Беруны

X. ОХОТА НА ЛЮДЕЙ

И снова ветер задул в жалейку, припал к парусам и погнал лодью к Груману, где было настоящее китовое царство, где киты ходили большими стадами и кишел ими океан. А здесь вода была опять прозрачна, и киты не слали в небо своих высоких водометов.

Ванюшка всё ещё заливался кашлем с того времени, как бултыхнулся в воду и потом просидел полдня на китовой спине, крепко держась за гарпун и выбивая зубами барабанную дробь. Тимофеич лечил своего крестника как-то по-особенному – так, как его самого лечили канинские самоеды[12]. Он один охотился тогда в ближних перелесках, без собаки, околевшей у него в том году; бил песцов и лисиц и забирался в такие снежные дебри, что сам себе начинал казаться уже не человеком, а каким-то зимним зверем. Днем он ползал по снегу, приглядываясь к узорчатым следам на пороше, а на ночь возвращался в свою охотничью избушку, чуть ли не доверху утонувшую в сугробе. Здесь он разводил огонь в печурке и варил ужин, а потом принимался свежевать добытого зверя.

Но в тот день, когда Тимофеич наткнулся на беглых самоедов, промысел его был неудачен. С утра круто падал снег и ровной раскидной пеленой укрывал следы и протоптанные Тимофеичем тропки. Каждая сосенка стояла словно укутанная в горностаевую шубку, и Тимофеич не раз отплевывался в этот день, когда перегруженная снегом еловая лапа посылала ему сверху рыхлый снежный ком, залеплявший охотнику всё лицо.

А зимний день короток, отгорает быстро. И Тимофеич повернул к своей избушке. Но здесь, у порожка, посиневший в сумерках снег был притоптан, и дверь была прикрыта неплотно. Тимофеич крикнул, но кругом было тихо, только эхо перекатывалось вдали, перескакивая с бугорка на бугорок. Тимофеич вошел в избушку и высек огонь. В углу, тесно друг к другу прижавшись, сидели два самоеда и поглядывали оттуда на Тимофеича, как мышенята из мышеловки. Тимофеич рознял их и вытащил на середину избы. Это были два приземистых паренька в изодранных малицах[13] и с отмороженными носами. Они жалостливо и умильно глядели Тимофеичу в глаза и тихонько скулили.

Тимофеич дал им по куску сырой оленины, и самоеды съели её вмиг. Потом они, снова прижавшись друг к другу, заснули в своем углу.

Наутро Тимофеич, набрав в котелок снегу, поставил кипятить воду в печурке, а самоеды, подобравшись к огню, стали опять глядеть Тимофеичу в глаза. Тимофеич попробовал было расспросить их, что и как, но, не добившись толку, плюнул и, ткнув им ещё по куску мяса, стал собираться со двора.

Тимофеич идет, а пареньки за ним. Он в сторону – и они в сторону. Он в овраг – и они туда же. Тимофеич – их гнать. Они постояли, постояли и опять пошли за ним.

«Не иначе, как от чума отбились», – решил Тимофеич и махнул рукой.

Но самоеды не отбились от чума, а бежали из архангельского острога, и вот какое тут вышло дело.

Царь Петр, который был в 1717 году в Голландии, в Амстердаме, писал оттуда в Архангельск:

«По получении сего указу, сыщите двух человек самоядов, молодых ребят, которые б были дурняе рожием и смешняе. Летами от 15-ти до 18-ти, в их платье и уборах, как они ходят по своему обыкновению, которых надобно послать в подарок грандуке флоренскому[14]: и как их сыщете, то немедленно отдайте их тому, кто вам сие наше письмо объявит».

Посланный царем офицер Петр Енгалычев, привезший в Архангельск это письмо, сидел с утра до вечера в трактире, и к нему прямо туда, на питейный двор, пригоняли пойманных в тундре самоедов. Но офицер был пьян и привередлив. Ему не нравились изловленные самоеды, и он приказывал ловить новых, а уже пойманных велел сажать в острог.

Великий страх напал в том году на самоедские чумы. Самоеды метались по всей тундре, угоняли оленей подальше, к морю, но солдаты настигали их повсюду, отнимали пушнину, резали оленей, а молодых пареньков уводили невесть зачем и куда.

Архангельский острог был уже набит самоедами почти весь. Но Енгалычев посылал в тундру новые отряды, потому что ему нужны были какие-то особенные самоеды.

Каждую неделю Петр Енгалычев устраивал смотры пойманным самоедам. Их перегоняли из острога на питейный двор, и офицер выходил к ним с длинной голландской трубкой и с царским орденом на залитом вином халате. Самоеды сразу же, как по команде, распластывались на земле, в грязи, потому что принимали Енгалычева за какого-то грозного бога, у которого в перстнях на пальцах удивительно сияли небесные звезды. Офицер бил самоедов по голове тростью и пинал ногами в ребра, чтобы поднять их с земли и разглядеть их вымазанные грязью лица. Самоеды не понимали, чего хочет от них злой бог, и продолжали лежать ничком на земле. Наконец солдаты переворачивали их, как черепах, на спину, и сердитый бог плевал им в лицо.

Но самоеды, как видно, не совсем оплошали, потому что в одно осеннее утро недосчитались в остроге целого десятка. Восьмерых всё же изловили в лесу в тот же день и в тот же день в комендатуре пороли, а двое так и пропали.