Детство на окраине

Случай во дворе

Последний день перед праздником для квартирной хозяйки всегда был самым тяжелым днем в году. Дарья Никоновна очень устала. Пришлось топить два раза печку, потому что все в квартире пекли куличи и за один раз вся стряпня в печке не умещалась. Кроме куличей, Анна Ивановна затеяла пироги. И печь все это и ставить в печку чугуны с праздничными обедами должна была квартирная хозяйка. Кроме того, ей надо было успеть до вечера вымыть пол и в своей комнате и в кухне. А коровы, как всегда, требовали своего: четыре раза в день покорми да четыре раза подои… Последняя дойка в десять часов вечера, а в шесть утра опять вставай. У Дарьи Никоновны шибко болели руки, и случалось, что она от этой боли не могла заснуть по ночам.

Соня помогала маме убирать квартиру. Она ставила на место стулья, стелила на чистый, еще сырой пол свежие дерюжные дорожки, присланные маме из деревни. К вечеру они с мамой убрались, накрыли стол белой скатертью и поставили посреди стола блюдо с крашеными яйцами. Это Соня вместе с отцом все утро красили яйца, заворачивали их в пестрые бумажки и опускали в кипяток; варили яйца в луковой шелухе, клали их в стаканы с красной и синей краской. И теперь вон какие красивые лежат они на столе!

В квартире оставались только Соня, мама и Анна Ивановна. Дунечка еще не приходила с работы, а все остальные ушли в церковь святить куличи. Пошел Сергей Васильевич, пошел отец, пошла со своим маленьким кривобоким куличиком Раида. Кузьмич, придя с работы, долго умывался, чистился, брился. Побрившись, он начисто вымыл и насухо вытер бритву, завернул ее в десять оберток и повесил на стенку, где она постоянно висела рядом с завернутой в десять оберток граммофонной трубой.

Уже сгустились сырые весенние сумерки, когда они вернулись из церкви. Соня бросилась смотреть, что же стало с куличом и пасхой. Ведь они теперь не простые, они «свяченые». Но, как ни глядела, ничего нового в них не заметила. Тот же небольшой коричневый куличик с воткнутыми в него красными бумажными розами, так же из творожной пасхи выглядывают темные сладкие изюминки.

— Ох, Никоновна, посмотрела бы, какие там были куличи! — сказала Раида. — С какой обливой! Барашки на них из сахару, с золотыми рожками! А пасхи — сплошь марципан! Куда наши годятся!

Анну Ивановну это задело:

— Что ж наши! Куличи как куличи. А вот на твой кулич народ-то небось удивился — откуда такой богатый? Чей такой?

— Да ладно уж! — отмахнулась Раида.

— Поп все на большие куличи брызгал, а на Раидин-то и не попало ничего, — сказал отец. — Сунула его где-то в сторонке!

— Ну и то спасибо, что ногой не наступил! — опять подхватила Анна Ивановна.

— Аннушка! — послышался строгий Кузьмичов голос. — Иди сюда!

— Иду, Мить!.. А что вы думаете, не бывает, что ли? Помню, как-то — во Всехсвятском мы еще жили — попик, старенький, подслеповатый, пошел метелкой брызгать да прямо на чей-то кулич ногой в калоше… Крику!

— Аннушка!

— Да иду, Мить, иду! Ну, чего тебе? Поговорить не даешь!

С вечера Соня все порывалась пойти в церковь «фиверки» смотреть. Но легла отдохнуть «пока» да и уснула. Она проснулась было, когда Анна Ивановна запела своим тоненьким голоском, открыла глаза. Была ночь, всюду горели лампы. Все, кроме Дунечки и Сергея Васильевича, сидели у мамы за столом, справляли праздник. Запах кулича манил к столу. Пахло еще чем-то вкусным, теплым, жареным… Может, все-таки встать, попраздновать со всеми?

Подумала — и уснула снова. Во сне ей снились сахарные барашки с золотыми рожками; они разгуливали по столу среди куличей. А когда Соня хотела поймать хоть одного, они убегали и прятались.

Наступило тихое праздничное утро. Все в квартире спали. Все, кроме отца и мамы. Они, как всегда, встали на заре, надели свои фартуки и пошли убирать коров.

Когда Соня проснулась, отец уже снимал грязные сапоги, а мама разводила самовар. На столе, на белой скатерти, стояли неубранные тарелки — как разговлялись ночью, так все и осталось. А на окне залитые солнцем герани и фуксии светились чистой и яркой зеленью. И Соне подумалось, что наконец-то наступила весна…

Первый день праздника прошел в тишине, в дремоте. После завтрака снова все легли спать. И отец уснул, и мама легла. Все так устали за последние дни от всенощных, от работы, от предпраздничных хлопот… Скучный день, полный сна и безмолвия, еле тянулся. Соня не знала, что делать, чем заняться. На улице было грязно, ребята сидели по домам… Соня взяла со шкафа большую книгу, которую она почти всю изрисовала и исписала, когда еще не ходила в школу, залезла на свою постель и принялась рассматривать давно знакомые картинки.

