Человек рождается дважды. Книга 1

ГЛАВА 21

Тайгу закутала белая мгла. На окнах бараков причудливые наросты льда. Зарывшись с головой в белые меха, тихо дремал Среднекан. Таких сильных и устойчивых морозов не помнили и старожилы.

Юрий проснулся от ощущения, будто кто-то ледяным пальцем пробуравливал ему бок и уже подбирался к позвонку. Он подвернул под бок одеяло и приложил руку к стене. Холодные струи проникали в пазы. Топилась печь, но промёрзшие углы юрты не оттаивали вовсе. Горел свет. Гермоген собирался в Сеймчан. По утрам он хлопотал над своими пожитками и тайком чинил зимние вещи Колосова.

Что может быть дороже дружбы?

Старик в последние дни был особенно заботлив, хотя постороннему человеку вряд ли удалось бы это заметить.

Гермоген сидел на корточках в своём уголочке, рядом с раскрытым чемоданом Юрия и пришивал к его белой сорочке огромную зелёную пуговицу.

Где он раздобыл это зелёное чудо? Может быть, ещё в молодости выменял для своей невесты на дорогую шкурку у какого-нибудь хитрого купца? Славный, милый старик!

Юрий не выдержал, вскочил и, схватив старика, крепко обнял за плечи.

— Догор! Друг ты мой! Хороший ты человечище! Ты и не знаешь, как дорога мне твоя пуговица!

Гермоген нахмурился.

— Дорогой вещи сопсем нету. Дорогой люди есть, Носи, будет хорошо, пожалуй. — Он вышел. Юрий решил порадовать старика,

Он рассовывал в уголки его поклажи свёртки с подарками так, чтобы тот находил их не сразу, а совсем случайно.

Толька вошёл неожиданно. Юрий отпрянул, зацепился за носик чайника, стоящего на столе, опрокинул на себя воду, рассердился:

— Чего тебя носит чуть свет? — прорычал он, но, разглядев на ногах Белоглазова один серый валенок, а другой Могилевского — чёрный с загнутым голенищем, Юрий расхохотался. — Может, так и красиво. Но я представляю, как мечется сейчас Мишка. Ему ведь пора на работу. Вот он тебе уже задаст.

Толя не сразу понял, что случилось, и даже немного обиделся.

— Идешь к тебе с серьёзным делом.

— Да ты посмотри, во что ты обут!

Белоглазов посмотрел на свои ноги и растерянно поморщился.

— И верно! Чёрт его знает, как этот растеряха умудряется где попало разбрасывать своё барахло. Ну кто бы мог подумать? — проворчал он, уселся к столу, забыв сразу же о валенках. — Мучает меня одна мысль, — заговорил он обеспокоенно, — но пока это между нами. В общем, дело такое. Ещё летом на участке в золотоносных песках я обнаружил наличие касситерита. Олово мы пока экспортируем. А почему бы его не промывать вместе с золотом, внеся некоторые конструктивные изменения в промывочные устройства? Я посоветовался с Красновым, и он одобрил мои мысли.

— Ты можешь как-то покороче? — Колосов вытер разлитую воду и сел рядом.

— Да ты послушай до конца. — Толька задумался и снял очки. — Поиски и разведка подтверждают прогнозы Билибина. Золотоносные россыпи тянутся вверх по Колыме и по её левому берегу. Открыты промышленные запасы в Ат-Уряхской долине и по речке Хатыннах. Старатели утверждают, что признаки касситерита встречаются в районе реки Оротукан. Основные объёмы горных работ будут производиться там. Теперь ты понимаешь, что это значит?

— Ну, положим! — буркнул Юрка. — Если есть олово, значит, его будут мыть. — И он недоуменно спросил — Но какое я могу иметь к этому делу отношение?

— Всё это надо проверить опытами. Придётся, очевидно, удлинить шлюзы промприборов. Увеличить количество грохотов и подобрать такую перфорацию, которая улавливала бы металл с меньшим удельным весом, нежели золото. Надо построить свой опытный промприбор.

— Свой прибор? Вот это ты молодчик! — заорал радостно Юрка. — Тут я могу. Мы поднимем ребят и, будь уверен, — отгрохаем!

Юрий сразу загорелся этой мыслью.

Белоглазов усмехнулся.

— Но для опытов нужны грохота с отверстиями в пятьдесят, шестьдесят и сорок миллиметров, а листового железа нет. Ты знаешь, я вчера специально ходил на участок «Борискин», к экскаватору. Там есть площадка в машинном.

— Это нельзя. Там топка, котёл, — обрезал его Юрка.

— Что же делать? Железо может поступить только к весне. Потеряем сезон, — помрачнел Белоглазов. — У меня уже командировка на Оротукан, поеду за пробами песков. Мне это устроил Михаил Степанович. Неужели ничего нельзя придумать?

Колосов задумался. Иметь молодёжный прибор, это же настоящее дело, но где достать железо? Он вдруг весело засмеялся.

— Ты видел у зама главного инженера железный Ящик? Помнишь, в углу? Подойдёт?

— Но ведь это же сейф? Кто позволит? Он ведь там нужен.

— Какой сейф, просто сварной Ящик. Мы его заберём, это точно. Сначала попросим по-хорошему, а не даст — возьмём, и всё. Есть же святая ложь, так почему бы и не быть святому грабежу, если это в интересах государства. Там, кроме двух захудалых папок, ничего нет, — заявил Колосов.

