Зримая тьма

ГЛАВА XVII

Теперь европейцам запрещалось входить в арабскую часть города без сопровождения араба, который нес бы за них ответственность. Поэтому я провел целый час на улице, разыскивая, без особой надежды на успех, Кобтана.

За двадцать четыре часа в Эль-Милии произошла разительная перемена. Город превратился в уменьшенную, но точную копию Либревиля. Повсюду шныряли агенты сюртэ, сразу бросающиеся в глаза своими стандартными штатскими костюмами; во всех барах торчали осведомители, которых безошибочно выдавали похожие на маски улыбающиеся лица. В город пришла война — из Либревиля прибыла рота легионеров. Узнав об этом, владельцы ювелирных магазинов поснимали с витрин часы, а бары чуть-чуть повысили цены. Бюсты очаровательных девиц на плакатах, рекламирующих чулки, корсеты и пиво, покрылись объявлениями, призывающими граждан шпионить друг за другом. Без арабов, выполнявших всю черную работу в городе, тротуары и мостовые покрылись легким ковром опавших цветов диких апельсиновых деревьев. Все аисты исчезли; через колючую проволоку, загораживающую боковые улицы, были видны вороны с блестящими глазами, копошащиеся в развалинах сожженных домов. В городе пахло обгорелым деревом.

Я встретил Кобтана как раз в тот момент, когда уже был готов прекратить поиски. Мы уселись за столик возле кафе «Спорт»; вокруг нас сидели бойкие немчики, попавшие сюда, очевидно, прямо со школьной скамьи. Прибывшие из Либревиля легионеры, вероятно, удивились, увидев европейца в обществе араба, но тем не менее вели себя вежливо, а сидевшие поблизости даже слегка поклонились, когда мы усаживались за столик. Они всегда вели себя вежливо со штатскими, пока им не давали волю. Тогда они забывали всякие приличия и превращались в настоящих головорезов.

— Я счастлив, что вы проявили интерес к моей судьбе, — сказал Кобтан. — Слава аллаху, пожар не тронул нас. Меня опечалило известие о том, что ваша компания подверглась нападению. Я не имею удовольствия знать господина Хильдершайма, но сочувствую ему, как родному брату, и хочу верить, что он скоро поправится. Надеюсь, у вас нет опасений за жизнь других раненых?

— Нет, — ответил я. — Боюсь, что положение Хильдершайма довольно опасное: дробинка застряла у него в позвоночнике. Что касается остальных, то тут требуется только извлечь кусочки свинца из мягких частей тела. Большинство через день-другой встанет на ноги. Зато бандиты отделались не так легко. Ведь заряд попал им в лицо. Похоже, что по крайней мере один из них должен лишиться зрения.

— И все они под надежной охраной?

— Полиция держит их под стражей в больнице. Полковник Латур намерен предать задержанных суду, как только позволит состояние их здоровья.

— Ничего из этого не выйдет, — сказал Кобтан.

— Не забывайте, что здесь затронуты интересы крупной иностранной компании.

— И интересы весьма влиятельных местных кругов.

— Все это так, но вряд ли вы представляете, каким настойчивым может быть Хартни. У него друзья в Париже.

Кобтан покачал головой и мягко улыбнулся, как будто имел дело с непонятливым ребенком.

— Ничего из этого не выйдет, мистер Лейверс.

По улице прогрохотал броневик, пулемет в его башне вдруг повернулся в нашу сторону, словно кто-то пригрозил нам пальцем.

— Мы, арабы, — продолжал Кобтан, — фаталисты. Другими словами, мы неправильно толкуем дух нашей религии и всегда готовы рассматривать свои несчастья как скрытые благодеяния. Вот и сейчас я все еще допускаю, что происшедшее может пойти нам на пользу. Потери объединили нас. До вчерашнего дня собственность отгораживала некоторых мусульман нашего города от их братьев. Теперь большинство из нас потеряли все, и мы стали равны. Собственность не позволяла нам обнаружить добродетели, которыми мы, возможно, обладали. Теперь те, чьи дома пощадил огонь, обязаны приютить семьи, дома которых сгорели.

222 Но, — заметил я, — это означает и конец экспериментов Латура, которые — так, по крайней мере, казалось многим сторонним наблюдателям, вроде меня, — подавали немалые надежды на установление согласия между европейцами и арабами. Теперь же можно предвидеть только полное размежевание.

