Звонница

Предисловие

В документальную повесть помещены очерки о войне, о детях военной поры, о защитниках Отечества разных периодов его истории. Главные действующие лица — совершенно разные люди, но их объединяет одно — любовь к родной земле.

Поначалу мне казалось, что достаточно будет собрать воедино несколько публикаций и ничего трактовать не надо. Неожиданно поймал себя на мысли о незавершенности сюжетов при такой подаче материалов. Войди они в книгу без предисловий, без коротких размышлений о судьбе героев повествований, незатронутыми останутся причины и мотивы, побудившие взяться за перо, не узнает читатель отдельных последствий будничной журналистской деятельности.

Родники памяти

Героев своих репортажей я хотел бы сравнить со звездами на небосклоне, подарившими свет вечных, а не сиюминутных ценностей, и указавшими всем нам тем самым смысл человеческого существования.

Возвращаясь электричкой из города Верещагино в Пермь, разговорился с попутчицей. Вера Семеновна Соколовская рассказала об отце, да так захватывающе поведала, что двухчасовой путь «уложился» в минуты. Более того, я не выдержал и через неделю поехал обратно. Отправился в Аликино, что недалеко от станции Верещагино. Захотелось лично познакомиться с легендой. В долгой задушевной беседе с фронтовиком Семеном Андреевичем Соколовским поразился той глубине любви и преданности Родине, которую можно встретить именно в глубинке. Родился очерк о патриоте русской земли.

Пожалуй, лучшей наградой за появившуюся публикацию в «Комсомольской правде» стал звонок Веры Семеновны, которая нашла меня через полгода после появления очерка. Не скрывая радости, сообщила, что об отце прочитали его родственники, потерявшие Семена Андреевича почти тридцать лет назад, и через несколько дней после выхода публикации в аникинском доме путевого обходчика состоялась счастливая встреча. Вспоминали в разговорах и газету «Комсомольская правда». Не правда ли, удивительная цепь случайностей! Или что-то в жизни задано невидимым перстом?

«Антон Соколовский отслужил вместо родного брата в царской армии четыре года и подался из Белоруссии на Урал. В сивинские места, в деревню Машково. Землю пахать, семью поднимать. Сыну Андрею выпало лихо: взяли в 1914 году на империалистическую войну. Только за год до этого родился Семка. Видать, на роду каждому из Соколовских написано было понюхать пороху. Семен подрос. Малолеткой удивлялся длинным обозам, что потянулись через родные края. Сначала — в одну сторону, потом — в обратную. “Должно быть, бьют Колчака под Глазовом”, — шептались взрослые.

В екатерининской школе все образование — три класса. А дальше — поле, пришла пора родителям помогать. Когда Семену исполнилось двадцать четыре года, его призвали на военную службу. Обучили под Ленинградом с пушками обращаться. Предоставили возможность окончить семь классов. В 1939 году красноармеец Соколовский весь положенный срок отслужил. Не успел приехать домой, как начался новый призыв.

В вагоне ребята рассуждали: “Гитлер разошелся. Наверно, в Польшу везут, Германия рядом”. О Финляндии никто и не вспомнил.

“Привезли нас под Петрозаводск на станцию Лодейное Поле. Зачем? Никто не знает. Жили в домиках карелов, когда пришла весть о начале войны с финнами. Командиры так и сказали: “Утром начнем, вечером войну победоносно закончим”. Командирам, конечно, поверили. Да не тут-то было! Дальше артподготовки дело не пошло, поскольку вся территория, где планировались атаки, оказалась заминирована. Везде у финнов была натянута колючая проволока. У финских солдат автоматы, а нам оставалось из винтовок стрелять, когда случался ближний бой. Приходилось по лесу из пушек колошматить, даром снаряды изводить. Финны не дураки, засели в гуще и бьют.

Кое-как овладели городом Сальме, откуда финны отступили, спалив город. Как-то все получалось бестолково, из-за чего мы попали в окружение. Зима. Есть было нечего. За полгода так никто и не помог выйти из окружения. Всех лошадей поели. Если бы не подписали руководители СССР мирный договор с Финляндией, кто знает, чем бы все закончилось. Вот тебе и утром начнем… Награды за ту войну, понятно, не рассыпали. Слава Богу, домой живым вернулся”.

Семен Андреевич продолжает: “В 1940-м осенью приехал я домой. Летом 1941 года снова призвали на войну. Определили артиллерийским разведчиком. В мои обязанности входило ползти вместе со связистом поближе к немцам и высматривать, что у них там, где и как. Потом начинал корректировать наш огонь. Снаряды ложились когда в цель, а когда и рядом с нашими головами. Самое пекло случилось под Сталинградом в 1942-м.

К передней линии обороны немцев еще доползти надо. Их снайперы исправно долбили. Один такой мне в руку попал, но в госпиталь я не поехал. Сделали перевязку, остался на передовой. Однако госпиталя не миновал, когда ранило на Орловско-Курской дуге. Лечился в Миллерово, а потом снова отправился на фронт. Назначили меня командиром пехотного взвода, а был я в то время в звании старшего сержанта. Во взводе служили ребята из запаса, с которыми можно было идти хоть в огонь, хоть в воду. Но много призывали и необстрелянных. Иногда нас, командиров взводов, перед атакой предупреждали: у кого люди обратно побегут, струсят, то заградотряды их расстреляют. Так что оставались мы своим бойцам и командирами, и политруками. В каше войны и приказы случались всякие, а спрашивали с нас, комвзводов.

Как-то надо было моему взводу занять немецкие окопы и блиндажи. Нас — восемнадцать человек. Взять-то взяли, а как удержать? Подмоги не прислали. Связь перебита. Немецкие снайперы как сычи высматривали. Отдал команду: “Головы из окопов зря не высовывать. Выстрел сделать и тут же позицию менять”. И точно, как только кто из наших пальнет, снайперские пули почем зря бруствер ерошить начинают.

Не успели соединиться с основными силами, как вызвал меня командир полка. Приказ — найти потерянную роту. Кругом минные поля, а саперов взводу не дали. Пошли мы впятером. Двоих я выслал вперед дозорными. Они наткнулись на мину, разбросало их в разные стороны. Я почувствовал удар выше колена, но даже и не понял сначала, что ранен. Штаны ватные от крови набухли. Как дальше идти? Пришлось вернуться. Нелегко было воевать, а возвращаться, не выполнив задания, и того труднее. Мы ко всему готовы были, лишь бы задание выполнить. Ранения и гибель людей оправдали то наше возвращение.

В 1943 году война для меня закончилась. Приехал домой с медалью “За отвагу”. Не думали мы тогда о наградах. О ребятах думали, как им жизнь сохранить и приказ выполнить. Невозможно было привыкнуть к одному: вчера с другом сидели, дом вспоминали, родных… А сегодня друга уже нет, схоронили. По прошествии лет думаю: настоящими героями были все, кто на смерть шел”.

С Верой, дочерью фронтовика, мы разговорились случайно в электричке. Произошло это за неделю до моей встречи с Семеном Андреевичем. Поразили тогда ее слова: “Вы видали идеальных отцов? Мой — такой! Я не преувеличиваю. В свои восемьдесят восемь он не знает, что такое покой. С мамой прожили они сорок лет душа в душу, шестерых детей подняли. Песни часто пели. Как он красиво поет! Отработал на железной дороге всю послевоенную жизнь. Старые раны ноют, а он на работу торопится. Сейчас козу держит. О войне вспоминает, чаще о Сталинграде. Политикой не особенно интересуется. Все только удивляется, как такую страну развалили. Немец и тот не смог… Мечта? Есть у него мечта — дожить до ста лет”.

Я уезжал из Аникино днем. Морозило. В доме Семена Андреевича еще не горел огонь в печи, которую он протапливает ежедневно углем. В кожу рук этот уголь въелся, наверно, навсегда. Льгот от государства ветеран никаких не ждал и не ждет. О себе никогда не хлопотал и не собирается. Поздравление от “Комсомолки” с праздником 23 Февраля принял. О жизни своей нелегкой, как смог, без прикрас рассказал».

Опубликовано в газете «Комсомольская правда в Перми» 23 февраля 2001 г.

Бухгалтер, коллекционер памятных конвертов, собиратель марок, человек с мягким голосом, не выкуривший за свою жизнь ни одной папиросы, — что может быть общего у настоящего интеллигента с бойцом Красной армии?

О Леониде Алексеевиче Носове я решил написать, когда проходил срочную службу в пограничных войсках. Мы подружились, когда я еще бегал на уроки в школу по очёрским улицам и проулкам. Пришла пора службы. Тянь-Шань, Киргизия… Там я неожиданно сильно заскучал по этому человеку, хотя мы с ним не были даже далекими родственниками. Странно, не правда ли?.. В годы нашей дружбы его возраст приближался к восьмидесяти, а мне было всего ничего, но подкупала глубина мыслей собеседника, увлеченность коллекционированием, поражали его знания в области русской классической и советской литературы, а главное — привлекала сердечность в общении. О, интеллигент из провинции мог дать сто очков вперед многим столичным интеллектуалам! Неслучайно Леонида Алексеевича высоко ценил известный на Урале писатель Александр Николаевич Спешилов.

«Среди писем, что приходят в редакцию накануне Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота, есть одно из Киргизии. Четкий, красивый почерк принадлежал, как мы узнали из письма, нашему земляку, военнослужащему Алексею Дубровину.

“Служу в пограничных войсках, — пишет он. — Прибыл на заставу весной прошлого года по комсомольской путевке. Страна готовится отмечать 62-ю годовщину своих Вооруженных Сил. Взяться за перо меня побудило желание рассказать об одном человеке. Живет он в Очёре, и его, я уверен, знают многие жители города. Это Леонид Алексеевич Носов — ветеран труда, страстный филателист, собиратель красочных открыток и книг по искусству.

Мало кому известно, что Леонид Алексеевич еще и участник Гражданской войны и в составе легендарной 30-й дивизии дошел до Новониколаевска. После разгрома Колчака полки 30-й дивизии были переброшены на штурм перекопских укреплений и участвовали в освобождении Крыма от остатков врангелевских войск. Все это время Леонид Алексеевич оставался членом дивизионного суда, которому приходилось вершить советское правосудие на освобождаемой от белогвардейцев земле. Работа считалась ответственной, ибо всякая необъективность при рассмотрении дел и вынесении приговоров могла повредить авторитету советской власти.

Как-то раз Леонид Алексеевич рассказал мне о памятной встрече с В. К. Блюхером. Случилось это при следующих обстоятельствах.

С подходом зимой 1919 года колчаковских войск к Очёру состав Павловского ревкома, где работал Леонид Носов, был в спешном порядке эвакуирован в село Полозово Сарапульского уезда (ныне оно входит в состав Болынесосновского района Пермского края). Туда же прибыли и многие советские государственные учреждения из Сарапула. На одном из собраний Леонида Алексеевича, тогда двадцатидвухлетнего, в ладно сидящей военной форме, заприметил уездный военком. Навел о Носове справки, а затем пригласил на беседу. Узнав, что Леонид Алексеевич во время империалистической войны был в составе дивизиона 105-миллиметровых гаубиц, воскликнул:

— Так вы артиллерист?! Да знаете ли вы, как артиллеристы нужны сейчас Красной армии! Я призываю вас на военную службу, и вы, товарищ Носов, завтра же выезжайте в распоряжение командования Вятского укрепленного района…

Добравшись с немалыми трудностями до Вятки, Леонид Алексеевич явился по указанному в командировочном удостоверении адресу. Как положено, доложил о прибытии дежурному, вручил ему свои личные документы. Внимательно просмотрев их, дежурный сказал “подождите” и скрылся за дверью какого-то кабинета. Через несколько минут вернулся и пригласил Носова:

— Пройдите. С вами хочет поговорить товарищ Блюхер.

Большая комната, массивный дубовый стол, на котором стояли телефоны, карта Вятского укрепленного района, висевшая в простенке между сводчатыми окнами, вдоль стены — мягкие стулья. Пройдя в центр кабинета, прибывший остановился по стойке “смирно” и представился.

Блюхер, коренастый, плотно сбитый, с жестким бобриком волос и аккуратно подбритой щеточкой усов, пригласил Носова сесть на стул. Потом достал портсигар, вынул себе папиросу и протянул Носову:

— Закуривайте.

— Благодарю, я некурящий, — ответил тот.

— Похвально, похвально… Так вы артиллерист? Нам очень нужны такие люди для формируемой Третьей армии. Вы не будете возражать, если мы используем вас в этом качестве?

— Готов служить там, где я нужнее всего, — ответил Леонид Алексеевич.

— Ну вот и прекрасно, — улыбнулся военачальник. — Вот вам записка. С ней вы явитесь в штаб армии, а там все уладится окончательно. Желаю удачи.

