Звонница

ЗВОННИЦА Рассказ

Мягкий свет настольной лампы с зеленым абажуром разливался по комнате просторного деревенского дома. В печке-голландке чуть потрескивали догорающие поленья, привнося в тишину дома то умиротворение, которого не встретишь в суете городских будней. Черноволосый паренек с вихрастым чубом покрутил в руках карандаш с остро отточенным грифелем стального отлива, пододвинул к себе тетрадь и, пролистав до чистой страницы, принялся выводить дату: «Десятое января 1934 года».

Приезжая из города на выходные проведать бабушку Акулину, Борис неизменно доставал из холщовой сумки темно-синюю тетрадку с карандашом и под неторопливую речь записывал рассказ человека, немало повидавшего за свои восемьдесят лет. Рассказами делился с сокурсниками в городском педучилище, где надумали подготовить к выпуску летопись и училища, и края.

В этот вечер студент задумался, расспросить ли бабушку о церковно-приходской школе в селе или о Гражданской войне: «Школа? Но бабушка в ней не училась. Что может вспомнить? Война…»

Старушка, сидевшая с другой стороны стола, лукаво взглянула на внука: о чем на сей раз спросит, чем заинтересуется? Нравилось ей рассказывать о былых годах, лишь бы кто слушал. Бориска слушать умел.

Где-то в дальнем углу заскреблась мышь. За печной вьюшкой, посвистывая, над чем-то колдовал ветер. Раскаленная голландка источала теплые волны.

— Бабушка, расскажи о войне, — попросил внук. — Обрывками из прежних разговоров слышал, что ты нас уберегла. Но расскажи не только о том, как мы с тобой по ночному селу бежали, но и о сельчанах вспомни. Как они вели себя? Кто с тобой рядом был, помог ли тебе чем-то?

Бабушка Акулина согласно качнула головой:

— Ладно, Борис, расскажу. Только ты не мешай. Шибко не люблю, когда сбивают.

— Обещаю не перебивать. Слушаю очень-очень внимательно.

Борис снова потрогал пальцем карандаш: хватит ли грифеля на запись?

Руки старушки начали поглаживать скатерку. Потекли неспешные рассказы-воспоминания:

— Село наше Гусли, как ты знаешь, старинное. Расположено между двух холмов на речушке, которую мы прозвали Гуслянкой. Лесов вокруг крепких, ой, да баских каких раньше было видимо-невидимо! Но аккурат перед империалистической извели на холмах много деревьев. Поговаривали, на нужды армии. Через несколько лет потянулись по вырубкам молоденькие ельнички. По осени в них сновали парни и девчата, собирали добрые урожаи ядреных рыжиков. До самого снега ходили ватагами и под разудалые напевки состязались, кто больше грибов найдет. С местной церкви раздавался колокольный бой. По праздникам — звонкий, но, случалось, и набатом били, коли беда подступала. Привыкли мы, что набат редко звучал, и звуки его гудящие забывать стали. К семнадцатому году все поменялось. Солдаты с фронтов вернулись, село взбаламутили и уехали кто куда. За ними молодые гуслинцы потянулись на заработки в города. Новой жизни вдруг всем захотелось. Главное — не удержать никого!

Село начало пустеть, хотя старых да малых сельчан в нем осталось предостаточно. Куда старикам ехать? Остались няньками для внуков. У нас в семье так же получилось. Про революцию я тебе прошлый раз поведала. Случилась она, и вскоре местные воевать друг против друга начали. Набат загудел чуть не кажин день, хотя ту войну мы и за войну не посчитали. Как можно своих изничтожать? Оказалось, можно.

В девятнадцатом году одни вояки других в Гуслях по три раза меняли. Господи, спаси и помилуй грешников. Из колокольного боя один набат и разносился: бум-бум-бум! Значит, опять на село кто-то наступает. Все воевали люди, пока по зиме в Гуслях не остались белые. Расположились на постой, но мою избу миновали, поскольку на руках у меня было трое детей. Не захотели, видно, солдаты по ночам ваш плач слушать, да и избушка моя не шибко великой им показалась. Не успела зима на весну повернуть, а к селу подступили красные.

