Детство на окраине

Шура

Что-то разнепогодилось, на улице моросил мелкий прямой дождик. Прохожие прятались под большими черными зонтами, и Соне казалось, что по мокрой улице тихо бредут большие черные грибы.

Но все-таки сидеть дома было скучно. Она уже изрисовала весь листок бумаги — обертку из-под сахара, которую ей дала мама. Влезла по деревянной лесенке на печку, посидела там свесив ноги, спела песенку. На печке пахло горячими кирпичами, сухой лучиной — мама сушит здесь лучину для растопки. Там, на печке, в укромном уголке у Сони жила маленькая марципановая свинка. Соня была именинница, и Дунечка подарила ей эту свинку. Сначала свинка была беленькая, но теперь стала совсем бурой, запылилась и загрязнилась на печке.

Соня могла бы давно съесть ее, свинка была сладкая, но это очень жалко: съешь — и не будет ничего. А так всё-таки свинка. И Соня только лизала ее иногда и потом снова ставила в теплый, темный уголок на печке.

Слезая с печки, Соня чуть не свернулась. И мама прикрикнула на нее:

— Что тебе на месте не сидится? Займись чем-нибудь!

А чем Соне заняться? Были бы игрушки, тогда другое дело. Но мама Соне игрушек не покупала, она не могла тратить денег на такое баловство. Самой-то маме в детстве ни побегать, ни поиграть не привелось. В те годы, когда другие ребятишки в школу идут, она уже на работу пошла…

Заглянув в окно, Соня увидела, что дождь перемежился. Она схватила мамин платок и потихоньку исчезла из квартиры.

По двору бежали ручейки. С клена падали длинные тяжелые капли. В дождевых трубах шумела вода. Во дворе никого, один поджарый озорной Коська бегает по лужам.

— Соня! Соня!

В окне под кленом растворилась форточка. Шура, улыбаясь, выглядывала из окна и манила Соню рукой.

— Выходи гулять! — крикнула Соня. — Дождя нет!

— Мама не велит! Грязно. Лучше иди ко мне играть.

Соня, осторожно ступая по грязи, перебежала двор. Она только этого и хотела, чтобы Шура позвала ее к себе. Шурина мама не любит, когда к ним ходят ребятишки: полы у них чистые — наследят, нагрязнят. И только одной Соне можно было входить в селиверстовскую квартиру. Шура и Соня дружили с тех самых пор, как научились ходить и произносить слова.

Соня поднялась по белой каменной лестнице на второй этаж и потянула за скобку знакомую, обитую коричневой клеенкой дверь. До ручки звонка, которую нужно было дернуть, чтобы он зазвонил, Соня достать не могла. Да и не нужно было: двери запирались только на ночь.

Соня вошла и сразу словно окунулась в теплоту и тишину уютной квартиры. Здесь все было лучше, чем у них дома. Русская печь блестела кафелем. Пол в кухне был промыт до белизны и застлан полосатыми дорожками. Пахло чем-то вкусным — не то ванилью, не то яблоками…

Шурина бабушка месила тесто в большой глиняной банке — ставила пироги. Бабушка была спокойная и толстая, как то тесто, которое она месила.

— Вытирай ноги, Соня, — сказала она. — Хорошенько вытри!

Шура выбежала навстречу Соне — свеженькая, пухленькая, как жаворонок; не тот жаворонок, что вьется и поет над полями, а сдобный жаворонок, которых пекут в день прилета птиц. Даже темные веселые глазки ее были похожи на изюминки.

— Пойдем играть! Во что будем — в куклы? Или в мячик?

— В куклы! — не задумываясь, ответила Соня.

Кукла! Подержать в руках настоящую, красивую куклу с голубыми глазами и с желтыми косичками — это для Сони было настоящим счастьем.