В особом артиллерийском дивизионе, куда прибыл Носов, оказалось много очёрцев и павловчан. Многие знали Леонида Алексеевича и были рады столь неожиданной встрече. Официально числясь в составе дивизиона, Носов как один из очень немногих грамотных тогда бойцов был вскоре назначен членом военного суда 30-й дивизии. Освобождение Урала, Сибири, а позднее Крыма, тысячи трудных верст… Перед штурмом Перекопа командование артдивизионом принял будущий маршал Советского Союза, Герой Советского Союза, ставший одним из прославленных полководцев Великой Отечественной войны, Леонид Александрович Говоров.

Там, на юге, сыпняк свалил очёрца, и тот после долгого выздоровления был освобожден от дальнейшей военной службы. В 1975 году Леониду Алексеевичу Носову вручили нагрудный знак ветерана 30-й Иркутско-Пинской имени ВЦИК дивизии. От всей души поздравляю фронтовика с наступающим праздником — Днем Советской Армии, желаю ему крепкого здоровья и долгих лет жизни!”».

Опубликовано в газете «Знамя труда», г. Очёр Пермской области, 9 февраля 1980 г.

Вопрос «Что делает нас людьми?» риторический. И все же… Что? Или кто? Родители? Окружение? Обстоятельства? Думается, что из детей мы превращаемся в людей с почти сформировавшимся мировоззрением в школе. Учителя принимают нас в первый класс птенцами, не умеющими самостоятельно летать, а школьный двор мы покидаем, расправив молодые крылья.

Не сочти за бахвальство, уважаемый читатель, но у меня особо трепетное отношение к одной из книг. Она издана под моей фамилией, однако, по сути, это коллективный труд многих авторов. Сборник очерков «Свет очёрских лампад» выделяется среди других изданий дыханием той действительности, которую пережили тысячи школьников и учителей страны. И военная пора здесь занимает особое место.

Часто беру в руки книгу и перечитываю размышления, посвященные человеческой воле, силе характера, печалям и радостям. Страницы сборника отражают длинный период времени: от начала осознания себя «я в школе» до той поры, которую в народе называют «седой мудростью». Один из очерков перед вами. С нами уже нет великолепной Елены Михайловны Карасевой, но остались ее воспоминания…

«В городе Очёре живет удивительная женщина, которую помнят и любят многие, кому судьбой выпало учить французский язык в школах поселка, а позднее города. Карасева Елена Михайловна родилась в 1919 году в Перми. Ее небольшой рассказ о своей учительской судьбе интересен конкретикой о событиях давно минувших дней.

“Я родилась в поселке Левшино, возле Перми, в 1919 году. Папа заведовал нефтебазой на реке Чусовой. После ее закрытия мы поселились в микрорайоне Кислотном, где я и окончила в 1937 году семь классов школы. С восьмого по десятый классы училась в пермской школе № 17. После ее окончания уехала в Ленинград и поступила в институт иностранных языков. Мой выбор этого города был определен тем, что там уже учился в академии художеств мой брат Владимир, который умер позднее в блокадном Ленинграде.

Заканчивались годы учебы, когда началась Великая Отечественная война. При распределении попросилась в Пермскую область, и мое пожелание было удовлетворено, поскольку в институт пришло письмо из Очёра от Пантюшкина Ф. Ф. Но к Ленинграду уже подходили немецкие войска. Мы, выпускницы, устроились в призывные комиссии при военкоматах по набору ополченцев. Зарплату нам назначили двенадцать рублей, и с утра до вечера мы работали со списками отправлявшихся на фронт ленинградцев. Видела, как строились наши ополченцы и колоннами уходили под песню “Смело мы в бой пойдем”. Близился конец лета. Началась массовая эвакуация.

В то время уехать из Ленинграда стало практически невозможно, а мне к 15 августа надо быть в Очёре. Отправляли эшелоны с эвакуированными, и нас пропустили к посадке в “телячьи” вагоны только потому, что на руках были дипломы и направления на работу. Ехали мы только ночами. Днем состав стоял. Помню, мы гуляли в лесу, около железной дороги. Возле Вологды поезд бомбили, но какой-то мужик закрыл дверь на засов, и мы всю бомбежку просидели в вагоне. Так или иначе через семь дней нас привезли в Пермь. Потом я добиралась до Верещагино. Оттуда почти ночью на грузовой машине поехала в Очёр.

“Господи, куда я еду?” — с искренним страхом в душе размышляла про себя. Привезли меня в Очёр, высадили прямо в центре. Теперь бы еще школу найти. Увидела, идет мимо мужчина в белом костюме, в белых туфлях, белой шляпе и на мой вопрос, куда мне пройти, показал рукой направление. Его внешний вид как-то успокаивающе подействовал на меня, подумала: “Надо же, как в Ленинграде”. Пришла в здание первой средней школы, что располагалась в “графской конторе”. Дерюшев Константин Григорьевич принял меня, велел оставаться на ночь в школе. Идти мне, действительно, было некуда, так и просидела за столом до утра.

Утром начался педсовет. Распределили всех учителей на работы по колхозам. Потихоньку все вошло в свою колею. Со своим предметом (французский язык) я получила по четыре часа в день на шесть классов. А насчитывалось этих классов много, по буквам доходило до “ж”.

Жизнь учителя той поры мало чем отличалась от жизни других очерцев. В чем-то нам было тяжелее. Подсобных хозяйств не вели. Родители в Перми голодали, ходили по рынкам с обменом личных вещей на продукты. Приезжали они и в Очёр, где мы тоже пытались что-нибудь выменять в деревнях из вещей на съестное, но сделать это было крайне трудно. Мы, учителя, поддерживали друг друга как могли.

В очёрской семилетке работал учителем французского Бери Людвиг Францевич. Русский язык он знал плохо, в Россию приехал еще в 1910 году в поисках работы. Жил в Перми, преподавал в гимназии французский язык. Потом был репрессирован. После отбытия срока оказался в Очёре. Как-то мой муж, Ложкин Максим Алексеевич, покрасил пол в комнате Людвига Францевича, за что тот в благодарность принес нам лейку. Надо сказать, Бери был заядлым садоводом. Мы долго не брали эту лейку, но с большим трудом он нам все же ее вручил. Через несколько дней Бери пришел и попросил эту лейку обратно, объясняя, что его хозяйка «заела» за нее. По предмету Людвиг Францевич иногда меня заменял, когда, например, я Наташу родила, в 1944 году. К нему на уроки специально ходила местная партийная элита, он очень неплохо преподавал. Не выговаривал русскую букву “х”, в результате чего речь его была несколько комична: “Кодил колкоз”.

Когда он умер и мы собрались на кладбище, над могилой Бери долго стоял Филипп Михайлович Малков и все качал головой, видимо, горько сожалея, что приехал человек неизвестно откуда и похоронен не на родине. Они очень дружили, оба были интереснейшими людьми.

Большой актрисой среди нас, учителей, была Четина Анна Ивановна. Вела черчение и рисование, ходила в синей блузе и получила прозвище Синица. Любила ставить в школе спектакли, сама в них играла. Великолепно вела свой предмет Девяткова Нина Александровна. Математику ребята знали, а учительницу искренне уважали. Историю в школе вел Ложкин Максим Алексеевич. Этого учителя и его предмет ребята любили. Вообще-то нагрузка в ту пору была приличная. В нашу среднюю первую ходили дети из Зареки[4], Лужково, Морозове, других ближних деревень. Но надо отдать им должное, учились они с желанием. Дети были ответственны, трудолюбивы, у них была особая закалка. Такого опыта жизни у других поколений нет. Приедем мы в лес заготовлять дрова. Смотришь, тут падает подрубленное дерево, там трещит. Думаешь, только бы не пришибло кого. Слава богу, обошлось. Потом эти сваленные стволы пилили вручную. Мне приятно было слышать, как искренне удивлялись и дети, и учителя: “Елена Михайловна нас поразила, работала наравне со всеми”. Думали, видимо, если “француженка”, то белоручка.

Уходили на фронт учителя, ученики старших классов. Забрали со школьной скамьи Рязанова Н. И., у Бурдиной Елены — брата, у Дерюшева К. Г. — сына Льва, который погиб на фронте. О событиях на войне, о героизме советских людей я часто рассказывала ребятам. Помню, о подвиге Зои Космодемьянской рассказываю, зал полный. Смерть комсомолки настолько всех потрясла, что в полнейшей тишине меня слушали. Разные классы, разные возрасты, но сразу в честь ее памяти состоялось импровизированное выступление учащихся. Без репетиций, не готовясь, ребята пели военные песни, выступали. Позднее подобное мероприятие прошло по освещению подвига молодогвардейцев.

9 мая 1945 года по Очёру зашумел праздничный гул. Люди плясали, пели, целовались и плакали. Я оставила мужа с ребенком, и мы с Четиной А. И. ушли в лес за подснежниками.

Послевоенная жизнь была по-своему трудна, интересна, полна новых событий и впечатлений. Я все также в качестве общественной нагрузки отвечала в школе за политику, собирала линейки. 12 апреля 1961 года услышала по радио о полете Юрия Алексеевича Гагарина. Давай собирать всех на построение, а ребята ворчат: опять линейка! Только я им начала говорить, что в космосе советский человек, даже имя не успела сказать, как все буквально заорали. Я кричу: “Да вы послушайте, как его имя”. А меня и не слышно: “Ура!” и “Ура!”. Успокоить всех ничего уже не могло. Радость была, как 9 мая 1941 года. В жизни такого подъема духа больше не видела.

Закончила я педагогическую деятельность в 1975 году. Итогом деятельности учителя является культура и грамотность его учеников. В наше время с большим удовольствием вспоминаю многих своих выпускников. То, что Зотов Юрий Михайлович трудится сегодня над третьим томом “Книги памяти Очёрского района”, меня искренне радует. Радует и то, что живет в Очёре Гусева Валентина Александровна, одна из старейших учительниц района».

Записано со слов Елены Михайловны Карасевой 19 апреля 2008 г., опубликовано в издании «Свет очёрских лампад» в 2009 г.

С чудесной женщиной, Зинаидой Антоновной Мальцевой, я познакомился в 2007 году при участии Филаниды Маркеловны Отрощенко, одной из самых уважаемых учительниц Очёрского района. Позвонил Зинаиде Антоновне, представился, сослался на Филаниду Маркеловну. «Приходите», — прозвучало в ответ. Встретились, разговорились. Долго не могли расстаться. Подытожили весело: «Родственные души!» Не стану утомлять тебя, дорогой мой читатель, своими рассуждениями, а предоставлю возможность прочесть, о чем вспоминает Зинаида Антоновна.

«Я не знаю, когда я родилась. По одним данным — в 1936 году. Сама я выбрала себе дату 27 июля 1933 года.

В Очёре в детдоме говорила одно время вместе со всеми, что родилась 1 сентября (чтобы нас поздравляли в первый учебный день), а когда свершилась Победа, то мы все стали рожденными 9 мая. Объяснять почему, думаю, не надо. Итак, я родилась. Уже и не столь важно, когда. Вы спрашиваете, где? Хороший вопрос. В свидетельстве о рождении у меня записано “воспитанница детского дома”. А вообще-то я родилась в городе Ленинграде в благополучной счастливой семье, где, как мне представляется, был неплохой достаток. Семья была счастливой до разлуки, до эвакуации.

1941 год. Железнодорожный вокзал в Ленинграде. Помню висящие в небе дирижабли, стоящий на путях товарняк. Кругом рыдают, слышатся команды: “Больших — сюда, маленьких — туда”. Детей эвакуируют, сортируют и грузят в товарные вагоны эшелона. Мама, которую я толком не помню, привязывает мою руку красным шарфом к руке моей старшей сестры Вали. Чтобы нас не разлучили, мама твердит ей одно: «Говори, что ей в школу идти, говори, что в школу». К тому времени я уже умела читать, и легенда вполне подходила. Только роста я была маленького. Едва забиралась в теплушку.

Поезд набрал скорость. В товарняке стояли двухъярусные нары. Если мне и было около пяти лет, то что же я могла помнить? Нас везли, никто не знал куда. Сопровождали нас ленинградки Дора Ивановна и Анна Андреевна — Нюра, повар, совсем молодая девушка. Кормили, но горячего питания мы не видели всю дорогу. Помню, нас учат: “Дети, по сигналу — бежать!” Это означало, что на наш эшелон идет авианалет. Полный состав ясельных, детсадовцев, школьников, взрослые в белых халатах, и тут атакуют немецкие самолеты. Это было самое страшное. Все бегут от поезда, халаты взрослых хорошо видны с воздуха, нас прицельно бомбят, обстреливают. Одновременно с платформы нашего поезда, где стояли зенитки, красноармейцы ведут по самолетам огонь. Я уже не в вагоне, но с одной стороны поле, с другой — лес. Куда бежать?! Кричу: “В лес не побегу, там мишка бродит!” И такой кошмар мы переживали раз за разом. Разве память может все это хранить?

