Звездочет

16

Жизнь его отца превратилась в череду совершенно непонятных поступков. Он говорит Звездочету, что внезапно встретил идеал, который уже не надеялся встретить; реальность же такова: он зачем-то прикидывается пьяным и проводит дни бродя по набережной, с креном то в одну сторону, то в другую — как пароходный дым. «Такова военная магия», — говорит он непонятные слова, перешагивая порог квартиры, выпрямляясь и отбрасывая бамбуковую палку, которая служит ему посохом. Звездочет сделал открытие: внутри палки вставлены линзы от старой подзорной трубы. Вернувшись после своих долгих прогулок по порту, отец строчит что-то на листочках папиросной бумаги невидимыми чернилами, которые изготовляет сам из лимонного сока, гомеопатических доз коллодия, ацетона и яичной скорлупы. Строчки исчезают, по мере того как он пишет, со скоростью бегущей борзой. А еще он завел привычку отрывать этикетки у всех фраков, которые накупил в последнее время, а когда речь заходит о женщине с персиковыми волосами, называет ее ласковым именем Дон. «Какое нежное у нее тело», — говорит он.

Поскольку в Кадисе есть сейчас люди, которые реально умирают с голоду, Звездочет не решается обвинять отца, что бы тот ни делал. Но в то же время он не может просто пожать плечами, видя его странные выигрыши. Особенно его раздражает этот полюбившийся отцу фокус с монетами. Когда они сталкиваются в коридоре, Великий Оливарес подбирает рукав, показывая свою пустую руку, сжимает кулак и тут же снова его разжимает, и между пальцами его торчат четыре монеты.

С того дня, как они с Фридрихом побывали в кино, Звездочет больше не берет денег, и на темных поверхностях всей мебели в доме растут нетронутые башенки блестящих монет. Отец иронически принимает молчаливую, героическую и мучительную подозрительность мальчика.

Однажды ночью, в час, когда крысы из сточных канав разминаются на набережной, Звездочет наблюдает из окна за отцом, вышедшим из дому разряженным как никогда. У подъезда его ждет Дон. Они обнимаются так, будто встретились в раю. Черепашьим шагом, обнявшись, они проходят расстояние до автомобиля, который ждет их неподалеку со включенным мотором.

В эту ночь он ждет его, не засыпая, сам не зная почему. Великий Оливарес, как все маги, чувствует себя в окружении тайны как рыба в воде, а еще он любит жонглировать словами — поэтому совершенно невозможно вытянуть из него, чем он собирается заниматься, и остается лишь терпеливо ждать завершения очередного трюка. Но Звездочет уверен, что отца подстерегает опасность, и боится за него.

На рассвете парочка возвращается. Их обувь в глине, а в руках огромный тюк, поверх которого они нежно смотрят друг другу в глаза. Тюк немедленно запирается на ключ в башенке. Замок содрогается и стонет: лет пять никто им не пользовался.

Потом еще какое-то время они проводят вдвоем в гостиной, и шум, который оттуда доносится, похож на звук волн, набегающих на берег. Звездочету в своей комнате некуда деваться: он слушает влажные и бурные порывы отцовских слов, произносимых с прерывистым дыханием человека, который то тонет, то выныривает на поверхность. Отец превозносит ее серо-голубые глаза, говорит, что поцелуи ее сладки как мед, сравнивает дрожь ее талии с дрожью тополя на ветру и упоминает ее волосы, опутавшие его тело, будто золотыми нитями. Но что больше всего удивляет Звездочета — то, что она не называет отца по имени. Она обращается к нему «Фракман», и это еще больше подстегивает воображение мальчика. Потом женщина с персиковыми волосами уходит, и воцаряется тишина.

Утром, почти не уснув, отец поднимается, моется, меняет одежду и при этом лихо насвистывает вульгарное танго. Потом он с язвительным и вызывающим выражением на лице извлекает из воздуха так много монет, как никогда. Звездочет уходит от него, но Великий Оливарес преследует его по всему дому и насильно вталкивает ему монеты в карманы, которые неприятно отвисают под их тяжестью.

