Беруны

XXIII. ЧТО УВИДЕЛ САВКА С ВЕРШИНЫ СКАЛЫ

Ни в одно лето не копались они столько на берегу, среди выкидника, как в это лето 1749 года. Тимофеичу всё чаще приходила в голову безотрадная мысль, что корабль, который пристанет когда-нибудь к Малому Беруну, найдет здесь три могилы да грудку непогребенных костей в разрушенной избе. Это будут кости Степана или Ванюшки? Тимофеич не хотел быть последним, кто переживет остальных.

Ни о чем еще не думая, он стал как-то долбить челнок. Но что можно было предпринять в столь хрупком суденышке, на котором опасно было б отойти от берега на версту? Тимофеич в челноке этом и похоронил тогда Федора, а в следующее лето не стал уже возиться с новою лодкой: лето было холодное, губовина была снова забита ледяным заломом, и льдины жались к острову со всех сторон. Но потом, опять зимой, в нескончаемые ночи, лежа подолгу на печи и слушая дремучие беруновы шепоты, старик приходил к решению, что нет спасения ни в чем, как только в попытке самим вырваться из этого плена на каком ни на есть судне или хотя бы на плоту. В эти-то ночи Тимофеич стал задумываться и над уделом того, кто останется последним на острове сторожить могилы умерших и ждать одинокого конца. Да живы ли они сейчас в мертвой пустыне, оторванные от всего живого?

Но прошел месяц, и ещё один, и, как прежде, в феврале вернулось солнце. Красное светило снова показало в этот день огнезарный свой лик и стало потом вставать над островом каждые сутки, чтобы метать раскаленные стрелы в этот мрак, в этот сон, в эту смертную истому. Тимофеич вышел из избы, умылся снегом, как-то встряхнулся весь, стал, чего-то ухмыляясь в мохнистую свою бороду, снова напевать многая лета... Повыждав ещё два месяца, он пошел с Ванюшкой к выкиднику, не обращая внимания на беспутицу, на глубокий рыхлый снег под тонкой, не скипевшейся еще коркой.

– Вот, Ванюшка, корабль построим... штука! – И Тимофеич лукаво сощурил глаз. – Верфь, значит, спервоначалу... Многая лета...

И старик пошел по берегу с топором, отметая им снег с бревен потолще и делая на них крестообразные зарубки.

– Зажилися мы тут на Беруне, Ванюшка... а? Я говорю, зажилися, засиделися, значит. Пора нам и к Мезени. Кирилкой[42] нас там Соломонида попотчует... с ягодой и рыбой... Или челночками[43] с кашей... Хочешь на Мезень, милый?.. А?.. Мно-гая лета...

Когда солнце стало подолгу в золотой своей таратайке объезжать остров, превращая весь нападавший за зиму снег в пар и туман, Тимофеич и пошел в обход по Малому Беруну, по морскому берегу, в надежде наткнуться где-нибудь на новые залежи выкидного добра. Ему для его затеи нужны были гвозди, много гвоздей и железа. Но этого товару не было ни на берегу, ни на площади мертвого города за горой – обиталища водопадов и отгулов. Малый Берун был богат песцами, рыбьим зубом и даже янтарем. Большие куски янтаря можно было найти на берегу, если пройти дальше за моржовье кладбище, откуда Тимофеич притащил в избу охапку рыбьего зуба. Найдя на камнях кусок янтаря, отливающий червонным золотом, Тимофеич и его прихватывал с собой. Старик знал цену янтарю. Он даже помнил, что взамен янтаря царь Петр I не пожалел отдать какому-то чужестранному королю пятьдесят пять лучших своих солдат с полной амуницией. Да, но гвоздей не сыскать было на Малом Беруне, и ничего нельзя было здесь выменять на отливающий золотом янтарь.

Тимофеич не потерял ещё надежды наскрести какого ни на есть железца, и они усердно каждый день ходили к морскому берегу и копались здесь подолгу. Даже медведь и тот, на первый взгляд, казалось, не оставался здесь без работы, хотя он всё чаще стал пропадать по целым неделям и лишь накануне притащился обратно из очередной своей отлучки, весь отощавший и с обвислыми клочьями в каких-то страшных боях вырванной шерсти. Но известно, какое здесь могло быть у ошкуя дело: он лазал по бревнам, нюхал их и лизал, но на самом деле пользы от него здесь не было никакой. Он горазд был купаться в море, входя туда по-своему, задом, и окунаясь как-то по-бабьи. Он сворачивал камни и доставал пеструшек[44] из норок или ловил гагачей, наскоро пожирая птицу, чтобы Степан не увидел и, как всегда, не отнял лакомого блюда. Но как было научить медведя отыскать между бревнами хотя бы единый гвоздик?.. Пятигодовалый ошкуй и сам понял всю бесполезность свою в этом деле и виновато отошел подальше в сторонку. Потом зачем-то сорвался с места. Тяжелой иноходью ринулся он к губовине и взобрался там на ту самую скалу, под которой взял его живьем Степан, оторвав от кровоточащих сосцов медведицы, проткнутой рогатиной насквозь.

Медведь стоял на самой вершине скалы на всех четырех своих лапах, не обсохших ещё после неудачного купанья в разыгравшемся в этот день море. Он стоял на каменном утесе совсем неподвижно, точно и сам был выточен из того же камня, и вытянул вперед свою длинную шею.

Далеко впереди, у самого небосклона, появилась какая-то заплатка. Она то совсем сливалась с воздухом и морем, то опять резкой нашлёпкой отчетливо вычерчивалась в воздушной пустыне. Небо сливалось там с водой, окружая весь остров кольцом, глухою стеною, в которой нигде нельзя было заметить ни лазейки, ни хода.

И вдруг в неодолимой этой стене обнаружилась крохотная дверь, недосягаемая, наглухо запертая и временами доверху захлестываемая гулливой волной.

Впрочем, это видел с высокой своей каланчи один только медведь. Остальные, согнувшись в три погибели, ползали за бревнами, среди тлена и праха, между мокрыми щепками и ветхим ржавьём.