Звонница

ЗНАМЯ Рассказ-быль

Белорусский городок Новоборисов тонул в малахитовой дымке июньской зелени с выглядывавшими из нее остроконечными макушками серебристых тополей. Крыши приземистых строений попрятались среди деревьев, и только то тут, то там чернеющие коньки указывали на места расположения домов. Летнее разноголосье птиц то и дело перебивали громкие петушиные крики, лай собак по дворам да мычание полнотелых коров. К гомону живого мира местный люд давно привык, внимания почти не обращал и занят был тем, к чему призывали советские порядки: общественным трудом, — и тем, что кормило народ, — огородами.

Невысокого роста худенький паренек уже с час сидел на лавке возле приземистого, отмеченного временем дома и выстругивал свежее удилище. Старое тоже еще сгодилось бы, но батька намедни посмеялся:

— Скоро пескарь размером с мизинец, Толя, твое удилище сломает!

Обидно, когда высмеивают. Пусть и отец.

Солнце клонилось к закату. Мошкара бойкими стайками дрожала в теплом воздухе и норовила то попасть в ноздри, то залететь в рот. Иногда небезуспешно. И тогда одновременно рука отмахивалась, рот отплевывался, а горло выражало недовольство коротким:

— Пшли!

«Эх, с погодой бы на завтра повезло!» — мысль эта снова и снова возвращалась к юному рыбаку под чирканье ножа. С утра собирались с батькой на Березину.

— Вот надоедные! Пшли! — рука его очередной раз отогнала вьющихся мошек.

«Воскресенье провели с отцом на реке, и завтра с утра батька порыбачит, а там и на работу ему пора. Оставит лодку, придется мне справляться в одиночестве. Будет ли улов?» — в голове роились обрывки недавних событий и забота о завтрашнем дне.

Паренек переживал, как бы чего из виду не упустить, не сплоховать бы без батьки, а то отец опять смеяться станет. В минувшую пятницу была оставлена в воде оборвавшаяся леска. «Вот так рыбак!» — воскликнул, узнав о пропаже, отец. Обидно. Что поделаешь, если крючок зацепился за подводную корягу, а плавать и тем более нырять Толик еще не научился.

Река с рыбалкой манила с самой ранней весны. Рыбных мест на Березине хватало, не беда, что река в полутора километрах от города.

С батькой весело, даже на рыбалке без шутки да припевки не обходилось.

— Человек из еды живет. Каков ни есть, а хочет есть, — смеялся отец, насаживая червяка на крючок.

Наловленная рыба уже вялилась на бечеве в ограде.

— На зиму все сгодится, — сказала мать, прибирая улов, — лишний запас семье не помешает.

Ничем примечательным, кроме рыбалки, уходящее воскресенье двадцать второго июня сорок первого года Толику не запомнилось. О заполыхавшей с утра войне он ничего не знал, как, впрочем, и многие новоборисовцы. На весь город не было ни одного общего радиотранслятора. Если и говорили взрослые где-то о беде, то на стороне, не в его доме. Ему, двенадцатилетнему, думалось о том, что надо выстругать новое удилище. Из-за погоды волновался — не подвела бы утром.

Ночью приснилась дорога среди высокой колючей травы. Куда Толик по ней спешил, узнать не успел, отец похлопал по плечу:

— Вставай!

До восхода солнца под звенящий комариный писк рыбаки спускались к берегу Березины. Батька выглядел не то понурым, не то озабоченным. Сыну сказал коротко:

— Не все ладно на границе. Кажись, немчура решила нашу оборону пощупать. Говорят, самолеты с крестами над границей летали. Неужели?..

Если бы Толик мог предвидеть будущее, он бы не пропустил сказанное мимо ушей. Но что граница?.. Его ли мальчишечья забота знать о делах на ней? И оружия-то в руках не держал никогда за все годы. Рыбы наловить бы, лодку без отца не упустить да леску бы очередной раз в реке не оставить. Это заботило.

Клевало дружно, но батька под поднявшееся ввысь солнце погнал лодку к берегу.

— Побежал я на пилораму, сынок. Давай, хозяйничай без меня, — бросив свою удочку на днище лодки, отец попрощался. — Лодку после не забудь привязать, чтобы течением не унесло. Ломоть хлеба положи себе в карман. Улов матери отдашь, выпотрошит. Да по хозяйству ей помоги.