— Ну это ты уже хватил, — растерянно заёрзал Белоглазов, но мысль Юрки ему понравилась. — Попробую переговорить, но едва ли.

— Ни в коем случае, только я. Ты можешь всё испортить своей деликатностью. Тут нужна, знаешь, решительность.

Прибежал запыхавшийся Михаил.

— Опять мой валенок? Ну сколько можно? Опаздываю на работу! А ну, снимай! — И он поднял такой гвалт, что Юрка вступился за Белоглазова.

— Ты чего орёшь? Тоже мне валенки, да у Тольки мысли.

Миша стащил с Анатолия валенок и выбежал.

— Вот видел, а Ещё приятель! — улыбнулся Белоглазов.

Вернулся Гермоген, и Анатолий ушёл. Юрий снял с печки чайник и поставил на стол. Старик был чем-то расстроен. Юрий заметил, как он украдкой переложил свой кусок сахару в его кружку.

— Бараке места много есть, а тепла много нету, — проговорил он беспокойно, разглядывая толстый слой льда на стекле.

— Одному плохо будет в юрте, догор.

Гермоген сочувственно кивнул головой и молча сел за стол.

— Придётся привыкать, друг, что же делать? — продолжал успокаивать Колосов.

На дороге проскрипели сани. Гермоген вздрогнул п прислушался.

— Может, Сеймчан старику сопсем ходи не надо? — В глазах печаль. — Плохо, когда старый голова. Думай правильно, пожалуй, нету. Старый люди и молодой дружба есть. Иди барак, Юлка. Там люди и дружба молодой будет. Скучно станет, твоё место тут всегда есть, — показал он рукой на койку Колосова и замолчал.

В углу дверей, на стыках досок и косяках, белели ледяные наросты, покрывшиеся за ночь снегом. В плохо прикрытую дверь вползал холод. Стол, железная печь у дверей и чайник побелели от инея. Даже накатник потолка покрылся паутинкой ледяных кристалликов. Холодно. В маленькое окно барака пробивался тусклый рассвет.

Под грудой из одеял, шуб и тулупа первым от двери спал Могилевский. Рядом с ним в спальном мешке — Белоглазов. За ним устроился Юрий, а у самой стенки похрапывал Самсонов.

Было воскресенье, и никто не торопился вставать. Против стола на стене висел график дежурств, о котором, как правило, именно дежурный забывал. Начинался спор, и, когда уже не было надежды отбиться, дежурный вскакивал и первым делом ставил крестик в свой квадрат, а после начинал заниматься своими обязанностями.

Валерка спал в самом тёплом углу и, когда с вечера становилось жарко, открывал дверь, а чтобы не вставать, он приспособил для этого складное удилище.

В это воскресенье дежурил Самсонов, и все терпеливо ждали. Заставить его подняться — непростое дело.

В посёлке скрипели шаги, доносились голоса людей. Лежать становилось мучительно. Наконец груда одежды над Могилевским дрогнула, и прозвучал его глухой голос.

— Валерка, ты спишь?

— Ага! А разве незаметно?

— Предположим, что спишь, хотя другой бы спорил. Но тебе, наверное, известно, кто сегодня дежурит? — спокойно начал Мишка.

— Как кто? Ты! — с уверенностью ответил Самсонов,

— А не ты, ископаемое?

— Брат Мишульчик! У тебя склероз. Я дежурил позавчера!

— Ты — бессовестная поросятина.

— Друг мой, стыдись. Это крайности. Уже триста лет как один умный человек установил, что ничто не ценится так дорого и не стоит так дёшево, как вежливость.

— Нет, ты не свинтус, ты — ирония природы. Ты даже не ошибка, а непростительный грех. Ты, ты… — у Могилевского что-то забулькало в горле.

Но Валерка уже маневрирует. Колосов с удовольствием слушает, как остриё Мишкиного злословия тупится о гранит Валеркиной невозмутимости.

— Брат Мишуля, а какое сегодня число? Тринадцатое?

— Не тринадцатое, а четырнадцатое, кашалот! — У Мишки появляется какая-то надежда.

— Ну вот видишь, брат Мишель, шумишь, а напрасно. Моё дежурство двенадцатого. Вот у меня тут выписка.

— Четырнадцатого, медведь!

— Двенадцатого, брат Мика! — Валерка использует весь лексикон ласкательных имён и тянет время.

— Налим! Тюлень неповоротливый! Ты, ты… — вновь заводится Мишка, но Самсонов уже искусно отступает.

— Неужели четырнадцатого? Неужели неправильно списал? А ну, покажи график. Чего ради я буду нарушать порядок. Если четырнадцатого, пожалуйста!

Но график висит на противоположной стене, и, чтобы его снять, нужно вылезать из постели.

Могилевский мог бы клюнуть по своей горячности и простоте, но он уже попадался на такую наживу не раз и теперь не встаёт, тогда Самсонов пускается на последнее средство.