Иногда в пути состав останавливался, чтобы дать людям возможность сходить в туалет. Распахивалась дверь теплушки, к двери приставлялась лестница, мы слазили, минута — и обратно. Лестница убиралась, поезд набирал ход. А я-то маленькая.

Как-то лестницу убрали, я не успела, а мне без нее в вагон не залезть. Стою, вагоны покатили мимо меня. Пошла последняя платформа с зенитками, и в последнее мгновение красноармеец схватил меня за воротник и буквально закинул на эту платформу. Ехала среди пушек. Во время очередной остановки боец спрашивал всех сопровождающих: “Ваша?” — и показывал на меня.

Нас везли больше полутора месяцев. Вокруг поезда приземлялся немецкий воздушный десант, не хватало еды, мы нуждались в элементарных удобствах. Ни у кого не было рядом пап и мам, чтобы вытереть наши сопли и слезы. Наконец поезд пришел на станцию Пермь I. Что мне запомнилось на этой станции, так это то, что нас привели в какое-то помещение, посадили за столы, на которых были постелены скатерти. Это всех очень поразило, ведь многие были из весьма приличных семей и еще не забыли, что такое обеденный стол с белоснежными скатертями и салфетками. Нам подали горячее, потом сводили в баню. После этого нас перевозили в Очёр. Как, не помню. Привезли нас в Очёр в октябре. Уже холодно, а мы одеты все по-летнему. У Вали на шее был повязан красный шарф, которым мама связывала наши ручки, но теплой одежды ни у кого не было. Поселили сначала в выделенных комнатах заводоуправления, что недалеко от плотины с березами. Позднее перевели жить в здание бывшей церкви, где стояли кровати с досками, на которые были набросаны матрасы.

Валя пошла в третий класс, а я — в первый. Валя — мое удивительное и самое большое счастье! Кто-то хвалится в жизни машинами, кто-то — деньгами, кто-то — должностью, а у меня было несравнимое ни с чем богатство — моя сестра. Она заботилась обо мне, делала, что только было возможно. Такая красивая, умная девочка шла по улицам с завязанным на шее красным шарфиком в здание очёрской школы, которая располагалась в бывшей “графской конторе”. Я пошла в другое здание, где был первый класс, из красного кирпича в центре города. Местные женщины знали, когда мы, маленькие, плохо одетые первоклашки, пойдем по улицам в школу. Стояли у дороги, специально нас поджидая. Подходили, поправляли чулки на ногах, гладили по голове, давали что-нибудь съестное. Это было очень трогательно. Нежности и заботы нам не хватало.

Мы учились вместе с очёрцами; в моем классе ленинградских было поменьше — полкласса, но позднее стало даже больше. Как все дети, мы дружили и ссорились. Местные кричали: “Ленинградская вошь, куда ползешь?” Мы им отвечали тем же. На улице очёрские мальчишки отняли у Вали однажды наш красный шарфик. Как мы его жалели, не передать словами. Сестра очень плакала…

Моей первой учительницей в Очёре была Зинаида Николаевна Носкова. Жила она за рекой. Помню, пойдем ее провожать по зимнему пруду и спорим, кто за руку учительницу возьмет. Часто ее ладошка доставалась мне. Позднее Зинаида Николаевна работала в детдоме воспитателем. Кормили нас как могли. Дети Ленинградского детдома № 14 поначалу в школах были обделены теми маленькими кусками хлеба, которые выдавали только очёрским ребятишкам. Позднее такая несправедливость была исправлена, хлеб стали выдавать и нам.

Среди других учителей вспоминаю Ложкина Максима Алексеевича, историка. Мы его обожали. Его жена Елена Михайловна преподавала французский. Мы ее тоже любили, все время ставили с ней спектакли. Прекрасные воспоминания остались от Филиппа Михайловича Малкова. Этот учитель никогда не кричал. Такой замечательный человек.

Однажды меня наказали и поставили за доску стоять. Закончился урок, потом — первая смена, все ребята разошлись, а я маленькая, наголо стриженная, стою за доской, меня ведь не выпустили. В классе начал вести свой урок Филипп Михайлович, увидел, что я стою за доской, вывел и говорит: иди домой. Его ученики тут же достали еду, давай со мной делиться кто чем может. Он был такой добрый, что про это невозможно забыть. Ребенка не обманешь; мы все считали, что он не такой, как многие, что он особенный, потому что тоже эвакуированный. Любят не за что-то, любят просто, мы его просто и любили.

Эвакуированная Лидия Владимировна Иванова вела у нас танцы. В детдоме был организован духовой оркестр, имя руководителя я не помню. Выезжали мы с концертами, спектаклями, балетами по району, бывали даже в Молотове в оперном театре. Все мы, дети, острижены были налысо, поэтому, когда я танцевала, а танцевала я много, многие аплодировали и кричали: “Великолепно! Какой прекрасный мальчик!”

Меня приметили за этими танцами и хотели было забрать в Пермь, да Валя не отдала. В плане быта, конечно, проблем хватало. С одеждой всегда было плохо, особенно с теплой, поэтому валенки давали тем, кто хорошо учился. По линии американской помощи нас одевали, выдавая кому что подойдет. Мне в 1944 году выдали туфельки, которые я с удовольствием носила. В баню нас водили за реку. Нальют каждому в ладошку жидкого хозяйственного черного мыла, и мы так идем по плотине, несем это мыло. А я маленькая, мне проще мыло на голову намазать, и руки свободны! Как-то в баню пришла, тазик воды на себя вылила и вышла поскорее, чтобы одежду себе по размеру маленькую подобрать из чистой стопки. На деле грязь вся с мылом на короткостриженой голове размазалась, а мне не видно. Оделась, стою на улице довольная, улыбаюсь, и тут меня замечает директор детдома. Боже, как он кричал на сопровождающий персонал! Потом меня всегда скоблили больше других.

Так шел год за годом. Мы не забывали Ленинград, но постепенно привыкали к новому месту жительства. В то же время в сердце оставалась какая-то раздвоенность: дом здесь, но это был какой-то необычный дом, временный. Мы все жили ожиданием чего-то. В нашем же здании отвели комнаты для обслуживающего персонала. Уборщицей здесь работала тетя Люба, муж у нее был дядя Гриша. 9 мая 1945 года они зашли в наши помещения и закричали: “Война закончилась!” Мы запрыгали на кроватях, тоже закричали. Пошли завтракать, и каково же было наше разочарование: в честь окончания войны мы не увидели на столах жареной картошки. Это искренне опечалило нас всех.

В Очёр начали поступать вызовы из Ленинграда на эвакуированных детей. На меня и мою Валю, как и на Краснову Люсю, Краснову Женю, Гусеву Женю, вызовы не пришли. Нас никто не искал, мы не могли собираться домой, в Ленинград. Это означало лишь то, что искать нас было некому. А наших подруг и друзей в один из дней повезли в Верещагино для отправки поездом домой. Я бежала за ними по дороге почти до Лужково и кричала страшным криком. У ремонтно-строительных мастерских меня кто-то удержал, схватил. Вся в слезах я вернулась в пустые комнаты.

Так из Очёра был вывезен Ленинградский детский дом № 14. Нас, оставшихся, перевели в здешний детдом. Мы переживали, места себе не находили. Очевидно, это сказалось на том, что после окончания шестого класса я сбежала из детдома и поехала в Ленинград, а приехала… в Ярославль. Там училась в седьмом классе, потом в техникуме. Приехавшие агитировать молодежь учиться Старостина Мария Степановна и Каганович Мария Марковна (жены партийных руководителей страны) узнали, что я не бросила учебы, пригласили на беседу, и я пришла к ним босиком. После встречи они выделили мне 120 рублей. Мы с подругой купили на эти деньги себе туфли. Между тем Валя, окончив в Перми ремесленное училище, выслала мне денег на билет и попросила вернуться в Очёр, в детдом. (Валя всю жизнь проработала в Перми на Пермском моторном заводе, где делают авиадвигатели, и умерла в 1998 году).

В Очёре директор детдома Нохрин Константин Иванович встретил меня, привел в столовую, сел рядом и, пока я ела, молчал. Он помог мне с работой, дав возможность зарабатывать на жизнь в то время шитьем платьев. Добрейшей души был человек! В 1949 году я и Люся Краснова поступили в Очёрское педагогическое училище. Константин Иванович при этом сказал: “Учитесь там, а есть приходите в детдом”. Так мы учились в педучилище, а кушать ходили в детдом в течение трех лет, пока не поставили нового директора Козлову, которая в категоричной форме запретила нам там появляться. Это было жестоко. Детдом стал нам родным, он вселял в нас чувство хоть какой-то устроенности, уверенности в себе. По сути ближе, роднее, кроме Вали и детдома, в то время в жизни у меня лично никого не было.

Чем нам запомнилось педучилище? Это был очень яркий период в моей жизни. Прекрасный преподавательский состав, глубокие лекции по методике преподавания дисциплин. В частности, интереснейшие уроки проводила по методике преподавания русского языка Корякина Мария Степановна, живо и запоминающе вела физику наш классный руководитель Нина Александровна (отдельные фамилии педагогов не помню), математику — Соседова Мария Сергеевна, очень нравились наши учителя музыки Алексей Вениаминович (скрипка) и Колодкин Степан Демидович (аккордеон). Прекрасно вел историю Агафон Акимович, позднее работавший в Пермском обкоме партии. Другой историк, Лунев Иван Саввинович, тоже остался в памяти как удивительный педагог, которого мы все любили.

Физкультуру проводил молодой преподаватель, который увлек нас многими видами спорта: мы ходили на каток, играли в волейбол, иногда до позднего вечера, пока техничка, которой надоест ждать, не зайдет и не выплеснет ведро воды на пол. Несомненно, обладал учительским талантом Евгений Фадеевич, преподававший литературу. Мы ходили к нему в кружок художественного чтения и драматический. Директором педучилища была Чернецкая Нина Георгиевна. По расписанию в день ставили нам по три-четыре пары, а потом мы бежали на соревнования по волейболу (я была капитаном команды). Занимались музыкой, общественной работой. Лежать в общежитии на кровати было некогда. Меня избрали председателем профкома учащихся, где мы помогали бедным студентам. Но в то время были бедны почти все. Стипендия в 120 рублей уходила быстро, мы не умели правильно распорядиться деньгами. Только получим стипендию, тут же спорим, кто может больше конфет съесть. Покупали сладости, тонкие чулки. Мы стремились выглядеть красиво. В педучилище меня прозвали Звонком за мою фамилию Бринькова (“бринь-бринь”). Но с семнадцати лет я уже была Зинаида Антоновна, поскольку мы начали проходить практику в школах района.

Вы спрашиваете, ощущали ли мы себя полнокровными очёрцами? Наверно, нет. Бывали моменты, когда местные получали все, что полагалось студентам педучилища, а нам, детдомовским, приходилось это просить. Когда Козлова запретила нам ходить в детдом и заставила нас сдать личные вещи, то мы растерялись. На четвертом курсе наступала пора выпускных экзаменов, мы же остались практически без средств к существованию. Конечно, мы чувствовали себя иногда обделенными. Нет дома, куда можно было пойти, нет близких, родных. Знакомые помогали как могли. Меня, в частности, устроили работать диктором на очёрское радио, потому что у меня была хорошая дикция. Этим я зарабатывала на жизнь, пока доучивалась в педучилище. Мы сдали выпускные экзамены, нас выселили из общежития, и в детдом пойти уже было нельзя. Как жить? Нас с Люсей поселили в тир, о чем позаботилось руководство педучилища.

В августе 1953 года я поступила на историко-филологический факультет Пермского госуниверситета. По окончании его вышла замуж. Пять лет отработали с мужем в школе в Соликамске, потом столько же лет в вечерней школе Перми я работала историком. Затем четыре года была директором школы № 4 (Орджоникидзевский район). Избрали меня секретарем райкома КПСС по идеологии, потом был Пермский облисполком, где трудилась уже до пенсии. Работа с людьми приносила удовлетворение, многим помогли. В том же райкоме партии решала квартирные вопросы со строителями, и народ это видел, понимал, верил. Часто шли именно ко мне. Выросли у меня две дочери, одна окончила институт культуры, другая — мединститут.

Мы искали своих родителей, свои корни. Валя, будучи взрослой, нашла через горсправку в Ленинграде наших родственников. Возможно, что кто-то искал нас, но ведь мы уехали совсем маленькими, без документов. Даже даты рождения себе сочиняли сами, о чем я рассказала в начале повествования. Очёр я не забуду. Навсегда светлым, ярким событием в моей памяти останется местное педагогическое училище».