Сказал и исчез, будто его и не было. С лодкой Толик управился легко: привязал веревку с кормы к ивовым кустам, и лодка, покачиваясь на воде по всей длине веревки, оставалась недалеко от берега.

«Щелк-щелк-прищелк», — песни соловьев разливались над Березиной. Скучно без батьки, но под переливчатое пощелкивание на сердце приходили любимые слова. Вместе с птицами запел и Толик. Сколько он знал разных напевов и как же любил их вытягивать:

Старые куплеты звучали один за другим. Рыбак, что сидел поодаль, кулаком не грозил и рукой не махал: «Чего ты там, парень, разгорланился? Помолчи-ка!»

Улов прибавлялся. Леска пока целой в воду уходила. Вот и ломоть хлеба исчез — за голодом держать его в кармане не было сил.

Солнце поднялось еще выше и высветило яркой полосой прибрежный кустарник, что высился из воды чуть ниже по течению. После очередной снятой с крючка рыбины взгляд Толика скользнул по этим зарослям. Что-то привлекло внимание: среди веток в воде будто лоскут какой краснел. Зацепился ли чей-то платок или чья-то рубаха при стирке уплыла?

Нет, вплавь не бросишься и не проверишь — плавать не научился. Сквозь густые ветки на лодке не пробраться. Толик огляделся. Ни одной лодки поблизости — полезь он в воду, и спасти будет некому. И все же… Что такое зацепилось? «Эх, была не была», — мальчик положил удочку на лавку и осторожно перелез за борт.

С испугу ли, от холода ли, показалось, что сердце выскочило из груди. Цепляясь за заросли, Толик пробирался внутрь кустарника к таинственной находке. Хлебнул пару раз речной воды, закашлялся — сразу захотелось вернуться! — но руки… руки почти дотянулись до красной ткани. Осторожно повел ее за край влево, вправо. Подалась. Еще чуть-чуть. Через мгновение пальцы вцепились в полотно, и Толик двинулся в обратный путь, не менее сложный и каверзный, чем путь вперед. Одна рука тащила находку, вторая перебирала ветки кустарника. За тканью по воде плыл какой-то обломок палки. У лодки, где водная гладь позволила растянуть ткань по поверхности, стало понятно, за чем отважный мальчишка спускался в воду, едва не утонув. Красный флаг с пятиконечной звездой и с вышитой на нем бело-желтой надписью: «22 стрелковая бригада» колыхался на волнах. Флаг крепился к обломку древка. Смотри-ка, удивительно!

Забросив флаг в лодку, следом забрался сам. Находку закрыл одеждой и взялся за удочку, но рыбалка потеряла значение. Наш флаг, коли красный… Откуда он появился в Березине? И куда его деть?

Вскоре Толик решил: с рыбалкой закончено. Пора домой. Удивление не отпускало: просто так флаги по рекам не плавают! Мамке отдать?.. Она, пожалуй, сошьет отцу рубаху. Жалко, такой красивый флаг распорет на куски. С отцом поговорить? Он-то знает, наверно, куда флаги с надписями следует передать. А как сам батька отдаст флаг матери для пошива той же рубахи?

Перво-наперво надо бы флаг высушить, припрятать, а потом и с отцом поговорить. Может, кроется за всем какая-то тайна? Сушить так сушить! Расстелив полотнище на дне лодки, размотал леску обратно и забросил крючок с насадкой в воду. Клюнуло. Вытащенная плотва выскользнула из рук и плюхнулась на днище, прямо на подсохшую ткань флага. По слову «бригада» расползлась полоской сырая слизь.

— Эх!.. — огорченно воскликнул юный рыбак.

Пришлось полоскать в реке нижнюю половину полотнища.

Только Толик разложил флаг досушиваться на днище, как где-то неподалеку странно затарахтела машина. Откуда она взялась? Потом раздалась барабанная дробь, совсем как у них на школьном празднике. По реке зашлепали фонтанчики воды, приближаясь к лодке. Забавно. Кто бы мог так диковинно разбросать «блинчики» из камней, да еще у самой лодки? Рыбаки так не делают!