— Брат Михаил, где твоя правда? Где эта человечность, которой ты всегда хвалишься? А моя правда, вот она! Вот мой свидетель. Посмотри на руку, я ободрал её позавчера, когда колол дрова и растапливал печь! — Он высунул руку, обвязанную бинтом, и начал трясти ею над головой. — Посмотри, чуть-чуть сожму, и выступит кровь. Ты этого хочешь? К тому же ты завтра вместе с Анатолием уезжаешь в Оротукан и весь дом бросаешь на меня.

Миша боится крови, и у него доброе сердце. Валерка на это и бьёт.

Могилевский не выдержал и вскочил. В Самсонова полетели валенки, шапки, рукавицы — всё, что попадало под руку, но он как ни в чём не бывало ласково попросил:

— Мишенька, ну теперь, кажется, в расчёте. Брось пару кусочков сахарку, чего-то ты меня растревожил. Но не мимо… — Он не договорил и прислушался. — Справа шаги! К нам! — торжественно сообщил он,

Мишка сразу же пырнул в постель.

— К нам! Сейчас уговорим затопить. Только тихо, вроде спим, — прошептал он, закрываясь с головой.

— Да это же Краевский, — тревожно завозился Белоглазов и начал нащупывать под головой очки.

— Может, и пронесёт? — с надеждой простонал Валерка.

Но распахнулась дверь, и вошёл Игорь.

— Бесполезно, не разожгу, а ну вылезайте! — Он схватил первого Мишку и стащил на пол вместе с одеждой. Колосов и Толька поднялись сами, оставался лежать только Самсонов. Учитывая, что Валерка теперь ни за что не встанет, Краевский сначала бросил на пол шубы Мишки, а потом уже сволок на них и Самсонова.

Могилевский растопил печь, Белоглазов и Колосов нарубили мяса и поставили варить. Самсонов, закутавшись в тулуп, продолжал лежать на полу. В бараке стало тепло, белый иней сбежал, оставив вместо себя капли. Игорь снова подошёл к Самсонову.

— Валерка, вставай! Прогадаешь, — сказал он строго.

Самсонов знал, что Игорь никогда не говорит напрасно, но на всякий случай трогательно простонал:

— Брат Игорёк, что-то знобит. Никак, заболел. Будь хотя ты человеком.

— Тогда применим крайние меры! — И Краевский полез за водой.

Тут вступились все.

— Ну нет. Ты принеси сначала воду. — Парни подхватили Самсонова, как бревно, и насильно одели.

— А ну показывай, что с рукой? — Михаил развязал бинт, — Смотрите, ребята, здоровенная рана. Где этот балбес умудряется уродовать руки. Надо же так? — уже сочувственно говорил он, рассматривая порез.

У Самсонова был какой-то особенный талант рвать одежду, наступать на гвозди, обжигать о печку не только руки, но и лицо, в общем, вечно ходить с какими-нибудь травмами.

На печке закипело мясо. Михаил долил воду и выбежал за снегом на улицу, но сразу же вернулся.

— Что это за железная гробина валяется у барака? — спросил он у Юрия.

Анатолий опрометью бросился в дверь. Он долго грохотал дверкой, что-то измерял и вошёл, улыбаясь во всё лицо.

— Юрка, раздобыл? Ну, ты гений. Кто бы мог подумать? Да как же ты его приволок? — говорил он восторженно, захлёбываясь от радостного смеха.

Колосов хитро потянул носом и захохотал:

— Вчера вечером старик был благодушно настроен, ну, я к нему и подкатил, — он сдерживал смех. — Щит, говорю, деревянный, а вдруг замыкание. Листовое железо нужно позарез. Уступите, весной получим железо, сделаем лучше. В общем, принялся заливать, но не врал, честное комсомольское, а только нёс всякую чепуху, так, чтобы нельзя было понять что к чему, — Он посмотрел на Ящик и пошутил: «Тяжёлый, пожалуй, не унести». Да вы что, говорю? В один миг. Вижу, не поверил. Я на руки перчатки, захватил Ящик за края и прямо с бумагами. Он, бедняга, даже вскочил: «Вы что, серьёзно?» Отдал. После этого мог я его бросить? Пришлось тащить, еле управился. — Колосов говорил весело, пощипывая себя за ус, пробившийся на губе.

— Мясо готово! — торжественно объявил Мишка и поставил ведро на стол, — Прошу не хватать, по честному! — забеспокоился он, подвигая чайник. За хозяйственными хлопотами он не раз оставался без мяса.

После оленины Игорь ушёл на лыжах.

— Что, Мишка, может быть, начнём собираться? — спросил Белоглазов.

— Успеешь, Толька. Есть предложение: пойдёмте к мамке Оленке, за пышки ручаюсь, — Самсонов облизнул губу и потёр с удовольствием свои большие руки.

— Неудобно. Так нас, пожалуй, скоро не будут пускать ни в один дом, — недовольно проворчал Юрий.

— Ну вот ещё, брат Юрка. Увидишь, она будет рада. Идём, — уверенно заявил Самсонов и надел шубу. Стали собираться и парни. Юрий и Николай молча потянулись за приятелями.

В бараке старателей несколько человек лежали на топчанах. За столом сидел Деревцов и спорил с невидимым собеседником.

— Не пьёшь? Ну а что у тебя есть? Ничего. И у меня ничего! Дом у тебя есть? Нет. У меня тоже нет! Но ты же не пьёшь!.. — И он залился громким смехом, очевидно, довольный своими доводами.