Записано со слов Зинаиды Антоновны Мальцевой (Бриньковой) в апреле 2008 г., опубликовано в издании «Свет очёрских лампад» в 2009 г.

Софья Филипповна Малкова (Краснощекова) — прекрасная дочь чудесных родителей: Филиппа Михайловича Малкова и Клавдии Федоровны Малковой (Мощениковой), учителей Очёрской средней школы № 1. Софья Филипповна — заслуженный учитель РСФСР; всю жизнь она отдала детям. Ее и сегодня вспоминают ученики, звонят, пишут, беспокоятся о здоровье, интересуются, чем помочь. Военное детство навсегда врезалось в память Софьи Филипповны.

«22 июня 1941 года. Мне одиннадцать лет. Мы с родителями пришли к родственнику — Мощеникову Леониду Федоровичу — на день его рождения. Хорошо накрытый стол, сидели, чаевничали, когда стало известно, что началась война. Именинник так стукнул кулаком по столу, что блюдечки на столе перевернулись. Дядя Леня ушел на фронт, а папу не взяли по возрасту.

Мы все учились в войну с желанием, но все уже было по-другому. Встать надо было в пять утра, бежать из Зареки в центр поселка, занимать очередь за кирпичиком черного хлеба. Получив его, бежать домой, забирать сумку и к девяти утра успевать в школу. После учебы мы шли в госпиталь, который располагался в здании средней школы. Там лечилось множество раненых. После перевязок оставались окровавленные бинты, которые работниками госпиталя стирались и сушились. Затем в дело вступали мы. Своими детскими ручонками мы сидели и крутили эти высушенные бинты. Из разных собранных кусочков тканей мы шили кисеты, иногда несли их в госпиталь и дарили бойцам, иногда отправляли на фронт с записками. Помню, что когда нам стали выдавать в школе по пятьдесят граммов хлеба, то в обеденный перерыв мы шли в буфет. У каждого была с собой взята из дома кружка. Нам наливали заваренный пихтовый настой и давали эти пятьдесят граммов хлеба. Если кто отказывался пить горький пихтовый чай, тому хлеб не полагался. Стою однажды в очереди, а учитель Дерюшев Константин Григорьевич с прилавка буфета собирает руками крошки от нарезанного хлеба и ест их. Я подумала тогда: “Надо же, как одинаково всем тяжело и голодно”.

Если кто-то по классу назначался дежурным, то в буфете он отвечал за раздачу кусочков хлеба ребятам из своего класса. Не приходит кто-либо в школу, значит, кусочек дежурный мог по праву забрать себе. Дежуришь и думаешь, хоть бы кто-нибудь не пришел. Но оставшийся этот кусочек не ели, несли домой, где все также голодали. Жизнь была настолько трудной, что доучиться до нашего выпуска довелось только двенадцати ученикам. Папа в годы войны заболел крупозным воспалением легких. Лекарств никаких нет. Но он был любим и уважаем в Очёре. Одна из родительниц его ученика, проживавшего где-то у бора, принесла нам в Зареку и просто так отдала маме курицу. Мама кусочками варила эту курицу и поила бульоном папу. Так он выжил. Не будь этой поддержки, кто знает, как сложилась бы судьба нашей семьи. Мы всю жизнь с благодарностью вспоминали поступок этой женщины.

Самым тяжелым был первый год войны. Особенно страшно было, когда Левитан объявлял по радио, что наши войска оставили очередной город. Наш дом стоял почти на окраине, и недалеко в поле был аэродром, куда часто прилетали санитарные самолеты. Мы с ребятами бегали смотреть на них. Иногда там испытывали мины, которые изготовляли на нашем заводе. Соседские мальчишки десятилетние Колчанов и Шардаков нашли одну, каким-то образом оставшуюся на поле. Не знаю, что они с ней делали, но она взорвалась, и оба погибли. Отцы их были на фронте. Вот так, в тылу, мы почувствовали близкое дыхание войны.

Мама научила нас с братом Александром вязать сак, и мы ходили с ним ловить рыбу на реку ниже слива. По весне залазили с мережкой в воду по пояс, ловили до ведра рыбы, что нас часто и спасало от голода. Ходили в лес за грибами и ягодами, в общем, все обеспечение натуральными продуктами было возложено на нас с Шурой. Вот уж где пословица пригодится: “Как потопаешь, так и полопаешь”. Я стирала с раннего детства, носила воду на полив с реки (раз по двадцать в день), брат заготовлял дрова. Электричества еще не было, а керосин сразу из магазинов исчез. Мы не жгли свечи, а брат вместе с папой изготовили электропитание в какой-то квадратной банке под столом, опустили туда цинковые пластинки и протянули над столом тонкий звонковый (как они называли) провод. Крошечная электрическая лампочка от фонарика с ноготок ярко горела над столом. Это было неописуемой радостью. Так всю войну мы и прожили, делали под этот свет уроки, читали, шили.

Власти объявили ночное патрулирование, и нашей семье доставалось дежурить один раз в месяц. Эту миссию мы выполняли с братом. Всю ночь мы бродили по вверенному нам микрорайону, периодически гремя колотушкой. Это было очень ответственно и романтично.

В школе на уроках труда мы шили кисеты для солдат на фронте, шили рукавицы из тряпок, писали неизвестным солдатам письма на фронт. Со второго года войны все как-то втянулись в особый ритм, приспособились, жить стали увереннее и легче. В поле посадили участок картошки. Через год госпиталь перевели в другой город, и нам снова вернули школу, куда я и пошла в пятый класс. У меня появились новые друзья: Зоя Хрущова и Светлана Шилова из Москвы, Римма Левандовская из Днепропетровска. Мы все были очень бедно одеты. По несколько лет носили одну и ту же штопаную-перештопаную одежду. У бабушки нашли клубки суровых ниток, и Шура сделал из них дратву для подшивки обуви. Теперь мы с братом сами подшивали себе валенки толстой суконкой, меняя ее много раз. Шили для себя и родителей рукавицы на зиму.

В школе появилось несколько новых учителей из Днепропетровска. Помню Марию Ивановну Лиховшину, учителя русского языка и литературы, когда она для примера восклицательного предложения несколько раз повторяла с пафосом: “Чуден Днепр при тихой погоде!”

Мы понимали, что она очень тоскует по родным местам. С питанием дома стало стабильнее. Мама научилась выращивать тыкву (медовый сорт), и мы снимали по пятьдесят тыкв за урожай. Делали кашу, тушили, запекали. Конечно, ни масла, ни сахара не было.

Минуло четыре тяжелых года. Я окончила седьмой класс, а брат — девятый. Наступил день окончания войны — Победа! Повсюду шло ликование, занятия в школе отменили. Большинство эвакуированных стали быстро собираться и уезжать к себе на родину. Уехали и мои подруги. Римма уехала с мамой в Днепропетровск, Света и Зоя — в Москву».

Записано со слов Софьи Филипповны Малковой (Краснощёковой) в марте 2008 г., опубликовано в ряде изданий, в том числе в газете «Новый формат», № 10–11 от 26 марта 2009 г.

Ребенок военной поры. Он впитал в себя память, в которой были голод, холод и безудержное желание прожить детские годы без оглядки на войну. Воспоминания Владимира Савельевича Выголова помогают нам, поколениям, не знавшим «сороковых роковых», понять и прочувствовать, как это было.

«В первый класс я пошел в 1944 году. Наша начальная школа № 1 (базовая) находилась на улице Степана Разина (за нынешней третьей школой). Моей первой учительницей была Попова Надежда Александровна, а директором в школе работала Елизарова Людмила Александровна. Ее дочь Ангелина училась вместе со мной. Наша Надежда Александровна — идеальный человек, учитель, личность. В условиях полного дефицита она нам, первоклассникам, давала возможность учиться и писать на изобретенной ею трафаретной бумаге в косую линейку. Суть изобретения: на ящичек форматом тетрадного листа она сама набивала гвоздики, натягивала нитки, затем валиком покрывала нитки слабым раствором чернил, аккуратно прикладывала чистый листок бумаги, осторожно прижимала, и получалась страница, разлинованная в косую линейку. На такой эксклюзивной бумаге мы писали первые палочки, крючки, затем буквы. Так формировался наш почерк. Опыт Надежды Александровны был известен во всей Молотовской области.

Лучшими человеческими качествами я тоже обязан своей первой учительнице. Мы учились помогать остронуждающимся и бумагой, и карандашами, и, конечно, кусочками хлеба. Например, детям эвакуированных крымских татар писать было не на чем, книг у них, естественно, не было. Жили они на Кукуе. Даже местные дети, которые жили на подсобном хозяйстве (за нынешним кладбищем), были вынуждены писать на старых газетах свекольным рассолом. У меня в зрительной памяти сохранились эти листочки. Чернила были дефицитом. Помню, как мы их делали сами. Аккуратно строгали ножом грифель химического карандаша, а затем растворяли в воде. Чернильницы были далеко не у всех, тем более непроливашки. Многие девочки носили чернила в бутылочках с пробкой, в мешочках. А на партах были специальные круглые углубления, куда помещались чернильницы. Чтобы не макать перо часто, мы под металлическое перо крепили миниатюрную спиральку, которую делали сами из тонкой проволоки.

Надежда Александровна за проступки нас не ругала, а стыдила. А ведь это огромная разница! Пробудившийся стыд намного эффективнее страха наказания. Появлялась совесть, а она лучший контролер в поведении. Умела наша учительница стимулировать и учебный процесс, и поведение. Я с начальных классов на всю жизнь запомнил две ее оценки «5+». Первую из них я получил по рисованию. На рисунке я изобразил столкновение советского и немецкого танков. Мы в то время жили ощущением победы. Вторую “пять с плюсом” я получил по русскому языку. Надо было написать предложение со словом, в котором был бы твердый знак. И я выдал следующее “произведение”: “У подъезда деревья были покрыты бледно-зеленым, всегда шелестящим ковром”. Была бы просто пятерка, то давно бы все забылось, а после “пяти с плюсом” мир стал богаче, интереснее. Появился повод для самоуважения, но, конечно, не для зазнайства. Помочь голодному — это тоже поступок, который формировал социальную функцию личности. И наоборот. Человек во время войны, съедающий втихаря от других пусть даже кусок хлеба, вызывал очень сильное неуважение независимо от возраста. Мы об этом хорошо знали.

Помнится, как у нас ночевали несколько раз воспитанники детского дома. Мы хотели, чтобы они почувствовали семейную обстановку, уют, чтобы получили положительные эмоции. Правда, директор детского дома Попов Павел (кажется, Федорович), отец Поповой Нели Павловны, поругал мою маму. Но потом мне довелось побывать на ежемесячном дне рождения в детдоме, где тоже был праздничный ужин.

Запомнился мне случай, когда воспитанник Ленинградского детского дома Вова Васнецов, замечательный художник, обменял свой рисунок “Осень” (цветной карандаш) на два кусочка черного хлеба. Опавшие осенние листья под деревом и сейчас стоят в глазах. Это было на перемене, и мы, человек пять мальчишек, были свидетелями.

Военные и первые послевоенные годы стали основой интернационального воспитания каждого из нас. И это — на всю жизнь. В наш район были эвакуированы украинцы из Днепропетровска и Бердичева, крымские татары, машиностроители из Баку, воспитанники Ленинградского детского дома. Обычно в классе учились представители пяти-шести национальностей.

После войны мы, школьники, участвовали в реализации сталинского плана преобразования природы. Собирали сосновые шишки, которые затем отправляли в безлесные районы, где создавались лесозащитные полосы, противостоящие ветрам-суховеям. Так вот, победителем в нашей семилетней школе по сбору сосновых шишек стал кореец Саша Жен. Его фотография на сосне была помещена в стенной газете. Уже в этой школе моими преподавателями были Шилова Елизавета Дмитриевна (классный руководитель), Дерюшев Константин Григорьевич (физик). Но он еще любил наш очёрский театр, занимался там. А нас как-то после уроков учил петь хором песню из нескольких слов:

И все повторялось сначала. Было интересно, зазвучали партии в хоре. Французскому языку учил нас немолодой француз Бери Людвиг Францевич. Это был прекрасный, добрый человек с трудной судьбой репрессированного. Я однажды на его уроке отличился. Он мне поставил оценку не в журнале, а на доске мелом — “0”, то есть “ноль”. Правда, оговорился: “Виголёв, это тебе не за знания, а за внимание”.