Прямо по флагу мелькнула тень, отброшенная пролетевшим самолетом.

Толик и не понял, что по нему стреляли с высоты. Кто так пошутил? Опасность осознал, когда увидел заходящий для повторной атаки самолет. Руки бросились отвязывать веревку, но удалось лишь подтянуть лодку к кустарнику. «Та-та-та», — простучало с небес. «Шлеп-шлеп-шлеп», — раздалось слева от лодки.

Леска, будь она неладна, во время опрометчивого движения лодки зацепилась-таки за ивовую вицу. Пришлось рвать, спешно грести к берегу и выбрасывать на берег и флаг, и одежду, и рыбацкие принадлежности. Но самолет больше не вернулся. Зачем он стрелял по реке?

По дороге, придя в себя после пережитого волнения, Толик решил флаг родителям не отдавать. Пусть останется на память о том, что пришлось испытать.

Неожиданно в голове мелькнуло: «А если стреляли по флагу? Тогда, выходит, стрелял немецкий самолет… Откуда же он здесь?»

Домой пришел после полудня. Высушенный флаг Толик еще на берегу завернул в дерюжку, валявшуюся на днище лодки, и, подойдя к дому, сунул находку в поленницу.

— Ты где пропал? Вся за тебя испереживалась. Говорят, какой-то самолет с крестами над рекой летал и стрелял, — тревожно проговорила мать.

— Не видел я никакого самолета, мама. Рыбачил. Клев хороший шел. Возьми рыбу, отец просил прибрать.

Мать успокоилась:

— Воды принесу, а ты пока ведро с уловом в тень прибери.

Мать занялась рыбой и больше ни о чем не спрашивала.

Выйдя во двор, Толик обошел дом. Вот здесь, за углом, на пустыре огорода, он, пожалуй, выроет яму и спрячет в нее флаг. Отец придет поздно, мать занята, сестра возится со своими куклами. Время есть.

В сарайчике нашелся небольшой белый бачок с треснувшим дном. В него Толик нагреб сухие опилки, в которые уложил свернутое красное полотнище. Можно было бы отдать флаг и родителям, но неясное чувство тревоги не покидало: «Не по флагу ли стрелял тот самолет?»

Едва успел закопать бачок на пустыре, как во дворе появился отец, что-то шепнул вышедшей на крыльцо матери. Оба поспешили вернуться в дом. Толик заторопился следом за ними. Странным показалось то, что в рабочий день отец вернулся с пилорамы задолго до вечера.

Присев на лавку, глава семейства осмотрел по очереди домочадцев.

Произнес, обращаясь почему-то к сыну:

— То, о чем тебе говорил утром, Толя, случилось. Немец нагрянул войной. Я прибежал, чтобы вещи кое-какие собрать. Уезжаю.

Из рук матери, присевшей на стул, выскользнул нож в рыбьей чешуе. Толик вцепился руками в скатерку: как «уезжаю»? Обещал до конца лета остаться и на свои озера ехать лишь по началу сентября.

Младшая сестра заплакала от гнетущего напряжения. Вряд ли она понимала, о чем шла речь, — мала!

Через час пошли на городскую площадь провожать батьку, уезжавшего к месту основной работы на Большое озеро. В Минск отправлялась одна из грузовых машин, и батька прямиком направился к ней. Некоторые мужики, приписанные к столичному военкомату, торопились попасть в Минск с целью прояснить для себя, не случилась ли мобилизация по их годам.

Впервые после майских праздников народ собрался в центре едва ли не всем городом. На площади тихо переговаривались. Кто-то поминал сообщение Молотова, кто-то рассказывал, как чужой самолет расстреливал на реке рыбаков. Пискнув, где-то с краю толпы смолкла гармошка. Женщины жались к уезжавшим мужьям, а те чуть ли не впервые после отзвеневших давно свадебных песен с сердечным трепетом вдруг начали вглядываться в лица жен и гладить по головам детей.

Толик держал батьку за руку В голове не укладывалось: за каких-то полдня жизнь перевернулась с ног на голову — флаг, самолет, уезжающий отец… Может, сказать ему о флаге-то? По всему видно, отцу не до него. Пусть лежит флаг. Закопан и закопан.

Минуло три беспокойных дня. Город все это время шумел, а в четверг будто вымер.