Ребята не стали задерживаться и прошли на половину мамки Оленки. Встретила она их, как всегда, — хлопотливо и строго.

— Чего притащились? Может, что надо зашить? — спросила она, сдвинув брови и пряча улыбку в уголках губ. — Садитесь, касатики, раз пришли. А ты, сынок, что в угол-то поглядываешь? — посмотрела она внимательно на Самсонова и, смахнув фартуком со стола, стала вытирать руки.

— Эх, что там пришивать? Это как-нибудь сами! — Валерка с надрывом в голосе заговорил — Вот идём мимо, а они пахнут! Да так сладко, ну хоть ложись и помирай! — Он покосился на оладьи и закатил глаза. — Я говорю ребятам, пошли, скажем невмоготу, хоть по одной, душу отвести. Мамка добрый человек, поймёт. А мы ей водички, дровишек.

— Ох вы, сиротинушки разнесчастные! Да кто ещё вас покормит, если не мамка Оленка. Садитесь, милые, а за водой уж как-нибудь сама, — запричитала она растроганно, не дослушав до конца Валеркины вздохи. Она положила горячих пышек на тарелку и поставила на стол, а Самсонова усадила к кухонному столу, рядом с противнем. — Ты, парень, можешь тут, по-свойски, лавку-то унесли мужики. Мало будет, возьмите ещё, — показала она на оладьи и, схватив вёдра, убежала на речку.

Ребята ели быстро, но когда повернулись к противню, там ничего не было. Валерка сидел потный и тяжело отдувался.

— Да ты что? Обалдел? — заорал на него Колосов.

— А что, у меня в норме! — вздохнул Самсонов и вытер губы.

Вернулась мамка Оленка. Она поставила вёдра а, посмотрев на противень, ахнула.

— Да ты что, парень, неужто всё слопал?

— Ага. Я как-то и не заметил. Они же как пух, сожмёшь — и нету, — простодушно улыбнулся Самсонов.

— Пух, пух, а чем я мужиков кормить буду?

— Надо нажарить, я помогу, — с готовностью ответил он.

— Ничего не сделаешь, придётся. Не захворал бы ты, — забеспокоилась мамка.

— Заболею? Что вы, мамаша, в самый раз. Я могу ещё заглянуть, тогда посмотрите. А пышки у вас… — Он не договорил, а только закатил глаза и сделал такое довольное лицо, что она расхохоталась.

— Нет, сынок, дальше стола я тебя больше не пущу. Не разорвёт тебя, так артель разбежится. А мне моего старика осенью вывозить надо.

Из отделения старателей донеслись громкие голоса и хохот. Оленка сбросила шубу и заглянула туда в дверь.

— Что разгалделись, мужики? — спросила она притворно строго.

— От Прошки письмо! Объехал он Михал Михалыча, — ответил Митяй, — Провёз на его нартах золото и сдал в кассу в Нагаево, а уполномоченному просил передать расписку о сдаче золота. — Старатели смеялись.

— Ну иди, иди. Тебя, кроме постели, ничего не интересует, — подтолкнул Самсонова к выходу Колосов и прошёл в смежную комнату,

— Ты что, заболел? — спросил Колосов, поглядывая на хмурое лицо Николая, когда они вышли из барака.

— Нездоровится, — прохрипел тот и натянул шапку на глаза. Только у поворота тропинки к радиостанции шепнул Юрке — Женя получила телеграмму. Он выехал.

— Пошли к ней. Может, чем-нибудь надо помочь.

— Нет, не могу, занят, — проговорил он глухо и торопливо ушёл.

— Ребята! Женя получила извещение. Он едет, — сообщил Колосов приятелям. — А чем она будет его угощать? Давайте утащим у Валерки налимов и отнесём. Самсонов не похудеет. Может быть, Мишка, ты? — подморгнул он Могилевскому и засмеялся — Они у него под топчаном. Только надо осторожней. Услышит — умрёт, а не отдаст. Это ему за оладьи, О телеграмме ни звука, это тайна, можно подвести Кольку.

Мишка побежал в барак, а парни не спеша направились к Жене.

Девушка радостно встретила ребят. В комнате было уютно. Вторую кровать она приспособила под кушетку. Повесила занавески, драпировки.

Михаил вывернулся вперёд и вывалил налимов на кушетку.

— Это вам, Женечка. Если поджарить, вполне съедобно, — хлопнул он рукой по мешку.

Женя поблагодарила и, взглянув на подарок, весело засмеялась.

— Мне кажется, удобней было бы выколачивать мешок на дворе и совсем не обязательно вываливать всё это на чистое покрывало.

Мишка покраснел. Колосов собрал рыбу и выбросил в тамбур.

— О чём разговор, всё на месте. Нечего её баловать, полежала и хватит, — засмеялся он весело и обнял Могилевского.

— Какие вы славные. Спасибо вам за внимание, — сердечно говорила Жепя, помогая им снимать полушубки.

Она угостила ребят голубичным вареньем и домашней настойкой.

Ребята уже отвыкли от чистой скатерти, домашнего уюта и чувствовали себя скованно. А кроме того, тот человек, которого она ждала, как бы уже становился между ними и девушкой. Да и Женя была озабочена и рассеянна.

