Беруны

XXV. ПАРУС!..

Медведь, точно пригвожденный к скале, оставался на ней всё время, пока Тимофеич со своими подручными рылись в мусоре среди бревен, раскиданных по всему берегу в этом месте. И первый спохватился Тимофеич, которому было как-то не по себе без привычной возни ошкуя по соседству.

– Куда ж это Савка запропал? Не сбежал бы сызнова...

– Сейчас не убежит, – откликнулся из какого-то логова в бревнах Степан. – А убежит, так всё одно воротится. Лучше нашего не найдет.

Тимофеич выпрямился и стал кликать ошкуя:

– Савка! Савушка! Цав-цав-цав!

Но Савушка не шёл, и Тимофеич стал высматривать его по сторонам, согнув ладонь козырьком над красными, обветренными глазами. Тимофеич глянул туда, сюда, но до скалы было далеко, и он не мог разглядеть ошкуя, застывшего там на самой вершине. Он не мог разглядеть ошкуя, но не мог как следует разглядеть и другого, потому что у него в глазах замелькали какие-то желтые огненные ножи, и он принялся без толку шарить за пазухой и жевать пересохшими губами. Старик хотел сказать что-то, но слова не сходили с его уст, и он, шатаясь, подошел к Ванюшке, внимательно рассматривавшему только что найденный большущий, но рыжий от проевшей его ржавчины гвоздь.

– Эк гвоздище! – ткнул ему Ванюшка свою находку. – Как поточить, прямо кинжал будет. Чего ты, тять?

– Парус... – тужился выдавить из себя Тимофеич. – Парус...

Тимофеич стоял перед ним, дрожа, как в лихорадке, и побледневшие его губы беззвучно шевелились, все силясь вымолвить какое-то слово, очень важное слово, только ему ведомое и только им понимаемое до конца.

Ванюшка встал и в упор посмотрел на Тимофеича.

– Чего ты?

Старик ткнул рукой в пространство и, спотыкаясь, пошел к воде.

– Степан! – закричал в исступлении Ванюшка. – Стёпуш!

Перепуганный Степан еле выбрался из своего логова между совсем заваливших его пещерку бревен и бросился к Ванюшке.

– Кто тебя режет тут? Рехнулся ты?

Но Ванюшка забыл даже, что кликал только что Степана. Он стоял на бревнах, раскрыв рот и выпучив глаза.

Это был парус, конечно, парус, лодейный парус возникал там у небосклона и снова пропадал за высокою волною. И не один даже, а целых три паруса угадывал там Тимофеич, начавший приходить в себя и переставший наконец искать за пазухой, – трубку он там, что ли, искал по старой привычке, когда замечал всплывающий в открытом море парус?..

Всё так же спотыкаясь, пошел Тимофеич от берега к горам выкидника, на который взобрались Ванюшка и Степан, и всё так же не хватало у него силы предпринять что-нибудь сейчас же, в эту минуту, сделать что-то до зарезу нужное, такое, от чего зависела вся дальнейшая их жизнь. Но Степан спрыгнул с бревен и подбежал к совсем размякшему Тимофеичу.

– Парус! – не крикнул он, а как-то пролаял Тимофеичу в лицо. – Парус!..

И Тимофеич почувствовал, что словно молнией прошло сквозь него мгновенное воспоминание о том, как шесть, десять, двадцать лет тому назад он выскакивал из мурьи на палубу при одном этом крике дозорного с каланчи: «Парус!..»

– Парус, милые, парус... – забормотал он скороговоркой. – Парусок, други, эвон какой парусище, хи-хи!

И старик хитро как-то захихикал, чего раньше с ним не бывало.

– Оба вы, черти, рехнулись, пропадешь тут с вами, окаянные! – обозлился Степан, глядя на продолжавшего хихикать Тимофеича. – Иванка! Слезай сейчас! Тебе я говорю? Беги к избе одним махом, тащи светильницу сюда, костры жечь! Да смотри, дьявол, ненароком огня не загаси!

И сразу охрипший Степан перевел дух, молвив затем в каком-то изнеможении:

– Кострик раздуем, что небу жарко...

Но потом, спохватившись, снова стал что было мочи кричать убегавшему Ванюшке вдогонку:

– Беги!.. Одним махом!.. Слышишь?

Но Ванюшка ничего уже не слышал: он летел, как молодой олень, и только ветер свистел у него в ушах да камни вырывались из-под ног, гулко скатываясь вниз по крутым косогорам.

А Степан с совсем притихшим Тимофеичем стали таскать к воде бревна, складывая их там для костра, но такого, который и впрямь должен был зажечь в этом месте небо.

Ванюшке пошло впрок его двухлетнее упражнение в столь неистовом беге. Он мчался теперь во весь опор, без остановки и передышки, прядая, как во сне, через бугры и овражки, не замечая ничего вокруг, кроме вздымавшейся в отдалении горы. Полным разгоном смахнул он по скату ложбинки и свалился у самой двери избы, потому что сердце разрывало ему грудь, оно колотилось там между ребрами, как камень в пустой бочке, спускаемой в глубокий погреб по крутому откосу.

Бледный, без шапки, которую потерял во время бешеного своего бега, лежал он на спине со слипшимися на лбу волосами, с закрытыми глазами и широко открытым ртом, и ему казалось, что он не встанет больше, что его задушит этот ветер, набившийся ему в рот и не желавший проходить дальше, в легкие, не желавший напитать и утихомирить не в меру и не вовремя разбушевавшийся в груди комок.

К высокой горе клонилось багровеющее поверх разорванных облаков солнце, и птаха чиликала над дверью, под самою стрехою, а Ванюшка лежал, запрокинувшись навзничь, думая, что не принести ему горящей светильницы на берег, не доставить туда огня, столь нужного там в эту минуту.

Кругом было тихо, только сердце колотилось гулко да не переставала верещать голосистая птаха.

Ванюшка сжал кулаки и заскрипел зубами. Он сделал над собой страшное усилие и, собрав самого себя в один узел, рванулся, вскочил на ноги и ткнулся с разгону руками в дверь, не заметив ни боли в расшибленных до крови руках, ни испуганной птицы, которая сразу умолкла и бросилась прочь из-под стрехи, прорезав небесную глубь высоко над горой.

Ванюшка дрожащими руками подбавил в горшок жиру и окутал его первой попавшейся шкурой. Потом выскочил на улицу и, не прикрыв даже двери, понесся обратно, держа обеими руками высоко над головой драгоценную ношу.

Земля быстро плыла под ногами бегущего, не перестававшего рваться вперед к тому месту, откуда он явственно видел парус, то вздымаемый из-под небоската почти до самой палубы, то доверху заливаемый морскою волной. Но когда Ванюшка прибежал на место, паруса не видно было больше.

Смеркалось. Кое-где из прорезанных в облаках окон выглядывали звезды. Они подмигивали Тимофеичу и Степану, которые сидели на горе наваленных для костра бревен и молча смотрели в море, как всегда – пустынное, как всегда в конце дня – мутное и злое.