Человек рождается дважды. Книга 1

ГЛАВА 3

После суда Прохорова поместили в городскую тюрьму, В карантинной камере, кроме худенького старика, никого не было. Длинная холщовая рубаха делала его похожим на вылезающий из земли подосиновик.

Когда Прохоров вошёл в камеру, старик сладенько улыбнулся:

— С миром божьим, сынок, Устраивайся и не ропщи. Все мы под богом ходим.

Прохорову было не до него. Не ответив на приветствие старика, он лёг на нары и отвернулся.

— Вот и всё. Доездился, лихач. Не пей за рулем, сукин сын, — прошептал он.

Он как бы со стороны увидел статного парня. Гордость их провинциального городка, центрфорвард футбольной команды, да ещё и шофёр — заветная мечта его сверстников. «Петя, выручи! Петя, подвези! Петенька, приходи». Жизнь только начиналась.

— Вот и всё, заключенный Петров, — повторил он.

Ему вспомнился последний день его вольной жизни, перевернувший всё…

Тёплый майский день. Загородная прогулка. На опушке леса водители поставили машины. На берегу мужчины в белых рубашках и соломенных шляпах терпеливо наблюдают за разноцветными поплавками. Среди них поклонник Прохорова по стадиону, будущий спортсмен и заядлый рыбак — черноглазый мальчишка Минька.

На разостланных одеялах, с корзинами и свёртками, под деревьями дремлют женщины, прислушиваясь к звонкому смеху и восторженным голосам детворы. Все радуются. К нему подбежала белокурая девочка Майя.

— Дядя Петя, дядя Петя! Вот вам венок. Вы будете сегодня Спартак.

Её беленькое платьице снова замелькало в траве.

Припомнилась и другая картина.

Кое-как он выбрался из раздавленной кабины. Минька лежал в кювете, согнув ноги, и трогал выпирающие кости бёдер. Люди начали приходить в себя. Пыльные, грязные, со следами тёмных пятен на одежде и лицах, в царапинах.

Девочка Майя будто спала рядом с перевёрнутой машиной. Только не было видно головы, а из-под зелёного борта выглядывала длинная косичка с белым красиво завязанным бантиком…

Раздирающий сердце крик матери; «Что ты наделал, подлец?..»

С тех пор его жизнь протекала в каком-то кошмаре. Он был бы рад рассчитаться с ней, но и на это недостало сил.

Снова заговорил старик:

— Ничего, сынок. Не зная горя, не изведаешь счастья. Ты бы поплакал, пока никого нет. Слёзы как худая кровь — выпустил, и полегчало.

Прохоров не пошевелился.

— Не хочешь плакать, богу помолись. Христос поможет. Хочешь, я тебе свЯщенное писание почитаю? Придите ко мне все страждущие и обременённые, и я успокою вас… — услышал он за спиной монотонное чтение.

— Не гнуси, старый, и не подходи близко, — презрительно прикрикнул он, вставая.

С невозмутимым смирением старик отправился на своё место.

Пройдя карантин, Прохоров попал в общую камеру. Здесь он узнал о формировании партии заключённых на Крайний Север, Он тут же подал заЯвление.

…Звякнул засов вагона, и Прохоров, очутившись среди заключённых, понял, что только сейчас он вступает в незнакомый для него мир.

В теплушке было тесно и душно. Он огляделся. На нарах мест не было.

— Братва, фраер! — раздался чей-то голос.

— Откуда? Где засыпался? Побожись по-ростовски, — встретили его перекрёстными вопросами. Он коротко ответил. Кто-то равнодушно бросил: «фрей», и интерес к нему сразу остыл.

Прохоров придвинул к себе деревянную скамейку, положил на неё пальто, вещи, сел и устало откинулся к стенке.

Обитатели вагона уже обжились. Один уткнулся в замызганную книжку, другие переговаривались или молча смотрели на потолок. С краю на нарах двое мастерили из хлебного мякиша различные поделки. На самодельной полочке сушилась чернильница с подставкой для ручек в виде перекрещённых хвостов русалок.