Колосов смотрел на её руки. Они были белые-белые. Тонкие пальцы просвечивались. Женя за это время сильно похудела и была такой хрупкой, что, думалось, неосторожно тронь — и сломается, как статуэтка.

Мишка сидел с ней рядом и был, как никогда, серьёзен и молчалив. После болезни он резко изменился. В лице появилось что-то вдумчивое, мягкое и даже робкое. Поглядывая на девушку, он глотал слюну, собираясь что-то сказать, но только краснел.

Белоглазов, очевидно, был занят своими мыслями. Казалось, он не слушал ребят и не видел девушки. Он машинально съел всю банку варенья и, когда уже там не оставалось ничего, всё Ещё продолжал звенеть ложкой, щурясь на замёрзшее стекло окошка и забавно хлопая ресницами.

Юрий болтал за всех. Он старался вызвать Женю на откровенный разговор, но она отмалчивалась.

Нарты, как шуга о закраины льда, прошуршали по сухому снегу мимо барака. Белоглазов надел шапку и попросил Юрку заправить шарф под воротник. Могилевский всё ещё продолжал беспечно болтать с третьим попутчиком, инженером Луниным.

— Какая несёрьезность, Мишка, — проворчал Белоглазов, — нарты уже ушли. Одевайся, надо спешить.

— Одну минуту! — беззаботно улыбнулся Могилевский и стал собираться.

В это же утро уезжал и Гермоген. Он пришёл в барак попрощаться. Колосов, увидев его коренастую фигуру в двери, бросился навстречу.

— Ну что, догор, значит, и ты поехал? Скорей возвращайся. За юртой я посмотрю, — говорил он, заботливо поправляя его кухлянку.

Старик неловко обнял его и наклонился к уху:

— Мясо есть, маленький люди забывай нехорошо, корми надо. Старика тоже помни маленько.

— Дед, а дед! Твоя понимай много есть. Как мороз, шибко сердитый? — подлаживаясь под речь Якута, шутливо спросил Мишка.

Гермоген открыл дверь и долго смотрел вверх и по сторонам, как бы проникая взглядом за пределы тумана. Потянул носом холодный воздух. Внимательно оглядел одежду парней, посмотрел на обувь и, вынув из зубов трубку, покачал головой:

— Олешки бежать много есть. Люди бежать столько нету. Пускать нарты вперёд — нехорошо.

— Зато холод будет нас подгонять, а мы нарты нагонять. Вот и будет тепло. — И Могилевский засмеялся.

— Мороз как волк. Впереди олешки ходи нету, позади много броди есть. Плохо смеяться над старым люди, — Старик вышел. За ним Анатолий и Юрий.

— Ты, пожалуйста, займись грохотами, вернусь — помогу, Размеры записаны в твоей тетради, Ну, будь здоров, иди к старику. Смотри, как он ревниво поглядывает. — Белоглазов хлопнул его по плечу и, подтолкнув к старику, пошёл к берегу. У перекрёстка дорог под берегом подождал Мишу и Лунина. Вниз по Колыме уходила малонакатанная колея на Сеймчан, покрывшаяся за ночь кристаллическим ковриком снежинок. Вверх тянулся свежий след, пробороздив в рисунках мороза гладкий отпечаток полозьев нарт.

День только занимался. Здесь казалось значительно холодней, да и туман лежал плотнее, чем в посёлке. Из серого мрака донеслись шаги. Голос Могилевского прозвучал глухо:

— Ну и морозец. Да тут, кажется, ещё и тянет.

— Странно, мёртвый туман, а чувствуется течение воздуха, — невнятно отозвался Лунин.

Стужа просочилась через одежду. В неестественно глухих голосах парней и в звенящей тишине мороза было что-то торжественно-жуткое.

— Мы ещё посмотрим, чьи ноги быстрее ходи есть. Рванули! — бесшабашно выкрикнул Могилевский и закрыл лицо шарфом.

Бравирование Мишки обеспокоило Анатолия. Он подошёл к нему, поправил шапку и, перекинув за шею ремешок от рукавиц, прикрикнул:

— Довольно паясничать! Вернись домой или прекрати фиглярство! Старик не болтает напрасно! Нарты придётся нагонять. Не думаю, что они далеко, но договоримся: прислушиваться к шагам. Не отставать и не терять друг друга из виду. В случае чего сразу подавать голос.

Лунин натянул рукавицы и двинулся первым.

— Теперь ты, Мишка!

— Нет, я за тобой. Не переношу, когда наступают на пятки.

— Тогда не тянись и иди как можно ближе. — Белоглазов поднял воротник, опустил шапку до бровей, оставив только щёлочку для глаз, и тронулся за Луниным.

— Шагай! Шагай! Шагай! — выговаривал под ногами снег, как бы подгоняя.

День так и не наступил. За серым рассветом уже наползали сумерки вечера. Стало Ещё холодней. Дорога повернула круто налево. Значит, уже миновали устье ключа Горелого, а нарт так и не было слышно. За изгибом реки высокие берега раздвинулись, и потянуло леденящим холодом. Туман стал ещё гуще, и дорога сразу же терялась из виду, сливаясь с дымчатой мглой,

Под ногами с грохотом разорвало лёд, и тревожный гул разбегающихся трещин предупредил об опасности наледи. Белоглазов остановился и прислушался.

Где-то совсем рядом, за стеной тумана, зычно шагал Лунин, позади, шаркая ногами, плёлся Могилевский.