Звездочет бунтует и ополчается на него с искренностью человека, который всегда жил с ним бок о бок и именно от него научился многим прекрасным вещам, от него узнал о магии жизни — от того, кому вынужден сейчас противостоять.

— Перестань! — кричит он отцу. — Это все неправильно.

— Что неправильно?

— То, что ты делаешь, ничего не стоит. Это отдает трюкачеством. Это не идет ни отсюда и ни отсюда. — Звездочет с силой хлопает себя по животу и по голове.

— Повтори то, что ты только что сказал. — Великий Оливарес упирает свою единственную руку в бок и гордо выгибает шею над воротничком. — Я тебя не расслышал.

— Да что это фарс! Это неправильно. Один раз ты мне объяснил, как получить монеты. Ты мне тогда сказал, что если маг сам первый не удивляется своему фокусу, магия превращается в самодовольную демонстрацию ловкости рук. Вот это ты сейчас и делаешь.

Великий Оливарес прищуривается. Как у любого артиста, у него болезненное чувство собственного достоинства. Он напыживается, раздраженным жестом заставляет исчезнуть между пальцами последние из появившихся монет.

— Засунь свои оценки себе в задницу, — кричит он. — То, что ты презрительно называешь ловкостью рук, мне стоило годов тренировки. Я ухожу. Я достаточно услышал.

— А кроме того, когда у тебя деньги, ты делаешь глупости, — добавляет Звездочет, прежде чем Великий Оливарес завершает дискуссию хлопком двери.

Несколькими минутами позже в доке Королевы Виктории происходит ужасный взрыв. Английское торговое судно «Седбери» взлетает на воздух, а его место на водной поверхности затягивается коростой мертвой рыбы. Рядом начинает гореть «Ромэу», испанский пароход, груженный мешками с серой и бутылками сидра, и столб дыма, как гигантский призрак, разгоняет стаи пеликанов и бакланов. В море плещется окровавленный пузырь вырванного глаза. Карабинеры толпятся на гребне волнореза, не зная, что делать, и чешут потные затылки.

Великий Оливарес возвращается домой, отряхивая пыль катастрофы. Будто ничего не произошло между ними. Он смотрит на Звездочета с полусонным-полуудивленным выражением, какое всегда предшествует у него очередному фокусу. Взгляд его непроницаем. Но рука его неподвижна. Вдруг совершенно неожиданно он разражается сумасшедшим хохотом, который наполняет комнату так же, как всепроникающий запах жженой серы.

— Умеешь хранить секреты? — спрашивает он Звездочета, когда смех гаснет на его губах, как на краю бездны. — Тогда идем.

Он подталкивает его к башне. Не так просто открыть заржавевший замок. Жалюзи закрыты, и темно, как в кувшине; запах серы еще не проник сюда.

Великий Оливарес зажигает свет и улыбаясь показывает на тюк, покрытый старым одеялом и задвинутый в угол за табурет. На полу все еще можно различить отпечатки его пробковых подошв, выпачканных глиной, и следы от каблучков Дон, похожие на лапки чаек.

— Рафаэль, мы должны поговорить. Так ты спрашиваешь, откуда я достаю деньги?

— Вот именно.

— Ну так вот источник.

Он поднимает одеяло за уголок, как делает на сцене, демонстрируя свои метаморфозы, и показывает ему радиопередатчик. Нажимает на рычажок, и загорается красный пилот. Он подходит к окну, осторожно его открывает и через подзорную трубу, спрятанную в бамбуковом посохе, рассматривает копошение светлячков в ядовитом дыме — бойцов гражданской обороны, снабженных фонарями и респираторами. Затем закрывает окно, хотя атмосфера становится удушающей: серные пары поднялись в башню.