Косматый, с рыжей щетиной мужчина пришивал пуговицы к фланелевой куртке, кряхтел, вытягивая иголку. В углу играли в карты.

Прохоров испытывал к этим незнакомым людям чувство необъяснимой неприязни. Стали противны не только люди. Даже хлеб не хотелось есть. Его будто запачкал смрад непристойщины, пропитавшей все уголки вагона. В душу закрадывалось отчаяние. Он закрыл глаза и задремал.

Разбудил шум. Широкоплечий брюнет, изрисованный татуировкой, сквернословя, дул на карты, осторожно выдвигая нижнюю. И вдруг он взвыл, швырнул карты на нары и с силой ударился головой о стенку вагона. Хохот, крик и самая разнузданная брань заглушили его стон.

— Золотой, кончай игру, подзаходишь! Считай, для тебя сармака больше нема, — строго предупредил парня в татуировке угрюмый человек с бесстрастным лицом.

Золотой пристально посмотрел на Прохорова. Оглянулись и остальные. Игра продолжалась. Золотой снова открыл карту, выругался и решительно подошёл к Прохорову,

— Пальтишко давно носишь? — насмешливо спросил он, ощупывая материал.

— Перед аварией купил, — сдержанно ответил Прохоров.

— Поносил, и хватит.

Прохоров не пошевелился, было безразлично.

Прошло несколько минут. К нему уже подходили двое.

— А ну, земеля, сбрасывай клифт! Тут настоящий Ташкент. Попортишь хорошую вещь, — иронически усмехнулся Золотой. — Да и некогда мне, поворачивайся! — прикрикнул он.

Прохоров ни в ком не уловил сочувствия. Все занимались своим делом, как будто ничего не происходило. Глаза его встретились с жёстким взглядом человека на нарах. Чего он мог ждать от таких людей?

— Но-но, не поднимай парус, накличешь бурю! — Золотой схватил его за борт пиджака. Прохоров отбросил его руку.

— Чёрт с вами, берите. — Он сбросил пиджак, вынув бумажник.

— Так будет дешевле, — подмигнул Золотой. — Да не вздумай кричать. Внукам закажешь. Это тюрьма, — предупредил он и снова уселся за карты.

Когда очередь дошла до брюк, Прохоров уже не помнил, как вскочил и хрипло крикнул:

— Не подходи, сволочь!

Не задумываясь о последствиях, он решил защищаться. Отстаивать не тряпки, а человеческое достоинство.

— Негодяи! Ничего не получите, пока жив! Ничего! — повторял он, следя глазами за Золотым, но его уже обступили картежники.

— Смотри ты! Телёночек начинает брыкаться, — пренебрежительно скривил рот Золотой. — Снимай заодно колёса — и под нары. — Он бросился на Прохорова, пытаясь ударить головой, но тот отшвырнул его ногой и отпрянул в сторону.

В это время кто-то из игроков ударил Прохорова по голове. Тогда он схватил скамейку и стал колотить ею всех, кто попадался под руку. Отчаянный натиск новичка вызвал панику. Остановился, когда вся компания оказалась под нарами.

— Эй ты, псих! Довольно, забирай своё барахло. Пошутили — и хватит! — мирно проговорил Золотой, выглядывая из-под нар.

— А ну, цыц! — властно прозвучало с нар.

Прохоров сел, а на дверях вагона уже грохотали запоры.

— Что за шум? — в раскрывшуюся щель заглянуло сердитое лицо.

— Порядочек, гражданин начальник. Ребята засиделись и затеяли возню, да староста сразу унял. Не беспокойтесь, всё будет в норме, — сказал черноволосый, спускаясь с нар.

— Староста! Что у тебя тут? — спросил надзиратель.

Сверху слез заспанный мужчина лет сорока.