— Нет, мистер Лейверс, это совсем не так. Как раз наоборот. В этот критический момент многие из нас впервые узнали, что европейцы все-таки наши братья. Сотни наших граждан нашли вчера приют в домах христиан и евреев. Предоставив нам убежище, они сражались за нас и показали, что их разделяют с нами вовсе не религиозные воззрения. Напротив, если раньше мы и сомневались, то теперь нам стало совершенно ясно, что война здесь, в Алжире, ведется не между расами, а между простыми людьми и немногочисленной верхушкой, которая является нашим общим врагом.

К нам подошли двое с собаками на поводке. Собаки тыкали тяжелыми кожаными намордниками в ножки стульев, а увидев Кобтана, бросились на него. Проводники с руганью оттащили их от нашего столика. Ощетинившиеся, с горящими глазами собаки упирались и скребли когтями по тротуару. Немцы рассмеялись, и один из них, протянув руку, дернул собаку за хвост.

— Собственность, — снова заговорил Кобтан, — действует как своего рода наркотик, как одно из тех успокаивающих средств, о которых мне приходилось читать. Сосредоточивая всю энергию на непрерывном приумножении собственности, люди держатся в стороне от политики. Это действует как гипноз. Политикам не нужно опасаться тех, чьи мысли заняты стяжательством. Такие люди становятся опасными только тогда, когда их лишают собственности. Именно тогда у них рождаются мысли о свободе. У вас есть еще немного свободного времени? Если есть, я хотел бы провести вас в арабские кварталы и показать вам таких опасных людей.

Мы шли рядом по улице, неслышно ступая по лепесткам цветов. Флаг над зданием мэрии был приспущен, но не по случаю происшедшей трагедии, а по случаю смерти какого-то марионеточного короля. В канавах, среди куч мусора, рылись собаки с воспаленными, бегающими глазами. У единственного входа в арабскую часть города нас остановили жандармы. Один из них, сидевший за столом у ворот, задал мне несколько вопросов и аккуратно записал в тетрадку мои ответы. Фамилия, национальность, постоянный адрес, цель посещения, сколько времени я намерен пробыть в городе, берет ли на себя сопровождающий меня араб ответственность за мою безопасность? Жандарм проверил наши документы и, после того как я расписался в тетрадке, взглянул на часы, записал время рядом с моей подписью, и мы прошли в арабский квартал, где множество людей расположились прямо на улицах вместе с домашними животными.

Люди с угрюмыми лицами сидели среди домашнего скарба, который им удалось спасти. Здесь были почерневшие кровати, измятые жестяные ящики, треснутые горшки, отдельные детали, оставшиеся от швейных машин, граммофонов и стенных часов. Некоторые упрямо воспроизводили в грязи, среди детских экскрементов и собачьего кала, привычное расположение уцелевших предметов домашнего обихода, а ослики, стуча тоненькими копытцами, прохаживались среди остатков стен, среди мужчин с каменными лицами и их плачущих, покрытых чадрой жен, сидящих на корточках.

Мы протиснулись через тесные переулки, спустились по узкой лестнице, прошли через темный туннель и, наконец, вышли на открытое место. Когда-то здесь был центр города: рядом с мечетью, позади юридической школы, превращенной в гараж, высились древние здания в четыре и более этажей. Мне удалось узнать этот район только потому, что гараж все еще сохранился.

Перед нами лежала широкая впадина, метров сто в поперечнике, окруженная почерневшими стенами и покрытая пеплом, из которого кое- где торчали обгорелые столбы и пни. Ночью прошел сильный дождь, и, хотя нагретые солнцем улицы давно уже высохли, здесь вода глубоко пропитала пепел, превратив его в густую массу, местами почти белую, местами серую или черную. Этот мрачный амфитеатр кишел бесчисленным множеством человеческих существ, копошившихся в золе. Они рылись в грязи, время от времени извлекая какие-то предметы, похожие на комья лавы, перемешанные с сажей, и, крепко прижимая их к груди, шатаясь, выбирались из пепелища. Этим делом были заняты целые семьи. Люди настолько утратили человеческий облик, так покрылись грязью, что трудно было отличить мужчин от женщин, тем более что женщины не утруждали себя больше ношением чадры. Детей заставляли работать угрозами и побоями. Какой-то ребенок вылез из развалин, крича во все горло; глаза его были закрыты, а на черном лице ярко-красным пятном выделялся рот. Рассерженный отец толкнул его обратно в грязь. В десятках мест одновременно между почерневшими от грязи людьми возникали драки. Вес это напоминало какой-то кошмарный сон. Люди пинали друг друга, сцепившись падали на землю, барахтались и орудовали кулаками, — и все за право обладать нелепыми глыбами, которые они извлекали на свет. Неподалеку появилась женщина, вся покрытая, как проказой, серой грязью. Ее грудь была обнажена. Плюнув на ладонь, она вытерла грязь с соска, отвернула черное тряпье с лица младенца и сунула грудь ему в рот. Мы отпрянули назад: мимо пробежал, обдав нас брызгами грязи, мародер с добычей. Его преследовали кричащие люди, похожие на выходцев из ада.