И тут она увидела одну картинку — как-то вдруг по-новому ее увидела. По берегу моря идет девушка и задумчиво смотрит вдаль. Она грустна, что-то томит ее. Соня прочла надпись: «За морями земли великие…»

Соня не могла оторваться от этой картинки. Как же она не замечала ее раньше? Ведь и она, Соня, так же иногда смотрит из окна и думает: а ведь там, где кончается Божедомка, есть совсем другие улицы. А там, где кончается Москва, есть неизвестные города, и деревни, и леса, и реки… Ее так же, как эту девушку, и пугает и зовет большой, незнакомый, полный неожиданностей мир…

К полудню выглянуло солнце. Отец и мама пошли убирать коров; вышла во двор и Соня. Она захватила самое красивое пестрое яичко показать ребятам, похвастаться.

Во дворе светились лужи, черные, с набухшими почками ветки клена отражались в них. От колодца бежал тоненький солнечный ручеек. Коська в новом картузике с козырьком запружал ручей. Оля с пирогом в руке стояла около него и смотрела.

Увидев Соню, она достала из кармана яичко, розовое и гладкое, как ее щеки:

— Во какое!

— А у меня еще получше! — И Соня показала свое «мраморное».

— А давай — чье крепче! — Оля стукнула своим розовым в Сонино «мраморное», и на «мраморном» появилась вмятина.

Соня готова была заплакать:

— Ну вот, разбила!

А Оля, глядя прямо ей в лицо настырными круглыми голубыми глазами, заявила:

— Которое разбитое — то едят!

И тут же, выхватив у Сони яйцо, очистила его, откусила половину, а другую отдала Соне. Да, так уж полагается: чье разбито, то и съедено.

Весело щебетали воробьи, купаясь в лужице. Ворковали у чердачного окна голуби. Отец качал воду у колодца. Дворник Федор в новой розовой рубашке прогонял метлой ручей от колодца со двора на улицу и напевал песню… Все было тихо и по-весеннему празднично. И, казалось, этой ясной тишине никогда не будет конца.

И вдруг случилось что-то непонятное, недоброе. Рывком распахнулась калитка, и с улицы вбежал во двор молодой человек в белой косоворотке и в сапогах. Волосы его были всклокочены, картуз, видно, потерян, большие черные, широко раскрытые глаза жарко горели на бледном лице. Он растерянно оглянулся вокруг. У Федора застыла метла в руках. Иван Михайлович перестал качать воду. Даже ребятишки умолкли. И все глядели на этого незнакомого молодого человека, вбежавшего в их двор.

За воротами послышались свистки городовых.

— Лезь в колодец, — вдруг все поняв, сказал Иван Михайлович и распахнул маленькую дверцу дощатого колодезного домика.

Молодой человек в два прыжка подбежал к колодцу, влез в домик и закрылся. Иван Михайлович, будто ничего не случилось, продолжал качать воду, которая толстой напористой струей лилась в бадейку.

И только успела закрыться дверца колодца, во двор, гремя шашками, вбежали двое городовых. С ними вместе появился во дворе какой-то юркий худощавый господин в длинном пальто и в шапке пирожком. Его зоркие глаза мигом окинули весь двор.

— Я видел — он сюда вбежал! Я сам видел! — повторял этот господин. — Отлично видел!

— Куда побежал преступник? — грозно подступил румяный черноусый городовой к Федору.

Городовой был знаком Федору. Они были «земляки», не раз разговаривали в участке, когда Федор ходил туда с домовой книгой, калякали о том о сем. Но сейчас городовой так накинулся на Федора, что тот растерялся:

— Какой преступник? Где?

— Да сюда он вбежал, только что вбежал! — с раздражением закричал господин в длинном пальто. — Сквозь землю он провалился, что ли?

Федор беспомощно посмотрел на Ивана Михайловича.

— Скажешь, и ты не видел никого? — крикнул на Ивана Михайловича городовой. — Укрываете? В тюрьму захотелось?

— Да кто его знает… может, и проскочил по двору, — пожал плечами Иван Михайлович. — Прошмыгнул, да через забор, в Лавровский. Очень просто. У нас тут жулики не раз через забор из Лавровского переулка перескакивали.

Ребята смотрели и слушали, вытаращив глаза и затаив дыхание. У Сони сердце сжалось от ужаса: ведь отец сам сказал, чтобы преступник лез в колодец. За это его в тюрьму посадят!