Отличился я и на экзамене за седьмой, выпускной класс. 1 июня 1951 года. Выпускной экзамен. Рыбаки знают, что в это время рыба здорово клюет. Я часика в три утра проснулся и убежал на яму, ниже сливного моста. Клевало и в самом деле хорошо. В восьмом часу я был уже дома, а в девять — в школе. Начался экзамен по русскому языку — изложение. Учительница читает текст экзаменационного изложения. Я немного послушал, а потом крепко уснул… Проснулся от громкого хохота ребят. У учительницы глаза круглые. А мне приснилось, что я на рыбалке. Нетрудно себе представить, как я мог написать изложение, если не знал о чем. Дальше рассказывать не хочется. Зато, наверно, этот “подвиг” остался неповторенным.

Моя жизнь выпускника очёрской семилетней школы сложилась очень интересно. Молотовский горный техникум. Когда умер Сталин, я оканчивал первый курс. Получил три подземные специальности, но шахта меня не принимала. На трех практиках неоднократно попадал в аварийные ситуации, настоящее чудо, что остался жив. По просьбе родителей шахтерскую карьеру пришлось прервать. Окончил Верещагинское железнодорожное училище № 1, выучившись на помощника машиниста паровоза в 1957 году. В том же году побывал на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. В Верещагине пел на сцене вместе с Екатериной Шавриной.

Три с половиной года отдано армии. У меня над головой сбили американского летчика — шпиона Френсиса Гарри Пауэрса (под Свердловском). После армии была работа в комсомоле, в культуре, в партии. Почти четверть века было отдано партийной работе; более восьми лет являлся редактором газеты в Очёре, более девяти лет — преподавателем общественных наук в колледже.

Широкие международные контакты: 1965 год — международный молодежный лагерь в Чехословакии; 1966 год — поездка в составе молодежной организации СССР в Западную Германию; 1968 год — поездка в Югославию; 1997 год — участие в международной конференции по правам человека в Берлине; 2001 год — участие в первом Гражданском форуме общественных организаций (Москва, Кремль); 2001 и 2007 годы — поездка в Китай. В 1997 году моя фамилия была занесена в Международный регистр граждан мира в Париже. Немецкие строители отметили меня почетным золотым знаком Общества германо-советской дружбы, вымпелом и дипломом. Со сверстниками, одноклассниками всегда в теплых отношениях. За хорошие уроки спасибо школе!»

Подготовлено Владимиром Савельевичем Выголовым в марте 2008 г., опубликовано в издании «Свет очёрских лампад» в 2009 г.

Этот человек прославил Прикамье не меньше, чем многие именитые граждане края и страны. Но вспоминают о следопыте все реже и реже, хотя находка, сделанная им, заслуживает пристального внимания по сей день. Именно поэтому важно рассказывать, особенно подрастающему поколению, о первооткрывателе минерала волконскоита и о благородном духе познания. Нельзя забывать и о наставнике очёрского ученого-самородка, с помощью которого состоялось значимое открытие. Имена двух Павлов стали символом вечной неуспокоенности и звенящих прорывов в науке о Земле.

«1942 год. Одинаково безжалостно лютуют война, голод, болезни, холод. Только-только окончены семь классов очёрской средней школы (ныне ОСОШ № 1), а пятнадцатилетним подростком Павел просится на фронт. Добровольца не берут, отказывают по ряду причин, одной из которых является вес — парень весит всего 45 килограммов. “Не спеши, подожди, свое наверстаешь”, — твердят ему в военкомате. Тот не хочет ждать и жить будущим, когда в родной стране горит земля. Идет и просится снова. Ему отказывают опять.

Павел подает документы в Очёрское педагогическое училище. К тому времени уже лежат в коробочке на полке деревенского дома странные зеленые камешки, о которых в школе никто ничего не растолковал. Не знали очёрские учителя такого минерала — волконскоита. Не знали из-за его редкой встречаемости в стране, в мире. Возможно, сыграл роль психологический фактор: да могут ли в уральской глубинке запросто встретиться уникальные редкости?

Павел учится в педучилище и… снова просится служить. Его, упрямого, в августе 1944 года призывают, но дают время сдать экзамены в педучилище экстерном. Семнадцатилетнего Павла привозят в Молотовское летное училище, откуда отправляют не на фронт, а на юг, в Бакинское морское училище.

В бревенчатом доме между тем скучают по нему, ждут его возвращения зеленые камешки — то самое будущее, которое юноша буднично подбирал, возвращаясь из поселка. Что с того — никто не рассказал о зеленой глине, собранной возле родных огородов. Сенсации не случилось ни в школе, ни после ее окончания, зато осталось великое любопытство. Но пока мальчишка несет службу в Баку.

Все замечательное происходит чуть позднее. В октябре 1945 года Павла демобилизуют как учителя начальных классов. Он возвращается в Молотов (Пермь), откуда едет в поселок Очёр. Принятых решений не меняет — упрямство его было даже не железным, а стальным: “Буду учиться дальше. Педучилища мало”.

В декабре 1945 года Павел поступает на первый курс Молотовского педагогического института, и в Молотове вокруг тех самых зеленых камешков начинают разворачиваться события, положившие начало эпохальному периоду в истории провинциального Очёра. Прелюдия к сенсации закончилась; началась череда открытий, отцами-основателями коих стали Павел Алексеевич Касьянов и преподаватель из пединститута Павел Моисеевич Рыжков.

Зеленые камни оказались волконскоитом, раскопки которого дали заводскому поселку мировую известность. Здесь, на местах залегания редкого минерала, были обнаружены диковинные кости древних ящеров. Одна кость, вторая… А это что за чудо? Неведомое животное прыгало ли, бегало ли по здешним землям. Да не одно, вот новые доказательства. Ученый мир затаил дыхание. Ефремов, Чудинов, Ожгибесов — будущие светила мировой палеонтологии — признавались в те годы, что вряд ли в ближайшие десятилетия найдется что-то лучшее, чем очёрские (ежовские)[5] раскопки.

В Москве, Ленинграде и Перми об открывателях минерала забыли едва ли не сразу, поскольку волконскоит вывезли весь, найденные кости аккуратно уложили и отправили в столицу. Но по Очёру пошло звучать: “Павлик Касьянов”, “волконскоит”, “ящеры”. Для многих поколений он так и остался Павликом, несмотря на возраст, появившиеся седые волосы и меняющиеся высокие должности. Настоящие ценности трухе не подвержены, а истинное признание не зависит от конъюнктуры и настроений аппарата власти.

Не верится… В сентябре прошлого года родственники и друзья простились с символом первосвященства любознательности. Незадолго до смерти Павла Алексеевича вышла моя книга с воспоминаниями об открытии волконскоита, о переплетении времен. Слава богу, успел рассказать, что глубинка чтит и помнит “Павлика” Касьянова. В церкви на отпевании светила уральской науки в голову приходили вопросы: зачем он собирал те камни, когда другие десятилетиями проходили мимо? Откуда появилась мысль показать минерал в пермском музее и приехать в Ежово с Рыжковым? Почему до последних дней внимательно читал газеты? Он не искал славы, был далек от звука фанфар. Они и не звучали за людской суетой».

Опубликовано в газете «Очёрский край» 1 ноября 2011 г.

Не секрет, что обороноспособность Советского Союза и современной России тесно связана с ракетно-космической техникой. Творцы космических аппаратов — люди гражданские, но, подобно военным, немногословные. Сказывается привычка серьезно относиться к призывам: «Товарищ, не теряй бдительности!» Тем большая радость распирала меня, когда, выполнив накануне Дня космонавтики задание редакции «“Комсомолки” в Перми», встретился со специалистами, имевшими прямое отношение к старту космических кораблей.

Мне и сегодня, спустя многие годы, вспоминаются глаза этих поклонников Вселенной. Главными богатствами в их семьях оставались автографы Юрия Гагарина, редкие фотографии с Байконура. Уверен, предложи им удобные кабинеты в городских учреждениях вместо работы на стартовых комплексах в степи, они, ни секунды не сомневаясь, отказались бы. Такими людей будущего я увидел, такими они и остались в моей памяти.

«“Планета есть колыбель разума, но нельзя же вечно жить в колыбели. Человечество не останется вечно на Земле!” — писал в начале XX века Константин Циолковский. Человечество переступило космическую черту в том же столетии. Мир выдохнул: “Гагарин!” На американца Джона Гленна почти не обратили внимания.

В великом достижении страны Советов есть вклад и пермских конструкторов-ракетчиков. Некоторым из них приходилось готовить старты вместе с первым космонавтом планеты.

Противостояние двух держав подталкивало к развитию технической мысли. На всех заводах, связанных с авиацией, началась космическая эра. В Перми в том числе. 8-К-82К — под таким шифром значился ракетный носитель “Протон”, который разрабатывали в Перми на заводе имени Свердлова. Для этого специально создали серийно-конструкторский отдел. Руководитель отдела Юрий Плаксин спустя сорок лет скажет корреспонденту «“КП” в Перми»:

— Горжусь причастностью пермских конструкторов к звездному часу даже не страны. Всего человечества.

Пермский конструкторский отдел в начале шестидесятых преобразовали в филиал Химкинского завода ракетных двигателей. Юрий Плаксин стал заместителем генерального конструктора Глушко. В Химках впервые встретился с космонавтами.

— В цехе соорудили помост, — вспоминает Ю. Плаксин. — Поднялись Гагарин, Титов, Николаев и Попович. Все симпатичные, одинакового роста, в форме военных летчиков. Запомнилась улыбка Гагарина — широкая, светлая.

Ему несли цветы. Он благодарил, жал руки. Гагарин даже казенные слова: “Благодаря труду инженеров и конструкторов советские космонавты стали первыми!” — сказал нам как-то иначе. Тепло и задушевно. Сколько энтузиазма у каждого из нас вызвали эти простые слова!

Приветствовать первого в мире космонавта посчастливилось и пермяку Анатолию Приходько. Студент Ленинградской лесотехнической академии вместе с тысячами жителей северной столицы стоял на Песчаной улице.

— Восторг и гордость переполняли нас, — рассказывает он «“Комсомолке” в Перми». — Тогда всем казалось, что совершен прорыв на новые вершины не только в космосе. Страна словами Гагарина сказала: “Поехали!” Люди были готовы жертвовать собой во имя процветания Отчизны.

С такими мыслями и чувствами мы встречали кортеж Юрия Гагарина. Приблизилась окруженная мотоциклистами “Чайка” с открытым верхом. Крики тысяч людей. Цветы. Гагаринская улыбка. Приветственный взмах рукой. Казалось, остановилось мгновение… Гагарин умел подарить праздник.

Пермские специалисты входили в состав государственных комиссий по приемке ракет-носителей. В состав одной такой был включен и инженер службы эксплуатации Олег Сарачев.

— Во время обсуждения госкомиссией готовности ракеты к старту неоднократно встречался на Байконуре с Юрием Алексеевичем, — рассказал Олег Сарачев «“КП” в Перми». — Что памятно? Никогда не видел первого космонавта в плохом настроении. Всегда улыбчив, прост в общении.

Однажды в 1967 году Гагарин чуть опоздал на заседание госкомиссии. Легковая машина поломалась в дороге. Гагарин подошел к двери зала заседания. У дверей часовой останавливает: “Стой! Кто такой? Куда?” — “Я Гагарин. Мне на заседание”, — ответил Юрий Алексеевич. Часовой, простоватый паренек, огорошил: “Какой Гагарин? Не знаю такого!” Так и не пустил. Другой бы на месте Гагарина плечом подвинул служаку и прошел или скандал закатил… Первый в мире космонавт ушел в буфет пить кофе.

Надо ли говорить, что все фамилии лиц, причастных к космосу, были закрыты. Куда ехали пермяки, знал лишь ограниченный круг. Фотоаппараты брать с собой не разрешалось, записные книжки тоже. Записи вести строго запрещалось. С кем работали, отдыхали — рассказать? Ни-ни… А как хотелось чисто по-человечески хоть что-то оставить на память. Олег Сарачев не раз видел, как простым солдатам и офицерам на Байконуре Гагарин давал автограф.

В 1968 году после удачного старта Сарачев оказался за одним столом с Юрием Алексеевичем. Отмечали запуск.

— И надо же, вспомнил: есть с собой малюсенькая записная книжка. Как кто-то подтолкнул, — рассказывает корреспонденту «“Комсомолки” в Перми» Олег Семенович. — Громко так говорю: “Скажи кому, не поверят, что Гагарина видел”. Юрий Алексеевич живо откликнулся: “Где расписаться?” Получил я самый дорогой для меня автограф. Через двадцать три дня Юрий Алексеевич погиб…

Александр Небогатиков, заместитель начальника отдела эксплуатации, видел Гагарина в 1966 году на космодроме.

— Среди других в толпе военных Гагарин сразу бросился в глаза, — делится воспоминаниями с «“Комсомолкой” в Перми» Александр Иванович. — Возле Гагарина постоянно водоворот. Один отошел, другой подходит. Третий уже идет. А на лице первого космонавта ни тени усталости и раздражения. Он был создан нести бремя славы. Вчера, да и сегодня мир вспоминает русских по гагаринской улыбке.