— Так благоразумнее, — говорит он. — Передам о бомбе.

Сухое бормотание азбуки Морзе мешает Звездочету сосредоточиться, чтобы до конца понять то, что ему открылось.

— Это была бомба? — удивляется он.

— Да.

— Это ты ее подложил? — осмеливается спросить Звездочет, начиная кашлять.

— Ты ничего не понимаешь, сын. Я должен узнать, как организуются эти диверсии.

Красный пилот передатчика снова зажигается, и кто-то выбивает неизвестно в каком месте те же холодные краткие звуки.

— Знаешь, как меня зовут? — спрашивает Великий Оливарес и, не ожидая ответа, сообщает: — Моя подпольная кличка — Фракман, человек во фраке.

Вдруг, как это часто бывает в Кадисе, отключают свет. Но передатчик не замолкает. На лицо отца падает красный блик, и Звездочет видит, что тот напряженно смотрит в темноту широко открытыми живыми глазами.

— Немцы и итальянцы начали волну диверсий против английских судов на южном побережье Испании, Рафаэль. Я должен разузнать, как они это делают. — Поскольку дышать уже невозможно, он бежит открыть окно и возвращается, преследуемый новой волной дыма. Он хватает сына за руку: — Идем скорей отсюда. Мы задохнемся!

Выбежав наружу, они глотают последние порции едкого дыма. Спасательные команды, которым не удалось проникнуть в трюмы «Ромэу», запускают туда пар и наглухо их закрывают. Когда ядовитое облако отрывается от земли, видны десятки людей, у которых, как и у Звездочета с отцом, выворачивает желудки, и они извергают на мостовую охрового цвета кашу, сильно воняющую чесноком. Бойцы гражданской обороны расстегивают ремни респираторов, и морской ветер сладостно бьет по щекам их окаменевшие лица. Пожарники продолжают поливать из шлангов почерневшее судно, а священник, прибывший, чтоб совершить таинство соборования над утонувшими, льет миро на дохлых рыб, которые качаются на волнах и с открытыми глазами встречают прожорливые клювы чаек.

Звездочет и его отец снова вместе пускаются в путь по жизни, которая для них ассоциируется с гомоном кадисских улочек.

— Сейчас, когда ты знаешь, чем я зарабатываю на жизнь, я хочу попросить у тебя об одном одолжении, — говорит ему Великий Оливарес. — Расскажи мне все, что ты знаешь о Пауле Винтере.

— Что он все время торчит в «Атлантике».

— Да, но я уверен, что ты не раз заставал его пьяным. Скорее всего, он сболтнул что-нибудь, что может оказаться для меня интересным. Он сейчас главный противник Фракмана.

— Не знаю, — отвечает Звездочет, хмуря брови. — Он не прозрачный. Я не могу видеть его насквозь.

Фридрих и Звездочет совершают это открытие случайно, на одной из кадисских улиц в час сиесты. В Испании всегда, когда кто-нибудь работает, вокруг него собирается кружок болельщиков; на этот раз происходит то же самое, и мальчики приближаются, чтоб взглянуть, что происходит. Но ничего интересного увидеть нельзя, потому что рабочие скрыты брезентовой палаткой с надписью «Телефоны», которую они натянули над коммутационным колодцем на линии. Стоит невыносимая жара, а у Фридриха дрожат колени.

— Здесь пахнет немецкой полицией, — утверждает он.

— Пахнет жженым кабелем, — уточняет Звездочет. — Идем, чинят телефоны, которые почти никогда не работают.

Но Фридрих не может оторвать глаз от палатки. Внутри ее техники, похоже, очень заняты. Материя натягивается на их телах.

— Дай мне открыть палатку. Я задыхаюсь, — умоляет голос с иностранным акцентом.

— Открывай, если это вопрос жизни и смерти.