— Видите, — сказал Кобтан, — эти люди потеряли рассудок. Отчаяние превратило их в диких зверей. Они были привязаны к своей собственности, а теперь все, что у них было, погибло.

Я никогда не видел такого страшного зрелища. Человеческие существа, копошащиеся в грязи, помешались от горя из-за утраты вещей, которые с точки зрения любого европейца не имели никакой ценности. Глядя на это, я почувствовал стыд и унижение.

— Чем можно им помочь? — спросил я у Кобтана. — Надо же что-нибудь для них сделать?

— Многих приютят друзья или родственники, но разместить всех невозможно. Для тех, кто не сможет найти убежище, нет другого пути, кроме лагеря в Либревиле. Но попасть в лагерь— это все равно, что быть приговоренным к смертной казни. Лагеря, созданные в нашей стране, те же Бельзены. В Бельзене людей убивали сразу, в газовых камерах. Здесь же их обрекают на голодную смерть. Внешний мир не знает, что там творится, как не знал и о Бельзене до тех пор, пока не стало слишком поздно. Половины детей, взятых в лагерь, уже нет в живых.

С нестерпимым сознанием вины я вспомнил крошечные личики растерянных и несчастных мальчиков и девочек за колючей проволокой в Либревиле. Я не пришел к ним на помощь, старался забыть об их существовании, успокоить свою совесть, судорожно ухватившись за придуманное для себя оправдание: я ведь за это не отвечаю и ничего не могу сделать. И прошел мимо по другую сторону проволоки.

— Наш народ умирает, — продолжал Кобтан. — Нас истребляют, а мир повернулся к нам спиной. Французы превращают Алжир в кладбище. Молодежь, чтобы выжить, должна идти в горы и сражаться, зная, что ее семьи остаются гнить в этих новых Бельзенах. А когда все кончится, люди скажут: «Мы ничего не знали». Именно безнадежность порождает восстания, мистер Лейверс. Вот почему в горах полно повстанцев.

Две женщины пронесли какой-то обугленный предмет обстановки и скрылись в проломе стены дома, стоявшего на краю опустошенной пожаром площади.

— Остатки спального гарнитура, — пояснил Кобтан. — В течение ста лет мы отворачивались от всего, что предлагал нам Запад, а потом начали сдавать. Мы дошли до того, что теперь ни одна девушка в городе не выйдет замуж за молодого человека, пока он не накопит достаточно денег для покупки спального гарнитура. Может быть, ему потребуется десять лет, чтобы накопить нужную сумму, но коль скоро гарнитур куплен, значит, этот человек добился успеха в жизни. Он стал гражданином- собственником, обзавелся обстановкой, и ему уже наплевать на всякую политику. У него есть двухспальная кровать, гардероб, комод и несколько квадратных метров ковра. Теперь члены Фронта национального освобождения напрасно будут толковать ему о свободе.

Мы повернули к городу. Позади нас арабы, уже стоявшие одной ногой у ступеней неведомо' куда ведущей лестницы, теперь копошились а грязи в поисках обломков рухнувших надежд.

— Многие верили, что Латур может дать им я обстановку, и свободу.

Кобтан улыбнулся.

— Как мусульманин, я вынужден признать, что даже убийцы, которые вчера поджигали наши дома, возможно, были всего лишь орудием в руках бога. У нас отняли мир, который дал нам полковник Латур. Его эксперимент провалился. Почему? Мы не знаем, но разве не может быть так, что все те блага, которые сулил нам полковник Латур, это вовсе не то, чем предписал нам владеть бог? Если бы полковник добился успеха, наши сыновья обучались бы вместе с вашими и стали бы мыслить так же, как ваши, а наши дочери получили бы такие же права, какими пользуются ваши дочери. Мы имели бы то, что вы считаете прогрессом, то, что вы именуете демократией. Но, мистер Лейверс, неужели вы не можете понять, что это не те идеалы, к которым стремится ислам и что путем справедливого применения принципов нашей религии мы можем достигнуть человеческого совершенства иными путями, чем вы?

Я не мог найти ответа на этот вопрос. Собственно говоря, мне всегда казалось нелогичным предполагать, будто все средства для разрешения стоящих перед человечеством проблем- изобретены на Западе.