В ночь на третье марта опять зазвучало на всю округу: бум-бум! Ой, Бориска, жуть! Что-то жахнет на холмах: бах! В ответ, как машинкой швейной, пройдутся: та-та-та… Опять, как кувалдой в кузне, забрякает: бах, бах! И снова машинку ту слышно.

Я не на шутку испугалась. Вы на печи втроем спали. Родители ваши на подработке в городе за сто верст от села жили. Все заботы вас уберечь остались на мне. Куда бежать? Кроме церкви некуда. Она и на другом краю села, а из кирпича сложена. Защита понадежнее, чем моя избушка на курьих ножках.

Среди ночи вас растормошила: «Одевайтесь, и побежим-ка мы с вами в церковь». Спросонок никто ничего не понял, но спорить не стали. Спрыгнули с печи, схватили штаны, валенки с галошами, шубейки — и готовы. Старшая, Анна, задала, правда, вопрос: «Бабка, а молока на дорожку попить?» — «Вернемся, тогда и попьем», — ответила я ей.

Бросила в мешок полкаравая хлеба, приставила палку к дверям, и отправились мы с вами искать спасения. Колокол замолчал, а на холмах продолжало громыхать. «Молитесь», — сказала вам, и сама с молитвой на устах в непроглядной темноте шла. Вас за руки держала. Пришли в церковь, а там — не протолкнуться. Народ прижал к себе детей, все пребывали в тревожном ожидании. Мы с вами примостились в уголке и принялись слушать, что вокруг говорят.

Кругом все так же ухало и потрескивало, что хуже — пару раз звуки громом раскатились где-то в самом селе. Люди принялись шептать «Отче наш». Миновал час, за ним другой. К утру поутихло. Селяне начали расходиться по домам. Наш священник отец Николай никого не останавливал, но пару раз громко крикнул: «С колокольни гляну, что на улицах творится. Сами после решите, что делать».

Прислушалась к словам отца Николая и надумала остаться. Куда бежать? Спасительнее церкви все равно в селе не было ничего.

Отщипывала от половины каравая по крошке хлеба, совала вам в руки: «На, Бориска… Возьми-ка, Анна. Пожуй хлебушка, Лукерья…» А Лукерья-то и спит. Умаялись мы, что говорить.

Священник скоро вернулся с колокольни и объявил: «В селе военные мелькают. На конях скачут. Кто? С высоты не разглядел».

— «Нам-то куда податься?» — закричал кто-то из прихожан.

— «Пусть мужчины принесут каких-то продуктов, — без раздумий ответил наш духовный наставник, — кто-то за водой пусть сходит. В церкви проведу утренний молебен, а потом одной семьей покормимся».

Заботу выказал нам такую, какую от иного родственника не увидишь. Ты спросил, как люди себя вели? По-человечески, Бориска. Никто ни на кого в сердцах не заругался, словом не обидел. Как ругаться в такой час, когда все одинаково искали спасения! И не только бренным телам своим, но душевного. Сколько вокруг заботы проявилось! Об опасности нас отец Николай предупредил, соседка мне воды подала и наказала голову из церкви не высовывать. А ведь я прежде с той соседкой, бывало, поругивалась из-за ее гусей. Повадились они ко мне на огород по лету ходить. Ну, да что об этом вспоминать… На чем я остановилась?

— В церкви остались мы.

Старушка кивнула:

— Так и случилось. Я домой не пошла. Куда идти, если по селу конники разъезжали, обозы шумели. С полудня опять началось: за стенами церкви что-то ахнуло так, что штукатурка посыпалась. И страшно-то не за себя, а за вас. Вы чем провинились, чтобы в такие годы жизни лишиться? Что только в голову не приходило, пока с вами на церковной лавочке сидела! Шибко жалела, что к родителям вас не могу отправить. О какой дороге речь вести, если снаружи ад кромешный? Только стихнет — снова та-та-та, бух да бух.

Что о людях тебе еще сказать? Наверно, вспомнили мы все, в церкви собравшиеся, родителей наших. И справа, и слева слышала я молитвы с поминанием Агриппины, Лексея, Матвея. Может, понимали в тревожности той, что смерть за стеной ходила и жаждала взять свое. От печали на сердце и молились вразнобой. Грустные напевы наши отец Николай решил прекратить. Затянул он приятным баритоном: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его…» Слова подхватили все, кто находился в церкви. Лица наши просветлели. От одной мысли, что души дружно обращались к Богу и архангелам, сердца перестали сжиматься от страха. Как мы, Бориска, пели! В этой молитве виделось нам спасение. Скажи мне, а где еще его искать было?