— Все на месте, гражданин начальник, — лениво зевнул он и повелительно бросил кому-то: — Дежурный, убрать со стола. Смотри у меня, филон…

— Ты, Крамелюк, достукаешься до штрафного, — пригрозил надзиратель Золотому и посмотрел на черноволосого. — Да и ты, Копыткин, тоже не забывайся. Знаю вашего брата, если что случится, кроме старосты спросится и с вас. Понятно? — Щёлка закрылась. Загремел большой засов.

— Эй, Красюк, подвинься малость. Психа положи у стены, — распорядился Золотой.

Красюк, тот что пришивал пуговицы, довольно посмотрел на Прохорова:

— Ложись, браток, как-нибудь устроимся. В тесноте, да не в обиде.

В вагоне тихо, темно. Кто-то сонно выругался, заохал и смолк. Прохоров лежал с открытыми глазами. Поезд уносил его в неведомое будущее. Его не страшила тяжёлая работа. Он понимал: раз виноват — должен нести наказание. Но эти люди? Лучше смерть, чем их глумление. Если полезут, он и завтра будет отстаивать своё право человека.

— Отчаянный, — зашептал Красюк. — Держись, не уступай. Эта шпана нахальна на трусливых, что и говорить — шакалы. Ты не бойся, тут сила в почёте.

Красюк наклонился над самым ухом.

— Держись подальше от того, чего не следует видеть, — ложись и спи. — Он помолчал. — Староста — это ширма. Золотой — птица мелкая. Это так, ружьишко в чужих руках. А вот кто спускает курок, не всегда распознаешь. Видел на нарах черноволосого? Это Копыткин, его опасайся. Имеет на совести мокрые дела. Кроме того, играет по крупной. Тут все его должники, а он полный хозяин.

Заскрипели нары, кто-то спустился на пол, нащупал чайник и долго пил. Потом подошёл к окошку, тихонько насвистывая что-то трогательное и грустное.

Прохоров уловил в этом свисте глубокую человеческую тоску. На душе у него стало светлей. Это был уже второй после Красюка человек, в котором можно было найти сочувствие.

На пересыльном пункте Владивостока Прохоров попросил зачислить его в одну из работающих бригад и перешёл в барак бытовиков. Соседями по койкам оказались маленький и немолодой Исаак Кац и совсем ещё молодой, гигантского роста, с могучими плечами и огромными кулаками Вася Тыличенко.

Когда Прохоров вошёл впервые, Кац, сидя на постели, кричал на смущённого Тыличенко:

— Ты думаешь, если Исаак в два раза меньше тебя, значит, он может жить не евши?

— Дядя Исаак, я ж не заметив, як його з-ьив. Це ж трошки ще осталося. — Он положил кусочек на тумбочку и виновато посмотрел на Каца.

— Нет, вы видели этого ребёнка? — обратился Кац уже к Прохорову. — Человек получает две нормы, так это ему ещё мало! Исаак ломает голову, где бы перехватить пайку, так он слопал и то, что оставили на вечер.

— А ну буде, дядя Исаак. А то чоловик подумае чорте знае що. — Вася взял котелок и вышел из барака.

— Это дело поправимое, — улыбнулся Прохоров. — Есть у меня и сахар и хлеб. Хватит на ужин для всех.

— Не беспокойтесь, — Кац проводил взглядом широкую спину Тыличенко, и вся строгость сбежала с лица. — Я ведь это так. Его не поругай, так он затоскует.

— За что же он? — заинтересовался Прохоров.

— Вы его спросите. Объяснит коротко: «Це ж я дюже осерчав и вдарил-то два разочка. Хиба ж я знав, що вони таки хлипки…» Ну вот вам и убийство. К нему в карман вор залез, он и ударил… А

мальчишка добрый, старательный. Но воров ненавидит. Хожу за ним как нянька. Вот так и живём.

Прохоров оказался в одной бригаде с Тыличенко и Кацем. Работали они на погрузке угля. Прохоров находил утешение в труде, работал до полного изнеможения, но зато крепко спал, усталость избавляла от горестных дум.

Тыличенко знали все. На разводах он был на голову выше. Одни заискивали перед ним, другие обходили подальше.

