Никодим и Семен Пафнутьич вместе с Тимофеичем и Ванюхой, со Степаном и вёсельщиком Митей выехали в тот же день в Данилов, где ночевали, а наутро, погрузив с собою новый якорь, стали в карбасах спускаться вниз по Выгу. Тимофеич без раздумья согласился за себя и за Ванюху идти с Никодимом на Новую Землю, куда звал их всех троих Никодим, а Степан тоже не раскидывал долго: был он теперь бобыль бобылем, не было у него ни кола, ни двора, ни жены Настасьи, да и сам он, собственно, находился в бегах. Ну, а плавать по морям, колоть копьецом зверя, мокнуть в соленой воде и ежиться от холода было их природное дело. Это тебе не сидение в медвежьем остроге в беруновом одеянии, шутом гороховым, курам на смех. И потому не без волнения нюхали они ветер с моря, порывами налетавший от Сороки и Сумы. Они переходили тогда с парусов на весла, и ветер гладил им затылки и точно большими опахалами овевал им мокрые спины.
– Тимофеич, – скалил зубы Степан, – Бухтею до Новой Земли не достать?..
– Ку-уда... – тряс бородою Тимофеич и налегал на весло.
Зеленые луга огромными изумрудами блестели на солнце, и жемчужное облако гляделось в бирюзовую воду. Большое небо было шелковым шатром раскинуто над большою водою Выг-озера, и бесчисленные островки с путевыми хижинами казались иногда стадом, вышедшим к водопою. Тимофеич щурился на солнце, улыбался и даже пробовал мурлыкать в мохнистую свою бороду что-то вроде многолетия, как делал он это на Малом Беруне всякий раз, когда казалось ему, что это ещё не гибель, что есть надежда.
Его даже однажды в карбасе так разморило, что он взял на полный голос:
– Мно-гая лета!..
Но старик наткнулся на недоуменный и укоризненный взгляд Семена Пафнутьича и сразу умолк.
Пороги, волоки[77], ночлеги следовали один за другим, и благодатная тишина разливалась повсюду. Тихо было на плесах и в самой Сороке: весенняя сельдь сошла и тамошние промышленники ушли в Колу. Только белоголовые ребятки щебетали у воды, пуская оснащенные кораблики колыхаться по синим волнам. Возле деревеньки, словно сбежавшей с высокого берега к плесу, чтобы набрать водицы в ковшик, один такой мальчоночка в мокрых лапотках и с рубашонкой, хвостиком торчавшей у него из прорешины порточков, показал Тимофеичу на стоптанный башмачок, к которому он приладил игрушечный парус.
– Дедушка, куда лодейка-то поплыла?
– К морюшку поплыла лодейка.
– А с морюшка куда?
– А с морюшка к океану.
– А с океана?
– А с океана на Новую Землю.
– А дальше?
– Ишь ты, так тебе всё скажи!.. Дальше ей плыть некуда... Там и зазимует.
– А ты, дедушка, куда плывешь?
– Я вот и плыву на Новую Землю с твоею лодейкою.
– Дедушка, возьми меня на Новую Землю!
– Ладно. Поди спросись у мамки.
– Мамки нету, поплыла в Архангельск.
– Ну, у таты спросись.
– Таты тоже нету.
– А тата где?
– Утонул.
– С кем же ты живешь, солнышко?
– С бабушкой.
– Ну, тогда спросись у бабушки.
Мальчик побежал спроситься у бабушки, но бабушка, должно быть, была несговорчива. Она дала внуку корочку, и он побежал обратно на берег, но дедушка уплыл уже далеко, вон он уже за поворотом, а лодейки-то не видно вовсе.
В тот же вечер дедушка был в Суме, где у берега стояло несколько выгорецких лодей и два новоманерных галиота. И этой же ночью с добрым ветром Никодим вышел в открытое море.