— Мишка-а! Быстрей. Будет наледь! — крикнул Белоглазов и сразу же захлебнулся в кашле. Холодный воздух обжёг горло, перехватил дыхание и, пощипывая, расплылся по лёгким.

— Иду-у! — глухо отозвался Могилевский.

Анатолий вынул папиросу и, Ещё разминая, почувствовал, как кожа на руке сразу онемела. Пальцы потеряли чувствительность.

— Ну и черт с ней! — буркнул он озлобленно и швырнул папиросу в снег.

Но где же нарты? — тревожно прислушался он снова. — Ни звука. Странно! А кажется, пора бы нагнать. До зимовья было ещё около десяти километров. Вместе со стужей закрадывалось и беспокойство. И чего так медленно ползёт Мишка? Белоглазов ждал, что сейчас покажется Могилевский, но доносившиеся звуки были обманчивы.

— Мишка! Давай бегом! Замёрзнем к чертям! — крикнул он и, не ожидая ответа, бросился по колее, стараясь делать как можно больше движений.

Срезая поворот реки, дорога выходила на берег. На застывшей корке наледи верхушки кустов, покрытые пушистыми наростами снега. Под такой белой веткой, у самой дороги, нахохлившись, сидела куропатка. Услышав шаги, открыла чёрные глазки и посмотрела с безразличной обречённостью.

Белоглазов вздрогнул. Замерзающая птица всколыхнула сознание. Ведь Мишка одет плохо. Как он мог это забыть?

— Мишка! Мишка! — закричал он и побежал обратно по дороге. Ему ответил похожий на рыдания кашель, Тогда он остановился и начал звать Лунина.

— Ау… — откликнулся тот.

— Назад! Сюда! — заорал он.

— Иду!.. — донеслось издалека.

Тогда Анатолий снова побежал. Он шёл долго, пока не увидел чёрную тень Могилевского. Тот постоянно останавливался, как-то странно волок ноги и задыхался от сдерживаемого кашля.

— Мишка! Да что это с тобой?

Шарф у Могилевского сполз и хомутом повис на шее. Рукавицы обнажили запястья. Он хотел улыбнуться, но лицо только дрогнуло.

— Мишка, Мишка! Да кто бы мог подумать? Как это ты? — шептал Белоглазов, растерявшись.

— Н-нн-не з-нна-ю… — вздрагивая всем телом, выдавил тот. В глазах блеснул ужас, и хлынули слёзы. Стекая на воротник, они замерзали.

Белоглазов схватил его руку и натолкнулся на твёрдые, как кость, запястья.

Он снова закричал и стал звать Лунина. Нужно было спасать Мишку. Но как? Он надел на него свои рукавицы, свою шапку и принялся оттирать ему руки.

Лунин выскочил из тумана. Он шёл, вытягивая шею, как человек, привыкший к тяжёлому рюкзаку за плечами и к долгим походам.

— Что тут стряслось?

— Мишка замерзает, помогай!

— Давай снег! Растирай! Начинай, где ещё не затвердело! — энергично распоряжался Лунин, помогая Белоглазову. Но всё было напрасным: белизна кожи только увеличивалась.

Могилевский уже не стучал зубами, а надрывно кашлял, дыша с каким-то хрипящим свистом. Он бессмысленно смотрел в пустоту мглы, не обращая внимания на руки и хлопоты товарищей.

— Давай костёр! — крикнул Лунин, бросившись напрямик к берегу, и вернулся. — Наледь, вода.

— Промокли? — покосился Толька на его ноги.

— Немного.

Но торбаса уже покрылись тысячами льдинок и казались сделанными из рыбьей чешуи. Положение становилось отчаянным. С обеих сторон дороги наледь. Подмоченная обувь буровика сулила вторую беду. Что делать? Где берег? Где искать дрова? Чтобы не погибнуть всем, следовало срочно принимать верное решение, но какое?

Лунин метался по колее в поисках дров. Мишка мало что понимал. Он или кашлял или, закрывая глаза, садился на снег. Белоглазов понял, что вся ответственность за три жизни ложится на него, а шансы на спасение очень невелики.

— Товарищ Лунин, нагоните нарты и заверните обратно, а сами добирайтесь до зимовья. Я останусь и поведу Мишку, может быть, где-нибудь удастся разыскать дрова.

Лунин сразу ушёл. Белоглазов взял под руку Могилевского, молча поднял, закутал как можно теплей, и они медленно пошли.

Мишка замерзал. Сначала он что-то мычал, но кашель забивал его голос. Когда стало темно, пошли на ощупь. Вернее, не шли, а Белоглазов тащил его на себе. Могилевский постоянно падал и садился, тогда Толька брал его на плечи и нёс, пока не сваливался с ним вместе. Они лежали и снова поднимались.

Скоро Мишка перестал кашлять и издавал какие-то булькающие звуки. Он уже совсем не стоял на ногах и беспомощно оседал. Белоглазов начал выбиваться из сил, терял равновесие, ноги немели и казались деревянными. Когда не стало больше сил нести Мишку, он, взвалив его себе на спину, пополз на четвереньках.

Белоглазов уже двигался механически. Не тревожила и мысль о возможности гибели. Разум начинал засыпать, его движениями управлял инстинкт.