Сколько продолжалось все? Не скажу. О времени не думали. По свету в окнах видели, что до вечера далеко. Пели мы одну молитву за другой. Вдруг двери церкви распахнулись, и раздался зычный голос: «Шагом марш отседова! Василий, поднимай пулемет на колокольню». Ворвались вооруженные люди. Неясно, чьи они солдаты, но, коли пулеметы закатили, не захочешь, да бросишься к выходу. Побежали прихожане на улицу и отца Николая за собой увлекли.

Схватила я вас, кого в охапку, кого за руку, тоже кинулась прочь. На улице растерялась: где защиты искать, если дом на другой стороне села? А взрывы столбами так поднимались, что снег с землей в нас прилетал. Дым по округе полз. И это в наших-то старинных Гуслях?! Вы заревели, у меня сердце в ноги упало. Остолбенела посреди церковного двора, ладно, отец Николай оказался рядом. Указал рукой на свой домик, расположенный у края церковной ограды. Не успели мы войти, как священник распахнул крышку лаза. «В подпол спускайтесь», — только и сказал.

Захлопнул за нами крышку, сам остался в комнате. Я снизу слушала, как священник молился. Должно быть, увидел он нечто особенное, если вскрикнул от близкого грохота. В комнате стало тихо. Да и на улице перестало греметь.

Свет упал вниз — открылся выход из подпола. Послышался голос отца Николая: «Поднимайтесь, милые». Сначала вы полезли, потом я следом поднялась в комнату. Первым делом захотелось выглянуть в окно. Взору моему открылась страшная картина: на месте церкви темнели кирпичные развалины. На грязном снегу среди обломков стен лежал один целый колокол. Несколько других, видимо, не сохранилось из-за разрыва снаряда.

Перекрестилась в испуге: как провидение нас оттуда вывело! «Видишь, Акулина Саввишна, — обратился ко мне священник, — без людей церковь опустела. Солдаты не молиться туда вошли, поэтому Господь не распростер над ними свою милость. Нас с вами уберег, а их не стал. Зря они к храму с оружием в руках подступились. Сами себя наказали».

Я не знала, что и ответить на столь справедливые слова. «Не печалься, — сказала, — отец Николай. Поставит народ на этом месте новую церковь. Без нее селу не бывать». Перекрестили мы лбы, и захотелось мне выйти и прикоснуться к чудесному колоколу, столько лет звеневшему над округой.

Старушка замолчала, по-прежнему поглаживая скатерть. Посмотрела на внука: Борис торопливо дописывал. Через минуту раздалось:

— Что я упустила в рассказе? Ах, да. Кирпича взять на большую стройку в те годы было негде, так селяне наши поставили на месте церкви звонницу. Такую баскую сложили. Из лиственницы. Бревнышко к бревнышку. В проем колокол тот церковный повесили. Впрочем, что я тебе о ней рассказываю? Сам видел. Наша звонница теперь и по праздникам колокольным звоном поет, и при пожарах народ собирает. Больше, Борис, не знаю, что тебе и сказать.

— Отец Николай, долго после войны прожил?

— Нет, недолго. Звонницу поставили в двадцать втором году в мае. Отец Николай отзвонил, а на следующий день преставился. Царствие ему небесное. Истинным христианином жизнь прожил. Звонницу как увижу или услышу, все его вспоминаю и других добрых людей. Каждый ищет спасения души, и колокол напоминает об этом.

Борис почесал карандашом подбородок.

— Бабулечка, о чем думаю. Отец Николай многих уберег, в том числе и меня. Расскажу о нем в училище. Обязательно расскажу, а то за речевками забывать мы начали историю. И про звонницу напишу, рисунок приложу.

— Не выгонят с училища, Бориска?

— Не выгонят. У нашего директора в кабинете икона на полке стоит. Не зря, думаю, держит.

Старушка внимательно посмотрела на внука, хотела что-то добавить, но внук дописывал текст. Пусть пишет.

Пермь 2014 г.