На этот раз, услышав голос отвечающего, вздрагивает Звездочет. Потные руки раздвигают полог, и становится видно, как внутри палатки человек, обнаженный по пояс, возится со странным аппаратом, присоединенным к кабелям. Его толстый загривок покачивается из стороны в сторону в такт со стрелочкой на экране. Рядом с ним Пауль Винтер чертит зелеными чернилами линии на плане города.

Он рассказывает это отцу — они сидят закрывшись в башенке, — отец, слушая его, машинально рисует голубя. Другая его рука, без костей и без контуров, невидимая, лежит на столе, полная тайных жестов и желаний, сплетая иную реальность, которая называется интуицией артиста.

— Обрати внимание, сын: я нарисовал голубя. Потому что аппарат, с которым возился Пауль Винтер, был гониометр, а это значит, что он хочет вычислить наш передатчик. Но он не знает, что для иллюзиониста реальность начинается тогда, когда исчезают видимости, которые маскируют мир.

Они прибывают в занавешенных бельгийских клетках. Их привозит женщина с персиковыми волосами, которая побывала в Гибралтаре и возвращается со всем необходимым для того, чтобы отправлять по ту сторону демаркационной линии информацию о движении немецких кораблей и агентов гестапо и абвера. Этот план изобрел Великий Оливарес, чтобы вражеские службы не обнаружили передатчик, но истинная причина кроется в том, что его раздражает прерывистый треск морзянки, который вдруг неожиданно раздается в башне, и ему скучно писать письма без букв и бумаги, выбивая в воздухе: «NSSA. Военное министерство. Гибралтар. Говорит Фракман».

Поэтому в башне завелись эти трепещущие существа, огласившие ее хлопаньем крыльев.

— Эта порода тоже моногамная, — удивляется Великий Оливарес. — Кто бы мог подумать об этих путешественниках.

У него есть опыт обращения с голубями. Он знает их манеры, их слабости, их капризы плохо воспитанных барышень. Но прежние его голуби, которым всегда посвящался номер в его фантастических спектаклях, были белоснежными. Почтовые голуби другие. У них маленькая головка и короткие лапки, выпяченная грудная кость и развитые грудные мышцы, широкие крылья, перья более гладкие и прижатые, на клюве наросты, похожие на заячью губу, а в глазках по две концентрические окружности: невозмутимое белое узенькое колечко и желтое пятно, полыхающее вокруг зрачка.

Первое, что он делает, — отводит, а потом резко отпускает им крылья.

— Видишь? Они захлопываются, как на пружинах. Это знак, что они хорошие летуны и готовы облететь всю вселенную.

Квартира пропитывается резким птичьим запахом. Пол в башне посыпают песком с примесью щепотки серы — из той, что удалось сгрузить с «Ромэу», — которую до сих пор продолжают выжигать возле набережной.

Через несколько дней Дон тоже проникается к ним любовью. Когда она приходит провести ночь с Великим Оливаресом, она доставляет ему удовольствие тем, что раздевается в башне до пояса и насыпает себе на соски немного зерен, чтоб голуби садились ей на грудь. Иногда голуби планируют на пол в поисках упавших зерен, и маленький ураган, устраиваемый ими, поднимает ей юбку, открывая устойчивые колонны ног, возносящиеся в голубое небо трусов, перечеркиваемое взмахами крыльев. В конце концов голуби заслоняют ее всю, и тогда Великий Оливарес обезумевает. Чтобы добраться до нее, надо проникнуть в самую глубину мягкого теплого облака живых перьев. Для Звездочета эта потрясающая картина двух тел, освободившихся от законов анатомии и слившихся с живым и бесформенным ворохом голубей, превращается в образ самой любви. Потому что любить — это как проникать на небо. Когда его отец и Дон вытягиваются на каменной скамье возле цинковых кормушек, стая, не переставая бить крыльями, располагается на них, полностью их закрывая, и курлыканье влюбленных сливается с голубиным воркованием.