Днем по улицам Новоборисова прострекотали первые мотоциклетки с немцами в пыльной серой форме. Затем их повалило, словно саранчи. Шли и ехали, кричали гортанно на всем протяжении улиц, по которым двигались. Захлопали калитки, затрещали изгороди. Не слышно стало ни птичьего пения, ни криков петухов. Громкий лай собак сменялся редкими выстрелами и последующим хохотом оккупантов. К вечеру ни одна собака не тявкала. Незваные гости размещались по домам и квартирам. До самой ночи.

В родительский дом Толика тоже зашел какой-то чин и громко крикнул:

— Здесь есть кто-то болеть?

Мать кивнула, показывая на кровать, куда незадолго до прихода немца положила дочь, попросив стонать погромче:

— Дите болеет…

— Чума? Тиф? — опять закричал фашист.

— Кто его знает? Может, тиф, а может, и чума, — ответила мать.

Немец тут же развернулся и вышел. Война только началась. Никто из захватчиков, из немецкого начальства еще не знал, как вести себя в случаях выявления заразных заболеваний среди населения. Это через полгода фашисты принялись сжигать опасные дома вместе с обитателями, но двадцать шестого июня тысяча девятьсот сорок первого года гитлеровцы пометили дом номер тридцать девять как непригодный для жительства и больше в нем не появлялись.

Потянулись долгие дни оккупации. Они складывались в недели, месяцы, годы…

Бывало такое, что семья не ела днями. Сестра исхудала и словно светилась от падавшего на нее света. Мать едва держалась на ногах. От отца помощи ждать не приходилось, он партизанил где-то далеко от родных краев.

Флаг оставался там, куда его спрятал Толик, но найди немцы бачок, и тогда смерть от голода стала бы предпочтительней, чем смерть от пыток. Паренек уже понимал, чем рисковал, держа красное полотнище в своем огороде. Каждую неделю прямо у стены бывшего городского клуба фашисты казнили выявленных подпольщиков и задержанных партизан.

— Так будет с каждым противником режима! — комментировал переводчик.

Переживания за флаг смешивались с горькими мыслями о родных. Мать еще ходила, а сестра к весне слегла и больше не вставала. Чем помочь?

«Я за реченьку гляжу в голубую даль», — напевал Толик едва слышно, ползая на коленках по весеннему огороду в поисках молодой крапивы. Сил на песни оставалось немного.

— Что делать русский мальчик? — раздалось так близко и громко, что Толик вздрогнул.

Два немца со свисавшими с плеч автоматами пристально рассматривали огород.

— Ты есть прятать…

«Неужели прознали?» — страшная мысль лишила сил. Толик сел на едва проклюнувшуюся траву.

— Ты есть прятать золото свой земля от немецкий зольдат? — фрицы загоготали и двинулись дальше, оглядываясь на побелевшее лицо паренька.

— М-м-м, — всхлипы рвались из его груди, но остались внутри, где-то рядом с сердцем. Жарко… Сухие глаза горели. «Зачем сижу я здесь, рядом с закопанным бачком?» — память отказывала. Толик забыл, что дома его заждались. Мать хотела сварить нарванную сыном крапиву и похлебкой покормить детей. Время шло, сын не возвращался.

Женщина выглянула из дверей дома. Мальчик безмолвно сидел на траве.

— Толя, ты не уснул там? У меня вода кипит, — негромкие слова матери подняли его с земли.

У всего бывает концовка. В июле сорок четвертого года город охватила хаотичная стрельба: пулеметы, автоматы, винтовки… Примешивались лязг гусениц и залпы танковых пушек — краснозвездные тридцатьчетверки несли свободу, мысли о которой ни на минуту не оставляли жителей белорусского городка. За полдня город очистили от тех, кто считал себя высшей нацией. Не успевшие бежать носители черных и серых мундиров дружно сдавались в плен.

В ста метрах от родительского дома на время небольшого отдыха перед очередным наступлением разместился танковый батальон тридцатьчетверок. Экипажи занимались подготовкой машин к новым походам.

— Пойдемте-ка, дяденька. Покажу вам одно дело, — взволнованный То лик дергал за рукав пыльного комбинезона молоденького совсем танкиста.