В комнате у Селиверстовых тоже все было не так, как у Сони дома. Здесь был крашеный пол, он блестел будто намасленный; здесь стоял раздвижной стол на точеных ножках, всегда накрытый скатертью; здесь на дверях и на окнах висели тяжелые портьеры с темным узором падающих коричневых листьев… И среди пола — вот ведь как бывает у богатых! — лежал ковер с каймой из красных маков.

Шурина мама сидела в своей спаленке и мотала пушистую голубую шерсть. Она наматывала огромный клубок и что-то напевала. Ей никогда и никуда не надо было спешить — работал Шурин отец. Соня побаивалась его. Он всегда ходил выпятив живот, шагал твердо, решительно, его выпуклые черные глаза глядели прямо в лицо людям и словно обжигали; и все во дворе, еще издали завидев Селиверстова, почтительно кланялись ему.

Но Шурин отец придет еще не скоро, можно поиграть вволю. Шура достала свои игрушки и выложила их на ковер — куклу маленькую, куклу большую, рыжего мохнатого Мишку, кукольную мебель, кукольную посуду. Шура держала свои вещи в порядке: поиграет и уберет в ящичек. К порядку приучил ее отец. Он не стыдил и не уговаривал Шуру, а если видел, что валяется на полу какая-нибудь игрушка, или книжка, или картинка, хватал и бросал в печку.

— Раз валяется — значит, не нужна. А если не нужна — нечего ей под ногами валяться.

И, после того как сгорел в печке любимый Шурин серый слоник, а потом вспыхнула жарким огнем раскрашенная деревянная тележка, Шура стала старательно убирать все свои игрушки и книжки.

Как хорошо было у Шуры! Как уютно и занятно было сидеть им под большим столом, будто в комнатке! Скатерть, свешиваясь по сторонам, отгораживала их, они болтали и смеялись, нянчили кукол. А потом, устроившись поудобнее и уложив кукол на коленях, словно маленьких деток, принялись рассказывать сказки.

— Расскажи, — попросила Шура, — только пострашнее!

Соня вспомнила страшную историю, которую однажды, сидя у своей корзинки с пряниками и стручками, рассказала ей соседка — торговка Макариха.

— Это в деревне было. Девчонки пошли на реку купаться в самый полдень. И забыли, что в полдень купаться нельзя.

— А почему нельзя?

— Ну… нечистый час.

— Какой нечистый?

— Не знаю, какой. Макариха говорит. Наверное, всякие нечистые ходят… Девчонки влезли в реку, а одна и сказала черное слово!

Под черным словом разумелся черт. Произнести слово «черт» ни Соня, ни Шура не смели.

— В реке — черное слово? — Пухлые с ямочками Шурины руки крепче сжали куклу.

— Ага. В реке! Вот все стали вылезать из реки, а эта девчонка не может вылезти. Не пускает ее кто-то, за ноги держит.

— Ой! — Шура съежилась и подобрала ноги.

Соня тоже подобрала ноги и замолчала.

— Ну, а потом что? — У Шуры голос уже замирал от страха, она боится узнать, кто же держал ту девчонку в воде, и ей хочется узнать.

— Другие девчонки стали ее вытаскивать — и не могут. Посмотрели, а у нее цепи на ногах!

— Ой!

Шура взвизгнула, Соня тоже взвизгнула. Будто ужаленные, они выскочили из-под стола и обе стукнулись головой об крышку.

— Что случилось? — спокойно спросила Шурина мама из спальни. — Обо что вы брякнулись там?

Шура и Соня, потирая макушки, смотрели друг на друга.

— Так просто, — сказала Шура. — Об стол брякнулись!

И они обе, глядя друг на друга, принялись громко смеяться.

— Полезем опять, — с глазами, в которых блестели слезинки от смеха, сказала Шура. — Еще расскажешь. Ладно?

— Ладно.

Но, только они приподняли скатерть, чтобы лезть под стол, мама вышла из спальни.

— Шура, давай собираться, — сказала она, поглядев на часы, и лениво зевнула раза два. — К портнихе пойдем.