В одну из этих счастливых ночей, выйдя из облака, Великий Оливарес созерцает море с высоты башни с живым ощущением ностальгии по только что пережитому счастью. Он застывает от удивления, увидев, что с итальянского судна «Фульгор» спускают корзины фруктов на немецкую подлодку, только что появившуюся на водной поверхности, залитой луной.

На кусочке тончайшей рисовой бумаги он начинает писать: «Фракман — военному министерству. Гибралтар. Как всегда, ключ к разгадке — под самым носом. Я уверен, что „Фульгор", итальянский танкер, укрывшийся в Кадисе с началом военных действий, представляет собою плавбазу, снабжающую горючим, амуницией и провиантом субмарины „оси", а также служит базой для диверсий против английских торговых судов». Он берет ость птичьего пера, засовывает бумагу, свернутую в плотную трубочку, внутрь и залепляет концы воском. Потом он берет в охапку голубя, сидящего на лбу спящей женщины. Связывает его платком, чтоб он не трепыхался, и обследует его лапки и крылья. Убедившись, что выбранный им экземпляр здоров и силен, он привязывает трубочку шелковой ниткой к одному из молодых перьев хвоста. Затем он ждет рассвета у открытого окна, грея озябшие от ночной прохлады руки о теплое тело голубя. Он отпускает его в первый утренний луч, предварительно окропив настоем табака и мочи, чтоб отпугивать хищников, и долго еще смотрит в ту сторону неба, где исчезла птица.

В следующие недели Великий Оливарес забавляется, наблюдая, как немцы удваивают свои усилия, пытаясь локализовать передатчик. Их вывело из себя, что кто-то информировал англичан о деятельности «Фульгора» и о передвижениях субмарин. Раздражение читается в глазах Винтера, когда он спускается по истертой лесенке в колодец телефонной линии и когда зажигает сигарету, чтоб передохнуть между очередными неудачами. Великий Оливарес совершенно спокоен с тех пор, как удостоверился, что голуби передают его депеши быстро и надежно. Его подзорная труба наведена на «Фульгор»; он продолжает пить пиво с немецкими моряками по портовым барам, но уже без прежнего азарта, даже с определенной скукой: его ежедневные сообщения — это уже чуть ли не бюрократическая рутина. «Сегодня пришел пополнять запасы „У-28", испанский лихтер с испанской командой, и под руководством испанского офицера передал на борт «Фульгора» итальянские торпеды из арсенала Ла-Карраки, куда раньше они были доставлены военным испанским кораблем „Юпитер"».

В любом случае его страсть направлена не только на сочинение сообщений. Дон проводит в башне долгие часы, их любовные утехи ничем не отличаются от голубиных. Они ведут ту же жизнь, что и птицы. Соединяются в гнезде на соломе, траве, земле, панцирях каракатиц, гальке, кусочках каменной соли, семечках конопли, горохе. Уже давно они захоронили передатчик в нескольких километрах от города, под кучей камней, у подножия дикой оливы. Ничто не мешает их ненасытной страсти, которая замирает на мгновение, лишь когда трещит голубиное яйцо и появляется птенец в желтом пуху.

Великий Оливарес научился изготовлять «порто-флип» и подает его Дон в грязной кастрюльке без эмали — такой же, какие служат поилками для птиц. Но даже несмотря на это, она время от времени внезапно покидает его, чтобы в какой-нибудь новой таверне дать своей страсти пожирать себя, и чтобы напиваться в одиночку, и чтобы ожидать неизвестно чего. Она говорит, что без этих моментов разлуки и дистанции не может думать о нем и оценить степень их любви. В таких случаях она оставляет дверь открытой и кричит с лестничной площадки: я ухожу, чтоб влюбиться в тебя еще больше, чтоб соскучиться по тебе!