Вдруг Мишка заговорил. Он назвал имя Жени и зашептал что-то ласковое, нежное и даже рассмеялся. Но тут же неожиданно закричал глухо и страшно. Обхватив шею Тольки, больно ударил застывшими пальцами по щеке.

Белоглазов поднял Мишку и усадил его на обочину дороги. Рукавицы сползли с рук Могилевского и тащились за ним на ремешке. Пальцы уже звенели, как ледяные, но он тихо и сладко спал.

Костёр… Костёр… — вспомнил Толька и ощупал закраины дороги. Обочины мягкие, наледи не было. — В лес… скорей… скорей… — подсказало сознание. Он потеплее закутал Мишку и, не задумываясь, сошёл с дороги и пополз вперёд.

Проводив Гермогена до берега, Колосов пошёл на станцию. Надо было подумать, как разрезать на грохота сейф. Было ещё темно. Серый рассвет сливался с туманом, и посёлок тонул в пепельной мгле.

На конебазе распрягали сани, слышно было, как заскрипели гужи и с жалобным визгом упали оглобли. Конюх похлопал по крупу лошадь и повёл под навес. Чёткость и чистота звуков были поразительными. Казалось, застыло всё живое и продолжали жить только одни звуки.

Где-то совсем низко пролетел глухарь и уселся на дерево. Донеслось сухое шуршание веток и металлический шелест падающего снега.

На станции было тепло. Адам дремал у котла, пожёвывая концы обвисших усов. Соллогуб, низко наклонясь, простукивал анкерные болты.

— Что случилось, старина? — покосился на него Колосов.

— Надо крепить, — буркнул тот и вышел к котлу.

— Ну, крепить так крепить. — Колосов прошёл к машине. Он проверил показания приборов, просмотрел журнал нагрузки и спросил:

— Чем можно разрезать железный ящик на листы шириной в пятьдесят миллиметров?

— Сейчас найдём. — Соллогуб тут же начал подбирать инструмент.

Юрка приволок Ящик и взялся за сверловку листов. За работой он и не заметил, как рассвет сменился вечером. Он выглянул в дверь и удивился. За посёлком поднималась к небу белая стена дыма и пара. Доносилось звонкое посвистывание пил, тяжёлые вздохи падающих деревьев и частое перестукивание топоров. Всюду горели костры.

Колосов направился к ближайшему огню. Там, подняв воротники, похлопывая рукавицами и приплясывая, стояло несколько человек.

— Стой! — окликнул его человек в тулупе, поднявшись из-за кустов.

— Ты не ори, не дома. Это наш посёлок, — запальчиво отозвался Колосов.

— Стрелять буду. Зона! — закричал тот визгливым голосом и щёлкнул затвором.

— Я тебе как стрельну! Зона, — обозлился Юра, не понимая в чём дело, и погрозил кулаком.

Раздался резкий щелчок, будто треснул сломанный сук. Колосов и не понял, что это выстрел. Приплясывающий у огня парень поднял руку и предупредил:

— Не ходи. Лупанёт. И всё будет по инструкции. Здесь прокажённые, — добавил он и снова затоптался. Но Колосов был уже у костра.

— Ты понимаешь, тут заключённые — штрафники! — продолжал гневно выкрикивать охранник, щёлкая затвором.

Из леса уже бежал какой-то человек, размахивая красным флажком.

— Заключённые? Ну и что? Только ты меня не пугай! Запуган с малого возраста! — оглянулся Колосов на охранника и спросил парня — Чего вы тут делаете?

— Будем строить вам Среднекан.

— Лёнчик! Попроси гарочку! — кричали парню из леса.

— Закурить, что ли? — переспросил Колосов и вытащил пачку. Передав Лёнчику несколько папирос, сунул её в левый карман шубы.

Подбежал человек с флажком, размахивая наганом.

— А ну назад. Кто такой? — захлебываясь от одышки, кричал он, хватая ртом воздух.

— Моя фамилия Колосов. Только убери наган, а то отберу, — пригрозил он обозлённо, отбрасывая воротник. К костру уже подходили и другие заключённые.

— Колосов? — повторил человек и заискивающе улыбнулся. — А я собирался идти разыскивать вас. Как бы тут провести свет?

— Свет? Пожалуйста. Ставьте столбы, провод найдём. Только что же вы? Пришли в чужой дом и знакомство начинаете со стрельбы, — добавил Юрка обиженно.

— Гражданин начальник, возьмите дырки крутить или чего-нибудь включать, — Лёнчик подошёл к Колосову вплотную и заглянул в глаза. Юрка почувствовал в кармане шубы руку и, схватив её под полой за запястье, стал со всей силой сжимать.

Лёнчик продолжал смотреть и улыбаться.

— Говоришь, на работу взять? Да ты же и воровать не умеешь, — улыбнулся Юрка, стараясь сделать ему больней. Тот, не шевелясь, стоял рядом, но улыбка сменилась болезненной гримасой.

— Руки замёрзли, начальник, — тихо ответил тот извиняющимся тоном и покосился на стоящего человека с наганом. Потом снова посмотрел в глаза Колосову, продолжавшему сжимать его руку, и, скривившись от боли, закусил губу.

— Нечего курить — попроси. Понял? — Юрка отпустил Лёнчика и протянул ему папиросы. — Возьми, разве жалко.

