. Результаты расследования не успокоили «Эклерёр». Она еще больше усилила свою кампанию, пытаясь убедить общественное мнение в том, что Блашон был патриотом, принявшим мученическую смерть за свои убеждения от руки политических убийц, состоящих на службе у врагов Франции.

Начался уже сбор средств для увековечения памяти Блашона, и должна была состояться большая демонстрация, во время которой политическим деятелям, разделявшим его взгляды, предстояло выразить свою скорбь и негодование. Потом кампания вдруг прекратилась. В распоряжение газеты «Депеш», до сих пор тщетно пытавшейся конкурировать с «Эклерёр», попали документы, из которых следовало, что Блашон был судим за сотрудничество с немцами во время войны. Редакция газеты злорадно поспешила опубликовать фотоснимки этих материалов.

Затем поползли слухи, будто Блашон был связан с преступным миром и его убийство — обычная расправа бандитов, совершенная по мотивам мести. По общему мнению, он был замешан в убийстве Жозефа. Полиция разыскала брата Жозефа, скрывавшегося неподалеку от Эль-Милии. Он не дал удовлетворительного объяснения, почему он прятался все это время, и его — совершенно незаконно — продержали в заключении несколько дней, но потом освободили из-за отсутствия каких-либо улик, подтверждающих его причастность к убийству Блашона. Последнюю вспышку общественного интереса к этому делу вызвало опубликованное полицией сообщение о том, что, как установила экспертиза, Жозеф и Блашон были убиты из одного и того же пистолета. В результате обвинение в убийстве, выдвинутое против Мишеля, было потихоньку снято, и его приговорили к году тюремного заключения за организацию гражданских беспорядков.

Все слухи и сообщения слились теперь в одну романтическую легенду, под которой правда, казалось, была похоронена навеки. Через месяц уже нельзя было найти двух человек, придерживавшихся более или менее одинаковой версии о том, что произошло в памятную ночь на Либревильской дороге неподалеку от тускло освещенных домов Эль-Милии.

Были в этой тайне некоторые обстоятельства, которые, хотя и не меняли сути дела, но не переставали меня тревожить. Так, при последнем разговоре с Латуром, когда я зашел к нему проститься, меня поразило единственное замечание полковника о Блашоне, сделанное удивительно бесстрастным тоном.

— Разумеется, — сказал он, — в известном смысле мы избавились от многих неприятностей. Но не могу вам передать, как я мечтал увидеть этого негодяя на скамье подсудимых.

Знал ли он о кончине Блашона больше моего или больше того, что читал в газетах? Ни его поведение, ни тон голоса не давали каких-либо оснований для такого предположения.

Гораздо больше меня удивила Элен. В тот вечер, как только я вернулся в лагерь, она позвонила мне и сказала, что все же никак не может заставить себя встретиться с Блашоном.

— Стив, боюсь, что ты сочтешь меня ужасной трусихой, но я просто не в состоянии этого сделать. Я не могу довести дела до конца. У меня не хватает духу, — и повесила трубку.

Элен, должно быть, заперлась в своей комнате и отказывалась отпирать дверь, потому что, как рассказал мне на следующий день Боссюэ, посланные к ней два жандарма не могли достучаться и вынуждены были уйти ни с чем.