В тот ветреный неуютный вечер отец и сын остаются в башне вдвоем. Великий Оливарес немного стесняется разыгрывать перед Звездочетом шпиона. Поэтому он прекращает свое наблюдение за «Фульгором» и заводит беседу о том, как чудесно было бы перекрасить воюющий мир, используя в качестве кисти взмахи крыльев летящего голубя. Внезапно голуби устраивают переполох. К счастью, Великий Оливарес закрылся на замок, и группа людей, ворвавшаяся на лестницу, вынуждена задержаться по ту сторону двери.

— Открой дверь, Оливарес! Ты не можешь убежать! Мы тебя накрыли!

Вопли пугают птиц. Великий Оливарес узнает тонкий и в то же время высокомерный голосок Себастьяна Пайядора, вдовца Инохосы.

— Ты смог провести немцев, но меня не проведешь! Я такой же маг, как ты, и сразу заподозрил твоих голубей. Тебя расстреляют как шпиона, Оливарес!

Через глазок просматривается его черный костюм, шляпа, фатовски сдвинутая на брови, и пижонская бабочка на кадыке. Он пришел в сопровождении шести мрачных жандармов в серых облегающих формах нового корпуса полиции, который только что организован под присмотром Генриха Гиммлера на смену старым полицейским. Лицо Великого Оливареса рухнуло.

— Это просто неприлично, что такой простак поймал меня на моем трюке, — говорит он сыну.

В беспорядке, который царит в башне, превращенной в голубятню, он разыскивает один из сундуков, наполненных воспоминаниями и приспособлениями, оставшимися от его сценической жизни. Он открывает его в клубе меланхолической пыли и вынимает черный плащ и шляпу с высокой тульей.

— Слушай, Пайядор, сегодня ты научишься кое-чему важному.

— Хватит уже, Оливарес! Будем ломать дверь.

— Научишься истине: для мага нет ничего невозможного.

— Мы знаем, что твой сын с тобой. Не делай глупостей! Сдавайся! Мы не хотим, чтоб с парнем случилось что-нибудь плохое.

К Великому Оливаресу возвращается его обычное красноречие, которым он всегда украшал свои выступления, дополняя его выразительными жестами.

— У меня здесь есть, Пайядор, волшебный плащ Гудини! Сейчас я в него завернусь!

— Открывай же наконец!

— Ты говоришь, что ты маг, — так входи же, если можешь, продажная душа! Представление совершенно бесплатное. Увидишь самое небывалое чудо, какого никогда не видели твои замусоренные глаза неудавшегося мага.

Прежде чем жандармы вышибли дверь, Великий Оливарес поставил в центре башни табуретку и взобрался на нее. Он просит Звездочета дать ему две жерди, на которые опирается локтями. Его культя висит безучастно. Когда дверь начинает поддаваться ударам, он отталкивает ногой табуретку и какое-то мгновение держится в воздухе, опершись на жерди. Но он отбрасывает их тоже и зависает безо всякой опоры в полуметре от пола. Черный плащ полностью закрывает его тело, которое начинает величественно подниматься, вливаясь в поток лучей, проникающих через окно в крыше, в то время как губы произносят: «Прощай, сын!» — а жандармы наводняют комнату.

— Чертов Оливарес! Не валяй дурака! Спускайся немедленно оттуда! — кричит дон Себастьян Пайядор.

Но Великий Оливарес уже пересек оконный проем, и его плащ колышется в дыре под натиском восточного ветра. Дон Себастьян Пайядор подскакивает, хватает край плаща и дергает. Пустой плащ оседает ему на голову, а глазам открывается квадрат солнечно-голубого неба, в который улетают голуби.

— Помогите мне подняться! Проклятие! — приказывает он своим.

Двое жандармов берутся за руки, и дон Себастьян Пайядор неуклюже протискивается до пояса в окошко и оглядывает двускатную крышу.

— Чертов Оливарес! — воет он. — Здесь никого нет! Как он это сделал? Спускайте меня сейчас же! Проклятие!