Парень, потирая руку, подошёл к огню и закричал:

— Копчёный! Колюха! Закуривай, пока не растащили!

Колосов повернулся и направился в посёлок.

— Ну и жульё. Не успел подойти, как сразу в карман. Но я его прижал, будет помнить, — рассказывал Юрка приятелям. Они сидели за столом, ужинали, В дверь вползал мороз. Печка потрескивала и гудела. Стены барака слезились от тепла. С реки доносился треск разрываемого морозом льда.

За стеной барака скрипнули шаги.

— К нам? — ахнул Самсонов и стал торопливо натягивать брюки. Краевский убрал со стола ведро с мясом. Николай пригладил непослушные пряди волос. И верно, раскрылась дверь и показалась беличья шапка Краснова.

— Я на огонёк. Целый день на ногах. Думаю, зайду, может, угостят стаканом чая? — улыбнулся он, здороваясь, и сразу сбросил полушубок.

— Не только чай, а даже мясо есть. Хорошо, что Валерка не умял всё, — засмеялся Колосов и поставил чайник.

— Мясо? Совсем хорошо! Это, брат, моя слабость.

— Михаил Степанович, зачем это нам заключённых прислали? — спросил Колосов.

— Будут строить и мыть золото, как и все мы. На стане Среднекана лагерь, тут создаётся отделение. Будем работать с ними. — Краснов задумался и тут же спросил — Ну, как с прибором? Берётесь?

— Факт, Грохота уже делаем. Немного потеплеет, заготовим лес и начнём строить.

— У меня родилась такая мысль. А что если я вам выхлопочу молодёжную бригадку из рецидивистов. Всё равно они не работают.

К дверям подкатили с визгом нарты, послышалась возня, и тут же вошёл каюр Иглин. Все невольно вскочили.

Это был тот самый каюр, с которым выехали утром на Оротукан ребята. Значит, что-то случилось.

Иглин сбросил шапку и, виновато пряча глаза, положил на топчан рукавицы.

— Вот оно дело-то… — еле слышно прошептал он.

— Где ребята? Где? — дрогнувшим голосом спросил Краснов.

— Поморозились все, на нартах привёз.

Колосов бросился к двери. Белоглазов и Лунин лежали на первых нартах, укрытые тулупами. На вторых — Мишка, закрытый брезентом. Он словно продолжал ползти.

— Толька, да что же это такое? — заметался поражённый Колосов.

— Не говори. Заморозили Мишку, — простонал Белоглазов. — Да и мы едва-едва. Я ещё ничего, оттёрся, а у Лунина дело плохо.

Всё было неожиданно и ужасно. Не верилось. Мишка — болтун, весельчак, и на тебе… Колосов стоял без шапки, не замечая холода, и всхлипывал. Он не слышал гневного голоса Краснова. Не видел у нарт печальной толпы.

Уже занесли ребят, увезли Могилевского, а он всё Ещё продолжал стоять. Волосы его стали белыми от мороза, на ресницах леденели слёзы, а на душе чернела пустота. Как же это так просто… жить, жить — и вдруг сразу? Мысли путались.

— Довольно. Не хватает ещё тебе простудиться. Могилевского не вернёшь, но надо, чтобы этого не повторилось, — услышал он за спиной тихий голос Краснова. — Пойдём! Быть человечным это не значит распускаться и хныкать, — Краснов взял его мягко под руку.

— Такой парень…

— А ты думаешь, мне не жалко? Только сейчас не жалость нужна, а злость…

В бараке уже было полно людей. Игоря Краснов послал за врачом, куда-то рассылал и других парней. Больные лежали на топчанах, с них осторожно снимали обувь. Иглин стоял у печки и рассказывал:

— Случилось, а как, не пойму и сам. Лунин сказал — езжай, нагоним. Ну, я тихонько поехал, останавливался, всё ждал. Оно, конечно, холодно, олени сами бегут. Вижу, нет и нет… Добрался до зимовья, не распрягаю, жду. Выйду послушаю: тихо. И вдруг донёсся крик, я развернул нарты и туда. Смотрю, лежит Лунин, обессилел совсем и замерзает. Не дошёл до зимовья с полверсты. Я его первого в избушку. Сказал, чтобы оттирался сам, да и за остальными. Могилевского нашёл я застывшим на дороге, а Белоглазова нет. Что за диво, не мог же он повернуть обратно. Проехал ещё немного, вижу — на дороге рукавицы, а чуть дальше в сторону берега след. Я туда. Снег глубокий, а Белоглазов ползает и обламывает сучья.

— Да как же так? — снова всхлипнул Колосов.

— Да вот так. Белоглазов долго тащил Могилевского на себе, а потом, когда кончилась наледь, решил развести костёр. Укутал его — и к берегу. А Могилевский, видно, уже бессознательно снова пополз и двигался, пока не окостенел. Разве в такой мороз долго. Белоглазов тоже сильно поморозился, но он молодец. Сел на порог, раскрыл дверь и заставил оттирать ноги. Он сам одну, а я вторую. Когда стали отходить, попросил набрать в ведро с водой снега и ноги туда. Видно, сильно ломило, плачет, а трёт. А с Луниным худо, ему бы сразу заняться ногами, а он к печке греть руки. Худо дело-то…