Пермячка Галина Смагина — пилот 1-го класса. Освоила несколько типов реактивных самолетов, летала на Ту-134 Пермского авиаотряда. В 1961-м оканчивала техникум, когда услышала о старте Гагарина. Вспоминает:

— Нам казалось, что со стартом Гагарина космос стал нашим домом. Я, как и многие, просилась в отряд космонавтов. Верила: полечу! Сколько нас было по стране, готовых хоть дворниками работать на космодроме. Но для меня это оказался праздник несостоявшейся мечты.

Корреспондент «“КП” в Перми» не удержался от соблазна узнать, а есть ли в Прикамье тезки первого космонавта? Как им живется с таким именем? Оказывается, есть. “Полных” Гагариных в области три человека. В Перми проживают несколько Юриев Гагариных. Разговорился с одним из них.

— Меня действительно зовут Юрий Гагарин. Работаю оператором на “Пермнефтегазпереработке”. В космосе не был… Как к имени-фамилии отношусь? Вообще-то привык! Люди часто удивляются. Между нами говоря, приятно носить фамилию первого космонавта. Горжусь ею. Для меня, уверен, и для многих тоже фамилия Гагарин самая-самая… Повезло мне.

Я соглашаюсь: повезло».

Опубликовано в газете «Комсомольская правда в Перми» 11 апреля 2001 г.

Война безжалостно ударила по нашему роду даже не кувалдой, а каким-то огромным крупповским молотом. Дед по отцу — Дубровин Петр Егорович, 1911 года рождения, — как записано в «Донесении о безвозвратных потерях» Министерства обороны РФ, «рядовой, выбыл между 22 июня 1941 года и 1 сентября 1941 года», числясь на период гибели в 22-й армии 112-й стрелковой дивизии. Следует отметить, что значительная часть призванных в 112-ю стрелковую дивизию состояла из числа жителей Молотовской области.

Не вернулись с войны родственники: Шистеров Афонасий Петрович, рядовой 119-го стрелкового полка 13-й стрелковой дивизии, погиб 29 марта 1945 года и похоронен в городе Нойштадте (Германия); Шистеров Евлампий Петрович, рядовой, пропал без вести в 1941 году; Шистеров Иван Иванович, младший лейтенант 906-го стрелкового полка, погиб в бою 28 января 1942 года, и другие.

Дед по материнской линии — Шистеров Пимен Петрович, 1905 года рождения, — от призыва на фронт в годы Великой Отечественной войны был освобожден в связи с потерей слуха. Но успел отслужить в Монголии в 1939 году, о чем имеется запись в его трудовой книжке. Монголия тех лет оставалась ареной боестолкновений с японцами. Дед с честью выполнил свой воинский долг, а затем и гражданский. Умер в 1948 году, простудившись на работах в лютые январские морозы.

Никто из родных от службы не увильнул, каждый отдал свой долг Родине.

«Дед наш, Пимен Петрович Шистеров, родился в 1905 году в деревне Уварово Очёрской волости Оханского уезда. Трудовая книжка содержит запись о том, что до поступления молотобойцем на Очёрский завод бурового оборудования в 1938 году его трудовой стаж насчитывал десять лет. На деле дед с малолетства работал, то есть знал цену копеечке.

В июне 1939 года призвали Пимена Петровича в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию — РККА. Отправили в конную кавалерию, в часть, стоявшую в степях Монголии. Одели, обули, дали лошадь, винтовку. Неспокойно было в тех краях. Постоянные стычки с Японией, провокации на всей линии границы, диверсионные вылазки японцев в Китае, в той же Монголии. Да еще вдобавок пылили летние степные бураны, а вокруг лежала незнакомая местность. Все в совокупности заставляло держать ушки на макушке.

В один из дней дед с табуном лошадей своей части попал в буран. Ни земли, ни неба не видать. Где свои, где друзья-монголы, непонятно. Пропал дед без вести. День нет, два. Пробовали искать, а где искать, если на сотни километров вокруг одни степи. Как потом он рассказал нашей бабушке Ирине, посчитали его погибшим. А дед к табуну вплотную в буран прибился, да так и пережидал. За лошадей отвечал, а они, понятное дело, на месте не стояли, отошли от расположения части.

Куда возвращаться, дед не знал. Пошел с табуном бескрайними степями под звездным небом ночами и под палящим солнцем днем. Голодный, изредка он находил колодцы. Двигался сутки за сутками. По рассказам бабушки, почти месяц дед провел в одиночку с табуном, пока не вышел на монгольскую юрту. Залопотали монголы, забегали, напоили его, накормили. Позднее помогли добраться до наших войск. В части деда встречали как героя. Надо же, сам выжил и лошадей всех сохранил. Можно сказать, с того света вернулся.

Демобилизовали Пимена Петровича в октябре того же 1939 года. Моя мама, Зоя Пименовна Дубровина (Шистерова), рассказывала: «Смотрели с сестрами в окно. Увидели, кто-то в буденовке и в длинной шинели идет по плотине. А мама у нас только взглянула: “Девки! Да ведь это отец вернулся!” И бегом встречать».

Буденовку деда я не нашел среди его вещей. Говорят, долго лежала в сундуке. Рассказ о его кочевье по Монголии запомнил. Странным мне казалось в детстве, что дед неделями в какой-то степи никого не встретил — столько машин в Киприно и обратно ездит!»

Опубликовано в сборнике «Радуга дорог» в 2006 г.

«Многого мы уже никогда не услышим о Великой Отечественной войне. Даже если события, с ней связанные, происходили где-то рядом. Знаем точно, что она мешала землю с кровью не только на фронтах. Лозунг того времени “Все для фронта! Все для победы!” был единым по всему тылу. Из всех близлежащих деревень в Очёр на завод бурового оборудования ГГУ переезжали работать сотни местных крестьян. Неделями трудились на заводе, в редкие выходные возвращались домой, в деревни. Так и наш дед Пимен Петрович Шистеров со старшей дочерью Клавдией был принят на завод, но устроили их в разные цеха. На выходной день они возвращались в Уварово. Летом — на лодке, зимой — пешком. Жили в Очёре на постое в одном из домов.

Работа на заводе не признавала скидок на возраст, на незнание производственных тонкостей. Смена для всех одиннадцать часов. Выполняя планы, забывали о личной безопасности. Из цеха производства корпусов мин то один, то другой рабочий попадали в больницу. Не фронт, но все как на поле боя. Дневная смена, ночная смена. Снова и снова, месяц за месяцем. Паек хлеба на сутки величиной с кусок хозяйственного мыла. Деду в одну из смен оторвало руку, и он, обезумев, безруким побежал по цеху. У Клавдии отрезало на станке пальцы на одной из рук. После Победы вручили обоим по медали “За доблестный труд”. Вот и вся память. Сколько их, покалеченных военным производством, кто считал? Дед недолго прожил после войны, умер в 1948 году от воспаления легких. Пенсии его жене, моей бабушке, поскольку дочери подросли, никакой не дали.

На все запросы в соответствующие инстанции приходил один ответ: это не к нам, пишите в… Трудно было найти правду, а спорить с государством боялись. Так и жили многие деревенские вдовы потихоньку, положив на алтарь Отечества самое дорогое».

Опубликовано в сборнике «Радуга дорог» в 2006 г.

1979 год. Март. В газетах опубликован приказ о призыве на действительную военную службу. В день рождения получил я от начальника цеха Очёрского машиностроительного завода подарок — повестку в армию. Кто-то из моих ровесников тоже постригся «под ноль» и собрался в неизвестность (призыв на срочную службу не давал никакой ясности о перспективах места, грядущих трудностях), кто-то решил остаться дома «по здоровью». Выбор определил наше будущее.

Воинский эшелон почти трое суток тащил вагоны с новобранцами через казахские степи, узбекские равнины, таджикские долины. Неправда, что весь юг страны гористый. Правда в другом: граница СССР в те времена пролегала по самым высоким пикам Памира и Тянь-Шаня. В Киргизии я впервые увидел, как спускается с гор зима: позавчера белая полоса проходила на высоте двух километров, вчера — на отметке в километр восемьсот, сегодня — подобралась к нам, в погранотряд, расположенный в километре шестистах метрах над уровнем моря.

Парни в зеленых фуражках перекрывали среди заоблачных вершин тропы наркокурьерам, и не раз в адрес пограничников раздавались угрозы от местных, входивших в банды с закордонными соучастниками. Беспокоили в то время и китайцы.

Именно на границе сделаны мной первые попытки набросать строчки о друзьях-товарищах. Не сочинить, а рассказать о буднях, какими они были. Перечитываю в свой адрес письма Николая Ивановича Рязанова, известного очёрского журналиста, редактора местной газеты, который по-мужски поддержал солдата, подставил плечо, в результате чего тяга к публицистике только усилилась.

С гор звезды на небе кажутся ярче. В горах люди познаются быстрее.

«Утро еще только занималось, а к шлагбауму у въезда в пограничную зону одна за другой подъезжали машины. Курсантов[6] Александра Шубенкова и Михаила Богданова это не удивляло. Они понимали, что для сельских тружеников осень — страдная пора. Перегоняются с высокогорных пастбищ стада и отары, на зимовьях заготавливаются корма, потому и поток машин, въезжающих в пограничную зону, увеличивается с каждым днем.

Удачное время выбрано для стажировки курсантов. Лучшей возможности испытать себя в трудностях, проверить на практике полученные знания и навыки не найти.

— Пограничный наряд. Прошу предъявить документы, — остановившись возле очередной автомашины, представился Александр.

Как и в первые дни стажировки, он произнес эти слова с той отчетливостью, в которой слышится глубокое понимание личной ответственности за порученное дело. Осознание ее не покидало курсанта ни на минуту.

В кабине автомашины сидели трое. Документы двоих подозрений не вызвали, да и у третьего вроде бы все было нормально. Вроде бы… Но если сличить фотографию в паспорте с внешностью его владельца, заметны расхождения. Уловив сомнения Александра, Михаил поспешил на пост, чтобы вызвать прапорщика А. Мартыненко.

Александр остался один, и мнимый владелец паспорта попытался по-своему исправить положение.

— У меня еще одна справка, — сказал он, выпрыгивая из кабины. — Вот, возьмите.

Предъявленный документ не имел никакого отношения к тем, которые дают право на въезд в пограничную зону, но в нем были завернуты деньги.

— Мы можем ехать? — с нагловатой улыбкой на лице поинтересовался неизвестный.

— Ошибаетесь. Справку и деньги заберите. Они отношения к делу не имеют, — холодно ответил Александр. — А паспорт пока останется у меня. Вы задержаны за нарушение правил пограничного режима, — пояснил он в ответ на недоуменный взгляд нарушителя. — Свои возражения вместе с объяснениями можете изложить в протоколе задержания. Прошу пройти в помещение поста».

Опубликовано в газете войск Краснознаменного Восточного пограничного округа «Часовой Родины», г. Алма-Ата, 27 сентября 1980 г.

Имя Александра Николаевича Спешилова давно известно жителям Прикамья. Человек-легенда. Улица Спешилова встречает гостей краевой столицы на северном въезде в Пермь.

Первый председатель Пермской литературной группы, один из первых членов Союза писателей СССР, один из первых редакторов художественной прозы, один из первых руководителей Пермского книжного издательства… Можно продолжить перечислять многие заслуги уникальной личности с уточнением «первый». По-настоящему взрослую бескомпромиссную жизнь Александр Николаевич начинал бойцом Красной гвардии. Трижды был ранен, едва не потерял зрение. Сумел бежать из плена, будучи приговоренным к расстрелу. Награжден в 1967 году медалью «За боевые заслуги». Посвященные А. Н. Спешилову произведения расскажут больше, чем мне удалось передать в короткой заметке.

И все же…

«5 октября 2009 года исполнилось 110 лет со дня рождения первого председателя Пермской литературной группы Александра Николаевича Спешилова.

…Свою первую частушку будущий писатель сочинил в тринадцать лет. Когда исполнил, получил и первое представление о “благодарности” слушателей. Хозяин баржи, на которой плыл юный автор слов, вышвырнул с нее котомки сочинителя и высадил на берег его самого. Топая вдоль Камы, парень пришел к выводу о необыкновенной силе обычных строчек. Потом было написано первое стихотворение про каторжный труд в Набережных Челнах, опубликованное в газете в 1916 году.

По воспоминаниям дочери Александра Николаевича Елены Александровны Спешиловой, в деревне Тупицы, откуда отец родом, не было своей школы, и приходилось пареньку в морозы, распутицу и под ливнями по грязи шагать в соседнее село Слудка, чтобы обучаться грамоте. Учился он только на пятерки, и однажды полученная четверка за диктант стала для него большим горем (тетрадь с той самой оценкой хранится в Пермском краевом музее).