— Ну во-о-от! — затянула Шура.

— А что ж, значит, тебе новое платье не нужно?

Шура молча пододвинула ящик и начала укладывать в него свои игрушки. Новое платье ей, конечно, нужно!

Сверху Шура уложила голубоглазую с желтыми волосами куклу, которую Соня до последней минуты нежно прижимала к груди.

Отдала, рассталась. А щека еще чувствовала ее гладкое фарфоровое личико, и в руках еще словно держала она ее хорошенькие, обутые в белые башмаки ножки…

Соня проводила Шуру с ее мамой до ворот и вернулась домой. Скучно, некрасиво, неуютно показалось ей дома. Она вдруг словно в первый раз увидела, что нижние сени у них грязные, затоптанные и окно в сенях слепое от пыли. Соня поднялась по лестнице с деревянными балясинами. Наверху было чище, тут следила за порядком мама и соседка Макариха, но все-таки не так светло и чисто, как в сенях у Шуры. И в квартире совсем не так. Ни ковров, ни тяжелых занавесей на дверях и на окнах… И стол вон какой плохой… У Шуры такой стол в кухне стоит.

Мама мыла полы, потому что была суббота. Она уже вымыла свою комнату и выставила ведро в кухню. На сыром полу грудой лежали вытрясенные половики.

— Стели половики, — сказала мама, отжимая мочалку.

Соня принялась разбирать суровые дорожки с красными и синими полосами.

— Мам, а когда мы к портнихе пойдем?

Мама подняла голову:

— Что? К какой портнихе?

— А новые платья шить?

— Анна Ивановна, слышишь? — засмеялась мама.

Анна Ивановна тоже прибиралась в своей комнате — протирала розовые с золотыми подковками вазы, которые стояли у нее на комоде.

— Слышу! — отозвалась Анна Ивановна. — На Кузнецкий, что ли, пойдете шелка-то выбирать?

Соня растягивала по полу дорожки, расставляла стулья по местам. И чего они смеются? Вон Шура со своей мамой пошла же!

— Вырастешь большая да будешь богатая, тогда и мы с тобой к портнихе пойдем, — сказала мама. — А пока уж как-нибудь сами сошьем.

— А Шурина мама богатая?

— Да уж не то, что мы. У них отец в банке служит, у него голова светлая.

— А у нашего отца — не светлая?

— Да и у нашего была бы светлая, кабы поучиться пришлось. Селиверстов гимназию кончил, а наш отец всего три класса сельской школы. Кончил курс науки, да и сдал экзамен в пастухи…

Вечером собрались все жильцы, и в квартире стало тесно. Кузьмич мыл над кадушкой около порога черные от слесарной работы руки. Анна Ивановна суетилась около печки, спешила раздуть самовар. Самовар-то уже поспел, но заглох немного, а Кузьмич любил, чтобы он на столе шумел и фыркал. У кухонного стола мама наливала молоко покупательницам. Тут же на краешке стола Дунечка резала селедку.

В комнате отец о чем-то толковал с Сергеем Васильевичем. Сергей Васильевич стоял около своей двери, прислонившись к притолоке, курил и пускал дым в хозяйскую комнату.

— Распустились! — ругал кого-то Сергей Васильевич. — Мало их сажают по тюрьмам! Работать не хотят, вот и ходят по заводам да по фабрикам, честных людей смущают.

— Так ведь если разобраться, то кто ж работать не хочет? Вопрос — как работать. Не по силам тоже нельзя, — стараясь выражаться помягче, возражал отец. — Ведь уж совсем господа фабриканты простой народ затеснили… Форменным образом.