— Чего тебе? — удивился тот.

— Пойдемте, — Толик продолжал тянуть бойца за рукав.

— Далеко?

— Нет, рядышком тут.

— Ну, пошли, босоногий, — рассмеялся танкист.

Усмешка с его лица сползла сразу, стоило увидеть развернутый на пустыре флаг.

— Откуда у тебя знамя? — перебирая руками красную материю, спросил танкист.

— С Березины. В воде нашел, — ответил Толик. — Стрелял немецкий самолет, когда я флаг в лодке сушил, не попал. Высушил и вот… храню третий год.

— Молодец! Братец, да ты настоящий герой! Знамя я забираю, — танкист хлопнул Толика по плечу и принялся сворачивать полотнище.

— Нет, просто так не отдам, — в словах паренька прозвучало не упрямство, а что-то иное. — Возьмите меня к себе в танк. Воевать пойду. Мать поднимет мою сестру, а двоих нас ей тяжело прокормить. Нечего в городе есть. Мне уже пятнадцать. Возьмите!

— Братец, в армию тебе все одно рановато. Впрочем… — танкист замялся. — Бери знамя, пошли.

В штабе танкового полка рассказ Толика повторился. Хмурый полковник оглядел мальчишку: щуплый, невысокий, но глаза, глаза! Лицо почти как у взрослого — уже с морщинами у губ. Знамя сохранил, честь полегшего в сорок первом войскового соединения спас. За одно это можно в полк взять. И просится не на блины.

— Мать приведи сюда, — попросил полковник. — Послушаю, что она скажет.

Плечи женщины задрожали, стоило ей услышать, зачем зовут ее в штаб.

— Ты же, милый, не вояка, — простонала она. — Откажись!

— Нет, мама, не откажусь! — Толик не знал, какие слова могли бы объяснить матери то, чем загорелась душа. Глаза его сверкали. — Пойдем, ждут!

Сутки спустя сын полка из Новоборисова пристроился на броне танка между опытных бойцов. За спиной болтался вещмешок с нехитрыми пожитками, на голове ладно сидел черный танковый шлем. Сердце ликовало: добился своего! Как пригодился спасенный флаг!

И потянулись долгие дни и бессонные ночи войны. Километры бездорожья привели к вымощенным брусчаткой немецким улочкам. В боях юный солдат научился многому, главное — научился воевать.

Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине раздавались еще выстрелы, но поверженный рейхстаг уже чернел руинами. Рядовой Анатолий Русаков чистил от нагара ствол танковой пушки, когда прозвучала команда на построение. Личный состав полка ровными шеренгами встал перед тридцатьчетверками.

— Полк, слушай приказ! — командир и замполит стояли напротив шеренг. Последовал текст приказа о награждении бойцов наградами, как вдруг раздалось: — За проявленное мужество при спасении боевого знамени стрелковой части гвардии рядовой Русаков награжден орденом Боевого Красного Знамени!

Ноги дрогнули в коленках и стали ватными. Анатолий насилу заставил себя выйти из строя и, как учили, подошел к старшим офицерам. Те улыбались. Полковник держал в руках награду:

— Давай, сынок, к медали рядышком тебе орден прицеплю. Поздравляю!

— Служу трудовому народу! — произнести слова получилось лучше, чем пройти строевым шагом.

— Хватит, наслужился, — рассмеялся полковник. — Гвардии рядовой Толя Русаков, боевой наш товарищ, собирай вещи! Завтра отправляешься домой. В Минск уходит эшелон, и ты поедешь с ним.

Домой! И чего тут думать — очень хотелось к матери, к сестре! Анатолий счастливо улыбнулся:

— Есть собирать вещи!

— Встать в строй! — козырнул полковник.

— Есть встать в строй!

Десятого мая, осилив пешком от станции сорок километров, к Новоборисову подходил шестнадцатилетний солдат Анатолий Русаков. Впереди предстояла долгая жизнь. Нет. Еще предстоит, поскольку Анатолий Викторович Русаков и сейчас живет. Правда, не в Новоборисове, не в Белоруссии, а на Урале, в Перми. Он все также весел, любит петь и часто поет те песни, что напевал в молодости на Березине, и те, что связывают его с далекой боевой юностью.

Пермь 2012 г.