Размышления героев произведений Спешилова основаны на первосвященстве честности и труда. В “Бурлаках”, например, лямка не сползает с плеча совсем еще маленького Саши, который батрачит не только затем, чтобы выжить. Бурлачество через самый его ужасающий характер видится герою смыслом уживания с миром, с семьей, с самим собой. Борец по натуре, Александр Николаевич Спешилов тонко, по-особенному даровито привнес в литературу XX века заразительность борьбы за человеческое “я”, в которой наивысшим успехом считалось сделать счастливыми других. При этом он не политизировал свои литературные работы, несмотря на преданность идеям, за которые дрался на Гражданской войне. Был несколько раз ранен (до смертного часа в его теле сидело три пули: в голове, руке и ноге).

По воспоминаниям дочери, практически всегда, когда отец бывал вне дома, возле него собиралась толпа. Он что-то рассказывал, оставаясь очень коммуникабельным. Потом приводил домой совершенно неизвестного человека и кричал с порога жене: “Шурочка, это такой интересный человек, покорми его!”

В Очёре долгую жизнь прожили родственники Александра Николаевича по его жене — Ежова Мария Петровна и Носов Леонид Алексеевич. С какой задушевной любовью вспоминали его и всю его семью! Он нередко приезжал в Очёр повидаться с родственниками, поговорить с очёрцами. Привозил с собой поэтов Бориса Ширшова, Александра Михайлова и других. В Очёре писатель рассказывал о своих встречах с Маяковским, Есениным, делился тем, с каким трудом дается осуществление творческих замыслов. Так, вспоминая о повести “Первый маршрут Иры Сулимовой”, признался, что написал книгу быстро, но до этого три года жил среди геологов в тайге.

В 1939 году Александра Николаевича назначили редактором художественной литературы во вновь организованное областное книжное издательство. В марте 1941 года Спешилов был избран первым ответственным секретарем Молотовского отделения Союза писателей СССР.

Он жил с распахнутой душой, а нередко и с распахнутой дверью. У него на квартире спали эвакуированные в Пермь московские литературные знаменитости. Тут же он встречался с собирателем фольклора В. Н. Серебренниковым, принимал начинающих писателей. Бросая все, мог сорваться и ехать в самую глухую пермскую деревню по письму. При всей своей загруженности писатель был доступен простым людям. Он дал путевку в жизнь новым талантам, оставаясь земным, скромным, до конца дней верным старой дружбе».

Опубликовано в газете «Звезда» 25 сентября 2009 г.

Наше повествование о военных судьбах людей не закончилось. Талант заразителен. В своих произведениях писатель А. Н. Спешилов рассказал о той правде жизни, которая сделала его всенародно любимым. Брошенное им зерно литературного творчества проросло, захватив жителей глубинки, друзей, знакомых и родных.

Дочь писателя Елена Александровна Спешилова, автор ряда краеведческих изданий, передала мне брошюрный экземпляр воспоминаний фронтовика о Великой Отечественной войне. Увидев на обложке фамилию, не мог не спросить: «Родственник?» — «Да, — ответила Елена Александровна. — Написал, но при жизни так и не увидел опубликованных воспоминаний. Они стоят того, чтобы близкие друзья автора, родственники и просто неравнодушные люди не забыли увиденного и пережитого войсковым разведчиком Михаилом Александровичем Спешиловым». Записи оказались завораживающе интересными. Но прежде несколько слов об авторе.

Михаил Александрович Спешилов родился 16 ноября 1920 года в деревне Плотниково Ильинского района Пермской области в семье речника (по местному прозванию — «бурлака»). Немало ему довелось испытать в своей жизни, но самым главным испытанием стала Великая Отечественная война, которую Михаил Александрович прошел от начала и до конца. Итогом размышлений войскового разведчика, подполковника-фронтовика стала рукопись «На пути к победе».

«По окончании техникума в мае 1939 года я работал заведующим библиотекой в селе Чернушка, но уже в ноябре меня призвали в армию.

Службу начал проходить в Забайкалье, в полковой школе. Вскоре как имеющий среднее образование был переведен во вновь сформированное Тюменское пехотное училище. Помещений никаких не было, жили в палатках. Особенно запомнились баня и старшина Бойко. Он, несмотря на мороз, педантично выдерживал нас, курсантов, пятьдесят минут в палатке с печкой, где была баня, говоря: “Я вам так шкуру отделаю, что сто лет будете носить без износа!” Надо сказать, что цели своей он добился, с тех пор я никогда не болел простудами, разве что обморожения случались.

Сначала отставал по физподготовке. После обеда все спали, а нас, отстающих, заставляли тренироваться на перекладине, брусьях. Через полгода тренировок отставание было ликвидировано.

Во время войны с Финляндией из курсантов был сформирован лыжный эскадрон, который выполнял задания в тылу противника. Потери были большие. Сам я участия в боях не принимал, так как заменял заболевшего повара.

В мае-июне 1941 года мы сдали государственные экзамены и находились в лагерях, ожидая приказа наркома обороны о присвоении нам первичного офицерского звания “лейтенант”. Неожиданно 22 июня было объявлено общее построение. Начальник училища сообщил нам о вероломном нападении фашистской Германии. Сразу же все стали рваться на фронт, так как считали, что война закончится быстро. Аргумент: “Посмотри на карту, какой Советский Союз и какая Германия?” С удивлением и тревогой прослушивали сводки по радио, где сообщалось, что наши войска отступают, сдавая врагу города и села.

Вскоре пришел приказ наркома, но, к нашему негодованию, многие из нас поехали в тыл, в запасные полки, готовить пополнение для действующей армии. Эта участь постигла и меня. Получил назначение в город Пугачев, в 72-й запасной полк.

Прибыв в полк, принял взвод и начал его обучение. Большинство призывников было из запаса, 1900–1910 годов рождения, многие принимали участие в боевых действиях (имеются в виду Халхин-Гол, финская кампания и другие военные конфликты). На занятиях солдаты говорили мне: “Что ты суетишься, лейтенант? Мы уже по три войны прошли, а винтовка все та же, образца 1891-го дробь 30-го года, системы Мосина!” Материальное обеспечение занятий было скудным, почти никаких пособий, не хватало винтовок для занятий, делали деревянные. Из дерева были и гранаты.

В конце сентября с одним из эшелонов пополнения убыл на фронт в должности командира маршевой роты из 280 человек. Состав эшелона: 1500 человек солдат, офицеров — 10, сержантов — 20. Задача офицеров — сдать пополнение фронту и вернуться в часть.

В районе станции Сухоничи эшелон был остановлен и разгружен. Очень усталый полковник поставил офицерам задачу — немедленно организовать оборону участка силами маршевых рот. Мы тогда не знали, что вражеские группировки прорвали фронт и двинулись к Москве, выполняя операцию “Тайфун” по захвату столицы. Лопат для рытья окопов не было, пришлось прибегнуть к помощи местных жителей, которые и снабдили нас “инженерным имуществом”.

Рядом с моим наблюдательным пунктом проходила дорога, по которой непрерывным потоком шли и ехали беженцы, раненые. Под вечер кто-то из отходящего потока крикнул: “Ждете немцев, а они перед вами!” Действительно, я увидел вражеского солдата, перебегающего через железнодорожную насыпь. Передал команду: “Впереди противник! Без команды огня не открывать!” Начал считать перебегающих и насчитал семнадцать. Но вот у кого-то из бойцов не выдержали нервы, раздался выстрел. Вся рота открыла огонь, в том числе и четыре пулемета. Через пять минут огонь прекратился — кончились патроны, двадцать две тысячи штук! Наступила мертвая тишина. Выждав, вражеские разведчики начали перебегать через насыпь обратно. Перебежавших снова было семнадцать. Все целехоньки!

Вскоре в расположение роты прибыл комендант участка обороны — капитан пограничных войск, “зеленая фуражка”. Разобравшись в обстановке, приказал: “Немедленно всю роту отвести назад, на километр, выкопать за ночь окопы и тщательно замаскировать, особенно от обнаружения с воздуха”. За ночь приказ был выполнен. На рассвете появились вражеские бомбардировщики и сравняли наши старые окопы с землей. Из оставленного там охранения в составе отделения приполз один раненый сержант, остальные погибли.

Спустя некоторое время появилась пехота врага. Мы впервые видели этих гитлеровских молодчиков, шедших в атаку во весь рост, с засученными рукавами, без касок, поливающих огнем из автоматов. Наша система огня не была обнаружена, боеприпасов нам привезли, и по сигналу рота открыла огонь. Бросалось в глаза: несмотря на потери, вражеские солдаты шли вперед. Нам же внушали, что фашисты — трусы и панически убегают в случае опасности. Наш огонь заставил пехоту залечь. На наши окопы обрушился ливень мин, но спасла матушка-земля. Скоро пошел дождь, и остаток дня прошел спокойно.

Вскоре по прибытии в 121-ю отдельную стрелковую бригаду на должность командира роты я был вызван в разведотдел бригады к полковнику Верёвкину. Срочно комплектовались четыре группы парашютистов для оказания помощи кавалерийскому корпусу, выходившему из окружения в полосе обороны нашей армии. Состав группы — три человека. Я был старшим в своей группе, со мной были девушка-радистка и сержант Брайко, здоровый детина с радиостанцией за спиной. Задача: разыскать штаб кавалерийского корпуса, выходящего из окружения, установить радиосвязь, помочь вывести кавалеристов на маршруты выхода (их было два).

Через сутки ночью наши группы выпрыгнули из самолета в районе нахождения кавалеристов. У меня была неприятность: в момент раскрытия парашюта от удара с ног слетели валенки, и я приземлился в носках на снежное поле. Спасло то, что снежный покров был небольшой. На поле лежало много трупов. С одного из них я снял сапоги и надел на себя. Потом разыскал свою группу. На сборы ушло часа три. Но все были живы, приземлились удачно. Сориентировались по компасу и пошли на запад. На рассвете у опушки леса были остановлены негромким окриком: “Стой! Кто идет?” Это были кавалеристы. Встретили нас тепло. За время выхода из окружения они съели лошадей и страдали от холода в летнем обмундировании. Нас проводили в штаб, радистка вышла на связь. Работа закипела, через несколько дней, разгромив слабые гарнизоны на маршрутах, конники соединились со своими. Потери были минимальные. После выполнения задания вернулся в свою бригаду.

К слову сказать, одну группу парашютистов из четырех так и не нашли, где-то, очевидно, погибла.

Наша 121-я отдельная стрелковая бригада была переброшена из-под Москвы в составе 1-й ударной армии к месту боев под Старую Руссу по железной дороге. В середине марта мы сменили стоявшую в обороне 44-ю морскую стрелковую бригаду и начали подготовку к наступлению в направлении сильного опорного пункта противника. Если ночью вступил в бой батальон численностью более тысячи человек, то вечером с наступлением темноты нас собралось в живых всего восемьдесят два: офицеров — три, сержантов — двенадцать, бойцов — шестьдесят семь. Половина раненых замерзла в снегу.

Из остатков батальона и расформированных его тылов была сформирована рота в сто пятьдесят человек. Вскоре заболел и умер командир батальона капитан Найдин, мне приказали исполнять его обязанности. В это время произошел случай, оставивший неизгладимый след в моей душе.

Морозным мартовским утром я обходил боевой порядок своего батальона вместе с ординарцем. Мы выходили по тропинке к санной дороге из леса. Место было открытое. Вдруг раздался приглушенный щелчок. Оглянулся и увидел сбоку двух фашистов в маскхалатах. Один из гитлеровцев и целился в меня из пистолета. Мой пистолет был за пазухой полушубка, я быстро выхватил оружие и выстрелил в противника — тот упал. Второй стал поднимать руки, но ординарец срезал его из автомата. Я подошел к упавшему, это был молодой красивый парень, пуля попала ему в горло, и он, захлебываясь кровью, мучительно умирал. Смазка его пистолета замерзла на морозе — это спасло мне жизнь. Оба немца заблудились и вышли в наше расположение случайно.

После этого у меня начались страшные сны: предо мной бьется в конвульсиях еще живое тело, его предсмертный хрип не забудется никогда, даже водка не помогает заглушить во сне запах теплой крови.

В середине апреля в военные действия властно ворвалась весна с ее половодьем. В условиях лесисто-болотистой местности зимние дороги растаяли, и на протяжении месяца снабжение продовольствием и боеприпасами прекратилось. Невозможно было эвакуировать раненых. Надвигался голод. Сначала спасали лошади. Бойцы загоняли их на минные поля, так как подорвавшуюся лошадь можно было списать на мясо. Кое-где выкапывали погибших зимой лошадей — все шло в котел.

