Человек рождается дважды. Книга 1

ГЛАВА 13

Фомин высыпал в урну третью пепельницу окурков и открыл форточку. Чистый воздух про-бил синий махорочный заслон и прозрачным ковром разостлался по полу. Прижатый к потолку дым, обтекая переплёт рамы, тонкой полоской пополз наружу и скоро рассеялся вовсе.

— Пока дымим, проще, — продолжил он разговор, усаживаясь за стол. — От вас, как от правления первого трудового коллектива, управление лагерей ждёт не дыма, а света. Вы должны осветить путь и другим.

— Оно, конечно, коллектив — дело подходящее, чего и говорить, — почесал лысину плотный с хитровато-насторожённым лицом растратчик Горохов. — Вот если бы Ещё подбирать людей с оглядкой, что-то и получилось бы. Нас-то больше не потянет, хватит. А эта шпана? Оно понятно, что нужно. Да разве горбатого исправишь?

— Вы ошибаетесь, — прервал его Фомин. — Товарищ Берзин назвал уголовников дотлевающими головешками прошлого, дым от которых щиплет глаза. Разъединённые, они затухнут, а коллектив, как этот чистый воздух, рассеет и дым.

Горохов покрутил ус, шумно вздохнул.

— Оно, конечно, так. Получая, надо чего-то и давать. Но жулик жулику рознь. Уж если никуда не денешься, то позвольте подбирать их нам самим. А этого Петрова, слава господу, знаем. Да его не возьмёт ни один коллектив. Чего и говорить, мазурик. Провозишься с ним, а перед зачётами он отколет какой-нибудь номер, и полетит всё прахом. Тут не только повышенные льготы и все привилегии, не получишь и того, что заработаешь и без коллектива. — Он отвернулся и снова вздохнул. — Вам-то что? Ну не вышло, и всё. А у меня на воле жена дожидается и дочь.

Фомин вытащил папиросу, хотел размять и разорвал гильзу. Бросил. Петров, Петров… Ещё один замкнутый круг?

Он вспомнил свой последний разговор. Обвёл глазами членов правления. Неужели не поймут? Принудить нет права, а как уговорить? Вот председатель правления Вагин, когда-то удержавший его от вмешательства в избиение Петрова. Вагин, облокотившись на колени и обхватив руками седые виски, смотрел в пол. А Кац — такой сердобольный и душевный — сейчас только ёрзал на стуле и облизывал губы.

— Да поймите же вы! Это человек. Вы, может быть, сейчас выносите ему приговор.

И Фомин стал рассказывать о Петрове всё, что он думал, знал.

Стремление помочь ему, очевидно, растрогало собеседников. Первым не выдержал Кац.

— Если у Горохова одна дочь, то у меня их пять, Но не в этом дело. Если каждый будет думать только о себе, то что получится. Я не хочу больше думать только о себе и как член правления считаю, что мы должны принять в коллектив этого босЯка.

Фомин готов был сейчас расцеловать этого человека. Вагин молчал, Фомин, сдерживаясь, спросил осторожно:

— Что думает председатель?

Вагин разгладил на лбу морщинки.

— Все мы смертны и не без греха, воры тоже люди. А к Петрову я приглядываюсь давно. Он сохранил, пусть воровскую, но честь. Думаю, следует взять. Я всё прикидываю, как это воспримет ворьё. В коллективы потянутся многие…

— Да, будет борьба, — Фомин поднялся. — Может быть, пригласим Петрова?

— Стоит ли? Мы переговорим с ним так на так. Это будет лучше для него, — предусмотрительно подсказал Вагин и встал. — Мы ещё у себя посоветуемся. Надо будет познакомиться с проектом [эк] устава трудового коллектива. А в общем, договорились, Сергей Константинович, — всем коллективом на дорогу.

— Счастливо. Спасибо за Петрова. Посмотрите там уж за ним, — провожая их, говорил Фомин. — Я верю, что он исправится.

Вагин остановился.

— Вы скажите ему: главное, пусть не таится. Если начистоту, тогда всё пойдёт глаже. А то, знаете, ниточек много, не сразу их увидишь и разорвёшь.

Общее собрание заключённых обсудило только первый вопрос повестки дня — проект устава трудового коллектива. В сушильном же отделении барака рецидивистов собралось человек пять верховодов и главарей уголовного мира.

Пар от мокрой одежды и синяя муть табачного дыма скрывали лица собравшихся. В бараке было пусто: все ушли на собрание, только на крайней койке у перегородки сушильного отделения сидел Лёнчик, лениво перебирая струны гитары.

Уголовники решали воровские дела. Здесь были Копчёный, Колюха, Крамелюк-Культяпый, прибывший с Соловков вор-рецидивист Сашка-бог, человек около сорока лет, заросший почти до самых глаз волосами, с непропорционально длинными руками и устрашающей внешностью. Главенствовал старый преступник с большим воровским стажем, видавший виды и тюрьмы, по кличке Волк.