— А ты что — тоже за бунтовщиков? — оборвал его Сергей Васильевич. — Вот к нам в магазин тоже такой-то умник затесался. «Вы, говорит, за гроши работаете, бьетесь, стараетесь побольше продать, да и обмануть не задумаетесь — а для кого? Прибыль-то все равно хозяин в карман кладет! Он живет, а вы жилы свои тянете!» Но у нас старший приказчик не дурак, послал мальчишку за городовым, тут его, голубчика, и сцапали. Отправили куда следует, да еще и в морду надавали…

— Ну, а в морду-то зачем же?.. — смутился отец.

— А как же? А как же? Жалеть их? Я бы и сам… да без меня нашлись. Старший приказчик у нас — во, сажень в плечах! Дал раза два, а после него уже и делать нечего. Еле подняли. А тех растяп, которые его слушали да бить не давали, хозяин наутро и рассчитал. «Иди куда хочешь, если тебе у меня плохо». Пошли голубчики. А дома-то семья хлеба просит. Да ни один хозяин таких не примет. Вот и походи теперь без работы, пощелкай зубами! Ха-ха!

— Что-то все это уж очень подло получается… — покачал головой отец.

Но Сергей Васильевич опять оборвал его:

— А что вы понимаете? Не вашего ума это дело, Иван Михалыч. Вы дальше своих коров ничего не видите!

Соня прислонилась к отцову колену и глядела на Сергея Васильевича насупив брови.

«Нет, мой папа все понимает! — хотелось ей крикнуть противному белобровому Сергею Васильевичу. — Нет, это его ума дело!» Но не могла крикнуть, боялась.

Тут из-за плеча Сергея Васильевича выглянула Дунечка. Лицо у нее было жалобное.

— Сережа, — кротко сказала она, — что же ты так на Ивана Михалыча?

Сергей Васильевич отмахнулся от нее, как от мухи:

— Тебя еще не слыхали! Отойди! Не вмешивайся, когда люди разговаривают!

Дунечка опустила заблестевшие слезами глаза и отошла.

Ну вот, теперь и Дунечку обидел. И почему это он всех обижает, а ему никто ничего не говорит? Вот была бы Соня большая, она бы сейчас сказала ему:

«А что ты на всех кричишь? Уходи от нас и не приходи больше! Без тебя нам гораздо лучше жить!»

— У вас еще голова дубовая, неотесанная, — продолжал Сергей Васильевич. — Мужик вы, мужик и есть, а тоже рассуждать лезете…

Но тут уже и отец вспыхнул. Терпел-терпел обидный разговор, да вдруг и сам закричал:

— Да уж с ваше-то смыслим! Эко, грамотей нашелси! Велика птица — приказчик за прилавком, аршинщик! Был бы директор какой или адвокат. И чего это ты так уж задаёсси?!

Сергей Васильевич покраснел, тоже закричал что-то. Но тут вошла в комнату мама и сразу все прекратила:

— Потише, потише! И что это ты тут кричишь, Иван? Давайте ужинать, лапша прокиснет.

Сергей Васильевич, скрывшись в своей комнате, хлопнул дверью. Отец сердито расправлял усы — один ус направо, другой налево, один ус направо, другой налево… А мама тихо говорила ему:

— Не умеешь ты с людьми ладить. Человек все-таки три рубля за комнату платит. Ну и пусть покричит, если ему хочется. Полиняешь ты от этого, что ли? Чудак ты какой!

А отец молчал и все сидел и расправлял усы — один ус направо, другой налево… Трудно ему было молчать даже и за три рубля в месяц. Настроение было смутное, как после ссоры. Соня попробовала запеть песенку, но мама сурово велела ей перестать.

Соня забралась на сундук в кухне и примолкла. Три рубля… Ну и пусть бы не было этих рублей! Вон у Шуры никаких жильцов нет, и никто с ее отцом не ругается. Шура счастливая. Что она делает сейчас? Легла спать, наверное… Лежит в своей мягкой постельке под розовым одеялом, бабушка ей что-нибудь рассказывает, чтобы скорей заснула. А в квартире тихо, мирно, весело… И почему это у одних так, а у других по-другому?