В это время с немецкой стороны начала работать громкоговорящая установка с агитационной целью — склонить бойцов к сдаче в плен. Агитация носила оскорбительный характер. Например: “…доблестные немецкие танкисты пьют воду из Москвы-реки, а вы сидите в болоте, как мокрые лягушки”. И тому подобное. В эти дни у меня произошло ЧП, поставившее под угрозу мою жизнь и честь.

Однажды утром мне докладывает командир роты, что ночью прямым попаданием снаряда уничтожен пулеметный взвод. Состоял этот взвод из трех человек: командир — старшина сверхсрочной службы Поляков — и два бойца. Вооружение — пулемет “максим”. Командир роты показал мне какие-то части пулемета и холмики, где якобы похоронены погибшие. В душе я не верил его сбивчивым объяснениям, видно было, что он и сам не разобрался в случившемся. Скрепя сердце, я написал в донесении об этой потере за ночь.

Вскоре был наказан за свою доверчивость. В наступившей ночи по громкоговорящей установке стали выступать бойцы, перебежавшие накануне к немцам, с призывом: “Сдавайтесь в плен, немцы кормят хорошо, досыта…” Было ясно, что они убили своего командира и стали предателями. Утром я был вызван в штаб бригады, и комиссар бригады Торгашев за ложь в донесении сорвал с меня кубари лейтенанта, превратив в рядового: “Должен с винтовкой в руках искупить свою вину!” Меня перевели в разведроту. Так в одночасье кончилась моя офицерская карьера. Сильное переживание усугублялось личным мотивом. Мой отец Александр Иванович, участник Первой мировой войны, очень гордился, что его сын выучился на офицера. Как я ему объясню случившееся?

В ближайшие дни мы вместе с таким же разжалованным лейтенантом Тюнькиным (родом рязанец) вызвались на очень рискованное задание. Утром с рассветом мы вдвоем, одетые в телогрейки, с высоко поднятыми вверх руками брели по болоту в сторону немецкой обороны. В сжатых ладонях рук были гранаты-лимонки со снятыми чеками-предохранителями. Гитлеровцы, увидев нас, вылезли из окопов и стали кричать: «Иван, иди сюда!» Один принес фотоаппарат. Мы молча брели по воде. Когда до немцев осталось метров пятьдесят, мы переглянулись, побросали гранаты и бросились удирать. Позади раздались взрывы, истошные вопли раненых. Ошеломленные случившимся враги открыли огонь с опозданием, и нам удалось уйти невредимыми. Свою задачу мы выполнили: сдача в плен прекратилась, так как немцы перестали подпускать наших дезертиров близко к окопам — расстреливали из пулеметов.

Начал участвовать в разведывательных поисках с задачей — достать языка (пленного). Запомнился первый пленный. В одном из ночных поисков обнаружили в окопе дежурного наблюдателя. Когда подползли и скомандовали “Хенде хох!” (“Руки вверх!”), то он, к нашему удивлению, бросился не к оружию, а к голубому огоньку, где над плитками сухого спирта стоял котелок с овсом. Забрав котелок, гитлеровец подал нам руку, мы вытащили его из окопа и привели в свое расположение бригады. Пленный дал ценные сведения об обороне своего батальона. Также стало ясно: у немцев свирепствует голод.

Вспоминается и такой момент. К первому мая наши саперы закончили строительство моста через реку Ловать. Однажды утром смотрим: над мостом красный флаг. Думали, что это наши к празднику вывесили, — оказалось, фашистский. Немцы захватили мост. С разрушением его было много мороки. Артиллеристы не могли попасть, летчики промахивались. Только пуская вниз по течению плоты с зарядами, удалось его подорвать.

Основываясь на своих наблюдениях и выводах, решил днем провести захват вражеского ДЗОТа на берегу Ловати. На захват уговорил пойти своего друга Тюнькина и еще одного бойца. Все получилось, как я рассчитал. Мы после обеда проползли под заграждениями, встали во весь рост и пошли к ДЗОТу. Никто на нас не обращал внимания — у входа в укрепление сидел немец и варил в каске белье от вшей, мы без шума пленили его. Внутри на нарах спали четыре немца, мы забрали оружие и пленили их тоже. По условному сигналу к нам подошло подкрепление. Пленных отвели, а амбразуру ДЗОТа стали переделывать в сторону противника. Несколько раз звонил телефон, но мы не трогали трубку. В сумерках взяли в плен пришедшего проверять свое подразделение обер-лейтенанта и двух связистов. Это была редкая удача — восемь пленных за один день!

Вскоре после этого я был представлен к награждению медалью “За отвагу”, а также восстановлен в звании. 29 июля 1942 года пришел приказ о присвоении мне очередного воинского звания “старший лейтенант”. С тех пор я находился при штабе бригады в разведке. Взять в плен немцев в то время было трудно: они упорно сопротивлялись, потому что верили в “гениального фюрера” и в скорую над нами победу.

Во время выполнения одного из заданий по установлению связи с партизанами я попал в руки жандармов. Было это в деревне Высприщи. Немцы выселили больше половины ее жителей в лес. Нужного жителя в деревне не оказалось, а меня задержали жандармы и привели в казарму. Устроили допрос. Рассказал легенду: из соседней деревни шел к такому-то по хозяйственным делам.

На допросе в жандармерии был полицай, он, нагло улыбаясь, сказал, что такой-то по профессии сапожник, здесь давно не живет. Это и решило мою судьбу. На ночь заперли в каменный подвал, где провел время без сна. Перед глазами прошла вся жизнь: родители, родные места… Сердцем чувствовал, что завтра — конец. Утром дали немного перекусить. Немецкий лейтенант приказал жандарму: убрать!

Тот взял винтовку и повел меня на окраину деревни по пустынной улице. Дома уже кончались, когда навстречу попались две старушки. Полагая, что жандарм по-русски не понимает, я им крикнул: “Бабки, спасайте! Ведут на расстрел!” Одна из старушек сразу бросилась к нам, упала конвоиру в ноги с криком: “Пан, он наш!” К ней присоединилась и вторая: “Пан, не убивай!” Обе зарыдали, ползая на коленях у ног моего палача. Размазывая слезы, я успел шепнуть: “Зовут Мишей”. Жандарм закурил, опершись на винтовку. Затем он дал мне пендаля, от которого я улетел в соседний кювет. Отошел метров на сорок, выстрелил в дерево и рассмеялся.

Старушки увели меня в соседнюю деревню к себе домой, долго говорили обо всем и рассказали, где найти того, к кому я шел. На другой день я пробрался к шалашам, где жили выселенные из деревни Пески, нашел резидента и передал задание. После войны отыскал одну из своих спасительниц, Ярославич Марию Ефимовну, и посылал денежные переводы моей второй маме до конца ее жизни.

В начале марта 1943 года наша 121-я отдельная стрелковая бригада по приказу высшего командования была выведена на переформирование. На ее базе сформировали 397-ю стрелковую дивизию. Я был назначен на должность старшего адъютанта батальона 448-го стрелкового полка. Вскоре дивизию перебросили с Северо-Западного фронта под город Елец, а затем передали в 63-ю армию под город Новосиль во второй эшелон. Здесь личный состав провел подготовку к отражению танковых атак. Был зачитан приказ, по которому пехотинцу, подбившему танк или сбившему самолет, будет предоставлен отпуск — десять суток без дороги на родину.

В соседнем батальоне произошел интересный случай. Старшина роты нес термос с водкой на передовую. Встретил друга, выпили, и он уснул. Проснулся от выстрелов. Придя в себя, понял, что неподалеку стоит тяжелое немецкое самоходное орудие и ведет огонь. Он подполз, бросил гранату внутрь (самоходки сверху броней не прикрывались). Раздался взрыв. Вскоре прибежали немцы, обошли взорванное орудие, забрали прибор управления огнем, стоявший метрах в пятидесяти, и ушли. Когда этот участок отбили у фашистов, старшина рассказал командиру, что он подбил САУ. Прислали проверяющих — все подтвердилось, и старшина уехал в отпуск на родину.

Запомнился очень трудный разведывательный поиск в феврале 1944 года. Группа возвращалась, и, когда до переднего края оставалось два километра, головной дозор подал сигнал: “Вижу противника”. Выдвинувшись ползком к дозорным, мы увидели странную и необычную для передовой картину: на небольшой полянке мылось около тридцати голых немцев. Поодаль стояла дезокамера, и около нее — человек десять в немецкой форме. У деревьев были аккуратно составлены винтовки со штыками. Наши бойцы знали: немцы в 1944-м были уже не те, что в 1941–1942 годах. Посчитали, увидев вооруженных русских, фашисты сдадутся в плен или разбегутся.

Но получилось иначе, чем мы думали. Увидев подходящих разведчиков, немцы схватили оружие и в чем мать родила бросились на нас. Два разноязычных “ура!”, ругань, крики раненых и стоны умирающих — все смешалось в какой-то звериный рев. И действительно, в это время все превратились в зверей. Свалка продолжалась две-три минуты. Было пленено семеро солдат противника, из них четверо — голых. Наши потери убитыми — одиннадцать человек. Схватка была короткой по времени, но люди неузнаваемо изменились. Если пять минут назад любой разведчик мог перебросить здоровенного фрица, то сейчас был совершенно обессилен: сделать шаг для него было невыносимо трудно, и, если бы не опасность подхода подкрепления к немцам, казалось, все бы уснули мгновенно — настолько велик был расход нервной энергии.

Наткнулись при отходе на группу землянок, в которых ютились местные жители, выселенные из деревни. Перед этим был обстрел, и в одной из землянок накат был разворочен снарядом. Войдя, мы увидели сидевшую за столом женщину, голова которой была раздавлена упавшим бревном, а возле ее ног сидел маленький ребенок, ловил ручонками лучи заходящего солнца, весело смеялся, не понимая еще страшного горя, что было рядом. Солдаты, видевшие тысячи смертей, были потрясены видом смеющегося ребенка у ног мертвой матери. Собрав жителей, мы отдали им все, что имели: продукты, вещи, одежду, — и просили уйти в другое место, так как фашисты могли жестоко отомстить мирным людям за разгром своей роты.

К началу заключительной в Великой Отечественной войне Берлинской операции наш полк находился на правом берегу Одера, в районе города Шведта. Готовились к форсированию реки и наступлению на Берлин. 16 апреля ночью началась артиллерийская подготовка. Подразделения нашего полка приступили к форсированию реки. Ночной бой — сложный и трудный вид боя. К утру наступавшие подразделения овладели участком дамбы на противоположном берегу, но связь с ними прервалась. По приказу командира полка была поставлена дымовая завеса. Лодка со связистами отправилась к противоположному берегу. Вражеские пулеметчики расстреляли связистов. Было предпринято еще две попытки наладить связь — результат тот же. Тогда я обратился с просьбой к командиру полка, сказав, что один смогу установить связь. Он разрешил. Все тело я натер жиром, обмотал вокруг туловища тонкий, но прочный шнур, к концу которого привязали кабель. Под прикрытием дымовой завесы вошел в воду и поплыл под водой, изредка подымаясь, чтобы глотнуть воздуха. Вражеские пулеметчики меня заметили, но прицельному огню мешали мои погружения — пули ложились мимо. Так я достиг мертвого пространства, где пулеметчики потеряли меня из виду и где встретили свои. Связь была восстановлена.

За это я был представлен командованием полка к званию Героя Советского Союза. Представление было подписано командирами дивизии, корпуса и командующим армией. В последней инстанции (о чем свидетельствует подпись командующего фронтом Г. К. Жукова) награда почему-то была заменена на орден Боевого Красного Знамени.

После окончания штурма Берлина мне удалось побывать в этом городе. Хотя я и был на фронте почти четыре года, но такого ожесточения не видал. Никто не хотел уступать… В некоторых местах ряды трупов погибших, немцев и наших, достигали двухметровой высоты».

Опубликовано в литературно-художественном издании «Веретено» в 2010 г.

Заключение

Оглянулся, уважаемый читатель, я на предложенную тебе публицистику. Многие очерки, заметки в документальную повесть не вошли, что привело к некоторой обрывочности содержания, пунктирности композиции работы. Но, наверно, и не стоит собирать в одной книге все ранее написанное… О чем думал, когда набрасывал свои тексты, редактировал чужие? Размышлял о героях публикаций, о словах или, точнее, об особом языке изложения, которому, как говорил великий Алексей Решетов, «не учили».

Я отправился в творческий путь в далеком уже 1980-м, когда родились мои первые статьи о советской границе. Позднее появились «гражданские» строки. Насколько они увлекли читателя, судить не мне. Но если получилось показать хоть малую степень общественной, культурной значимости журналистского труда, то можно считать, что не напрасно поработал на этом направлении.

Ош — Гульча — Пржевальск — Чунджа — Нарын — Алма-Ата — Бишкек (Фрунзе) — Очёр — Москва — Пермь.

1980–2014