Кличка Волк не соответствовала его внешности. Ему было уже за пятьдесят. Кряжистый, сутулый и кривоногий, он больше напоминал старого медведя. Маленькие злые глазки прятались под лохматыми бровями и поблёскивали зелёным огнём.

— Какие у вас «пироги»? — мрачно спросил Волк.

— На втором прорабстве выручка из каптёрки сдаётся раз в неделю. Набирается косых до пяти. Каптёр — «чёрт». Деньги прячет на ночь в деревянном дровяном Ящике под щепу, — перечислял возможные ограбления Копчёный.

— Кто там есть из своих? — не поднимая головы, пробурчал Волк.

Копчёный назвал клички воров.

— Пускать на дело молодняк, самых ненадёжных. Пусть закручиваются. Красюка раскололи? Выкладывай.

— Как арбузик, во всю корочку, — заговорил Колюха добреньким голосом. — Проваленное дело Прыгуна и проданная складская одежда, — начал перечислять он ряд изобличающих Красюка обвинений.

— Это правда с Красюком? Верно толкует жиган? — поднял голову Волк и обвёл воров глазами.

— Верно!

— Где он кантуется?

— В цирюльне лагерной бани.

— Кто ещё с ним?

— Ещё один. Скоро выходит на волю. Начал нашим и вашим. Видно, в лесочек поглядывает.

— Точка! — крякнул Волк и повернулся к Колюхе — Ты художник по мокрой. Дело за тобой. Но так, чтобы чисто. А это ты дело сказал — навести тень на его корешка и помочь ему освободиться. — Он оскалился и закончил — Освободиться от всякой думки о воле.

Колюха скрутил козью ножку и заговорил об угрозе, что нависла над уголовниками и над их влиянием в лагерях. — Если, не задумываясь, удрал в первый же коллектив такой жиган, как Петров, — говоря это, он покосился на Копчёного, — то что говорить о мелкой шпане. А ведь он ещё и корешок Копчёного, за которого тот ручался могилой.

— Что же ты предлагаешь? — поднял брови Волк.

— Останется Петров в коллективе, не удержишь и других. Значит, ему следует заделать такую мулечку, чтобы он подавился и другие поперхнулись. — Он блеснул глазами и хихикнул. — А вот в коллективы следует посылать нам самых надёжных. Пусть они там пошуруют, чтобы зачётики и всё остальное как корова Языком.

— Как, Копчёный, дело толкует Колюха? — буркнул Волк.

— Не пойдёт! — поднялся Копчёный. — Настоящий вор не контра. Можно карты, спирт, деньги. Заваривать покрепче дела, узелочки затягивать. Но честно, а не из подворотни. Надо шевелить мозгами. Каждый должен решать, но решать сам. Понятно?

Культяпый быстро что-то писал.

— За Петровым должок… картёжный, — сказал он. — Отдаю для дела. Вот ксива на полторы косых. Денег у него нет, и взять их там негде. Дать ему строгий срок и потребовать расчёта. А раз нечем, пусть идёт на дело. — Он протянул записку Копчёному,

— Зачем мне? Твой куш — и получай сам. Только учти, грубая работа не пойдёт. — Он резко отстранил руку.

— Дело толкует парень;— заворочался в своём углу Волк. — Тебе под стать и рассчитаться со своим дружком. Да Культяпый и не может. На большое дело идёт.

Копчёный взял бумажку, пробежал глазами и положил в бумажник. Он пожалел, что напрасно тогда, на пароходе, втянул парня в игру.

— Есть ещё дельце, — сказал Волк. — Останутся Колюха и Копчёный. — Волк почесал голову пятернёй и спросил Копченого — Ты помнишь по Соловкам Графа?

— Да.

— А по Вишере Дипломата?

— Авантюрист. Но какое нам до него дело? Это не свой и не чужой!

— Напрасно. Это большой деляга. А кроме того, Граф ему лично многим обязан, и это его кореш.

— И что же?

— Получил цидулю от Графа. Пишет, что скоро с этапом прибудет Дипломат. Он хотя и по липе, но большими делами ворочал. Вот ему и готовят полёт. Узелок с побегом завязан ещё на Вишере. Жена его здесь. Пришлось для этого выдать её за одного инженера-гидролога. Баба высокого полёта и ловка. Словом, ша!

— Будет порядок.

За стеной громко запел Лёнчик. Воры встали и по одному вышли. В барак входила санитарная комиссия и помощник прокурора по лагерному надзору с очередным обходом лагерных отделений,

На собрании заключённые решили в первый же выходной выйти на заготовку дров для зимы. Фомин ещё с вечера вывесил списки бригад. Утром, к его удивлению, даже самые злостные отказчики из барака рецидивистов организовали свою бригаду. Остались только больные, и среди них Колюха.