Но вскоре случилось неприятное. У Васи украли сапоги. Совершенно новые, привезённые ещё из деревни. Кража всех удивила. Почему именно у Тыличенко? И кому нужны такие громадины?

Тыличенко заЯвил: «Хто б це не був, дюже поколочу». Исаак успокаивал, а он только хмурился, посматривая исподлобья на проходивших мимо воров, Вскоре дневальный шепнул:

— Дело Петрова.

Тыличенко стал молча одеваться. В это время в бараке поЯвился Петров. Ни на кого не глядя, он постоял и тихо направился к выходу. Тут-то его и схватил Тыличенко:

— Сознавайся, ворюга. Це ты чоботы спер? — он сгрёб Петрова за шиворот как котёнка и поднял. Тот сжался, не пытаясь сопротивляться.

— Тобе ж, шкоду, недавно свои били. Мало? Так я ж так вдарю, що ти зараз и умре, — тихо проговорил Вася и занёс сверху свой огромный кулак.

К нему кинулись Прохоров и Кац, но он плечом отбросил их,

— Тыличенко, не смейте! — В барак вбежал взволнованный Фомин.

— Гражданин начальник, он ж у мене чоботы спер. Я його вдарю, щоб больше не шкодив. — И он легко отстранил Фомина,

Тогда Сергей пошёл на хитрость, стараясь выиграть время.

— Сапоги вы, Тыличенко, получите у меня, а теперь отпустите его и пойдёмте ко мне, там во всём разберёмся.

Вася опустил на пол Петрова.

— Коли так, то пошлы, — пробурчал он угрюмо, но так и не выпустил воротника, пока не вошли в культурно-воспитательную часть.

— Садитесь, — проговорил спокойно Фомин и рассадил их по разные стороны стола. — Вы, Тыличенко, через семь дней получите новые сапоги, так что успокойтесь, — Он повернулся к Петрову — А вы рассказывайте, в чём дело.

Петров посмотрел грустно и отвернулся.

— Ну зачем вам понадобились эти сапоги? Это же сорок шестой размер.

— Заигрался. Такие были условия. Надо было расплачиваться, — еле слышно проговорил Петров.

— Где же они сейчас?

— Выбросили. Изрубили и выбросили.

— Зачем же?

— Чтобы меня искалечил Тыличенко. Ему должны были сообщить, и он имеет на это право.

Фомин понял, что Петров дошёл до полного падения. Он поднялся и подошёл к Тыличенко.

— Значит, ты получишь новые сапоги, и давай на этом закончим разговор. Договорились?

— Гражданин воспитатель, та я з ним сам разберуся.

— Сапоги ты получишь, вопрос закончен, иди, а мы тут ещё побеседуем.

— Та ци ж жулики житья не дадуть, — покосился Вася на Петрова. — Не бачив бы, то другое дило.

— В этом по мере своих сил постараюсь помочь, не волнуйся, что-нибудь придумаем, — успокоил его Фомин.

— Коли вы так уже хотите, нехай буде по-вашему, — согласился уже остывший Тыличенко и ушёл.

Фомин вернулся к столу.

— Давно я смотрю на вас, Петров, и, честное слово, не такой уж вы безнадёжный человек. Скажите, неужели вам не надоела такая жизнь?

— Кому тюрьма, а кому и дом родной. Не жалуюсь, гражданин начальник. Всяко бывает. Есть что вспомнить. В общем, живём с музыкой, умираем с песнями. Такая наша воровская житуха.

— Давайте говорить начистоту. Я был свидетелем «родительского благословения» в дровяном складе и содрогнулся от ужаса. Это же страшно и унизительно. Вы же, Петров, — человек…

— Вы видели? Как, где? — перебил он Фомина растерянно.

— Из бани и постарался осторожно помешать. Поверьте, мне вам искренне хочется помочь.

Заметив, как потеплел взгляд парня, Фомин стал ему рассказывать о себе, о службе в армии. Петров наконец поднял глаза.

— Я давно конченый человек. Знаю, подохну, как пёс, но что делать? Так нескладно сложилась вся жизнь.

— Опять крайности. У вас есть родные? — неожиданно спросил Фомин.

Парень смутился.

— Да. У меня хорошая мать и неплохие родственники. А я — позор для семьи. — Он отвернулся и замолчал.

Фомин открыл портсигар, закурили. Петров курил жадно, пряча взволнованное лицо в клубах табачного дыма,

— Давно по лагерям? Да и с чего началось?

— В девятом классе связался с дружками. В первый раз судили за соучастие, дали три года. Родные в ужасе, да и сам. С отчаяния бежал. Поймали — новый срок. Опять побег — снова суд. Вот так семь лет и кувыркаюсь. Порой затоскуешь. Водка, карты — море по колено. А потом приходится платить, — Он задумался, — Единственно, из-за чего ещё на поверхности, так это честно рассчитываюсь.

— С матерью переписываетесь?

— Нет. Берегу её покой. Она считает меня погибшим.

— У каждого есть прошлое, настоящее и будущее, — осторожно начал Фомин. — Отчего вам не порвать с прошлым ради будущего? Вы молоды, впереди целая жизнь.

— Порвать? О, тут крепкая паутина сплетена, порвёшь одну, запутаешься в другой. Что налаживать, когда всё исковеркано под корень. Впереди десять лет. — Голос его дрогнул. — По-настоящему оторваться — значит предать. А чем это кончается, вы, очевидно, представляете.

Он поднялся и вытер мокрый лоб.

— Нет, гражданин Фомин. Вырваться из этого болота в одиночку невозможно. Здесь так завязано, лучше не пытайся, не развяжешь, а разрубить этот узелок не всякий сумеет. Так что спасибо за всё, но пусть этот разговор останется между нами. Не дайте дружкам повода.

Петров ушёл, а Фомин решил бороться за его спасение.

Прохоров уже спал, когда Исаак влетел в барак и принялся расталкивать приятелей.

— Отчепись, старый, ну що ти прилип? — пробормотал Вася и перевернулся на другой бок.

Проснулся и Прохоров.

— Собирают этап. Завтра ночью будет посадка на пароход «Днепрострой», — сообщил Кац. — Надо скорей попасть на Колыму. Сидеть тут — хорошего мало: ни зачётов, ни процентов, ни постоянной работы. Если согласны, так я сейчас же пойду в учётно-распределительную часть.

— От це добре! — обрадовался Вася. — Скорей бы до настоящего дила, та подальше от шкоды.

— Идите и просите за всю бригаду, — поддержал Прохоров.

— Так это Ещё не всё, — продолжал Кац, поблескивая глазами. — Если ты ещё не потерял совесть, пиши заЯвление на колонизацию. Живи, только отработай честно срок, на который тебя осудили. Ну что?.. Неплохо?

Он хлопнул Прохорова по спине. Толкнул Васю плечом и засмеялся:

— Хочешь бери ссуду и строй хату, не хочешь — живи в казённой квартире. Желаешь — выписывай семью, да Ещё помогут средствами на переезд.

— Что же вы не говорите о себе? Разве вас это не касается? — поднялся с постели Прохоров.

— Кого? Меня? Что за вопрос? Так я ж и попал за самую обыкновенную мелочь.

— Не понимаю.

— За гривенник.

Сейчас можно было заметить, как глубоко переживает он своё несчастье.

— Странно, за гривенник, — повторил Прохоров.

— Видите ли, бумажка есть бумажка. А серебряный гривенник так и остался. Сам гривенник хотя и лучше бумажки, но что на него купишь? Переплавь этот гривенник и сдай в торгсин — двадцать копеек бонами. Один к двадцати. Переплавить сущий пустяк. Деньги сами просятся в руки. Хорошо, что скоро посадили, а то бы и до высшей меры дошло… Дело-то не в гривеннике, а в подрыве мощи государства. А кто ж знал? Сейчас эти гривенники даже видеть не могу. Ну, побегу в контору.