— Что с вами? — подошёл к нему Фомин.

— Зубы! Не могу! — охал он, держась за щеку.

— Что же, оставайтесь, если больны. Дело это добровольное.

Как только последняя колонна скрылась за поворотом, Колюха поднялся с постели, вытащил из-под половицы две бутылки спирта. В одну из них всыпал белый порошок и, засунув бутылки во внутренние карманы пиджака, обвязав щёку полотенцем, направился в баню.

Как и во всех лагерных банях, с одной стороны моечного отделения была прачечная с другой — парикмахерская. Помещения были связаны внутренними дверями.

Колюха нашёл банщика в прачечном отделении. Тот комплектовал бельё.

— Пропадаю, милаха, зубы! Дай в парную жарку, попарю ноги. Вот тебе ксива начальства, — И он протянул ему записку.

Банщик развернул бумажку, взглянул и приколол на гвоздь.

— Надолго тебе? — спросил он безразлично.

— Минут сорок, дорогуша. Да ты не хлопочи, скажу тебе сам, — простонал Колюха.

— Добро, иди. Сейчас открою.

Колюха, не раздеваясь, прошёл в парилку и открыл вентиль, а когда пар с шумом стал наполнять помещение, быстро вышел и постучал в дверь парикмахерской.

— Красюк, открой! Это я — Колюха! — тихо прошептал он,

— Чего тебе? — недовольно спросил тот и сбросил крючок.

— Зубы замаяли. Погреться пришёл и лекарство раздобыл. Дай, милаха, стаканчик, попробую пополоскать.

Через плохо прикрытую наружную дверь яркая полоса солнечного света падала на курносое лицо второго мастера — Лыкова, светловолосого парня лет двадцати четырёх с наколотой мушкой на щеке. Он правил бритву и при каждом взмахе выставлял кончик языка и морщил нос.

Колюха ещё раз покосился на щель в двери и, вынув из бокового кармана газету с нарезанной ветчиной, разложил её на тумбочке. Красюк понял его взгляд, закрыл дверь на крючок и достал стакан. Выпили.

Когда парикмахеров развезло, налил по второй.

— Дай пёрышко, нарежем ещё закуски, — протянул он руку к Красюку. Тот вытащил нож и положил на тумбочку. Колюха нарезал ветчины. Выпили по второй.

Колюха немного подождал и, когда парни совсем захмелели, насмешливо и тихо спросил Красюка:

— Ты знаешь, милаха, что Санька Лыков вчера стучал на тебя Волку?

— Волку? Не знаю, а что? — мотнул тот пьяно головой и, сразу очнувшись, настороженно поднялся. — Что ты сказал?

— Вроде ты Прыгуна засыпал и ещё кое-что, — усмехнулся Колюха и спрятал в рукав его ножик.

— Что ты обо мне говорил?! — Красюк притянул к себе Саньку.

— Я? Ничего. Зачем врёшь?

— Врёшь?! — взревел Красюк и ударил Лыкова. Тот упал.

— Не сказал? Так это я тебе расскажу, милейший, — услышал Красюк шепоток за спиной. Почувствовав недоброе, он обернулся и хотел оттолкнуть от себя Колюху, но тот взмахнул ножом и вогнал его по рукоятку в переносицу. Красюк сразу осел.

Колюха спокойно собрал остатки ветчины. Слил в бутылку недопитый спирт и внимательно огляделся. Красюк и Лыков лежали в одной лужи крови. Он поправил ногой тело Красюка и беззвучно засмеялся.

Потом поставил стоймя крючок на косяке и захлопнул за собой дверь. Убедившись, что крючок попал в петлю, пошёл в парилку, быстро разделся и начал париться.

— Ты что там, парень, не уснул? — загляЯнул к нему банщик.

— Спасибо, батя, сейчас одеваюсь. Можешь перекрыть парок! — крикнул он с полка и, тяжело отдуваясь, стал одеваться. — Вот бы закурить, старина. Надо же? Забыл в бараке, — похлопал он себя по карманам и, вытирая лицо полотенцем, присел к столу, рядом с банщиком.

— Не курю, сынок. Нету.

— Уважь, папаша. Дойди до парикмахерской. Возьми одну гарочку.

Банщик поморщился, но всё же пошёл.

— Нашлось что-нибудь? — равнодушно спросил Колюха вернувшегося старика и сладко зевнул.

— Закрыто. Стучал, не открывают. Спят, наверное, клиентов нет, вот и отсыпаются. Слышно, как кто-то храпит.

— Ну и бог с ними, пусть спят, а я пошёл. В бараке у меня есть.