— Он не мог добежать до того забора! — оборвал Ивана Михайловича господин в длинном пальто. — Я за ним следом шел!

На шум и крики из дома стали выходить жильцы. День был праздничный, все сидели дома, делать было нечего. А тут развлечение подвернулось — скандал какой-то! Выбежала чернобровая прачка Паня в цветастом платке, накинутом на голову. Вышел краснощекий рыжий Пуляй. С любопытством выглянула из окна Анна Ивановна. И, торопливо надевая на ходу пиджак, выскочил во двор Сергей Васильевич.

— Что случилось? Кто убежал? — начал он расспрашивать городовых. — Жулик, что ли?

Он так вертел своей напомаженной головой, он так рвался во что бы то ни стало услужить городовым!

— Бунтовщика ищем, — ответил черноусый городовой. — Государственный преступник скрывается у вас тут. Против царя и отечества. Смутьян. На фабрике листовки бросал.

— Главарь, пропагандист, — подхватил господин в длинном пальто. — Только что вбежал — и уж нет его! И представьте, эти не видели! — кивнул он на Ивана Михайловича и на Федора.

— Да ведь мы тут не стоим, не сторожим, — сказал Иван Михайлович. — Наше дело маленькое.

Он подхватил свои тяжелые, полные до краев бадейки и неторопливо зашагал в коровник.

— Ничего, ничего! — злорадно оживился Сергей Васильевич. — Мы его, голубчика, выловим! Неправда, от нас не уйдет! Не впервой нам их ловить! Ну-ка, загляните в ту парадную, а я в эту загляну. А ты, Федор, смотри у ворот стой!

— А что я с метлой-то сделаю? — неохотно возразил Федор. — Выскочит откуда — да ножом! А я что с метлой-то?

— Ищите, я постою у ворот! — сказал господин в длинном пальто. — Меня ножом не испугаешь!

Ребятишки сбились в кучку и, не дыша, смотрели, как городовые и Сергей Васильевич разбежались по двору, заглядывая во все двери и окна. Наконец, никого не найдя, Сергей Васильевич подошел к ребятишкам:

— Ну, вы-то видели небось, как сюда забастовщик вбежал? Смотрите, только не врать! За вранье бог накажет, а я в тюрьму посажу!

Соня побледнела и задрожала. Как ей хотелось сейчас оказаться дома, чтобы ничего этого не видеть и не слышать! Бог накажет? Ну и пусть ее бог накажет, только она все равно будет молчать.

Ребятишки тоже молчали.

— Ну что молчите? — закричал Сергей Васильевич. — Вы же здесь, во дворе, были! Соня, ну-ка?

— Мы играли… и ничего не видели, — жалобно, слабым голосом ответила Соня. И тут же, растолкав ребятишек, побежала домой.

И вдруг Сергей Васильевич догадался. То ли он проследил опасливые взгляды ребят, которые они украдкой бросали на колодец, то ли его осенило. Он крадучись, на цыпочках подбежал к колодцу и рванул на себя маленькую дощатую дверцу. Дверца не подалась.

— Он тут! — в неистовой радости закричал Сергей Васильевич. — Сюда! Окружай его!

Городовые и господин в черном пальто бросились к колодцу. У господина блеснуло в руке оружие.

Соня, вскрикнув, вбежала в свои сени и бросилась вверх по лестнице. Из верхних сеней она еще раз выглянула во двор. Городовые, обнажив сабли, уводили со двора молодого человека. Рубашка на нем была разорвана, на щеке и на подбородке виднелась кровь. Молодой человек шел, мрачно глядя вперед черными пылающими глазами, светло-русые волосы его шевелил ветер. Господин в длинном пальто шагал сзади. А Сергей Васильевич озирался на всех, веселый, будто пьяный от своего торжества.

— Ага! — кричал он. — Будете маевки справлять?! Будете народ против царя мутить?! Эх вы, злодеи, безбожники! — И все старался пнуть кулаком молодого человека.

Все скрылись за воротами. Калитка захлопнулась. Снова стало тихо во дворе. По-прежнему журчал тоненький солнечный ручеек, чирикали воробьи, ворковали голуби…

Только уже не веяло ни праздником, ни радостью. Ребятишки кто убежал домой, кто пошел вслед за городовыми смотреть, как поведут забастовщика.

Соня тихо вошла в квартиру.

— Били они его за воротами-то! — рассказывала Анна Ивановна маме, которая только что пришла из коровника. — Я из окна все глядела. Били до страсти! А особенно этот, наш обмылок-то… — Анна Ивановна кивнула в сторону комнаты Сергея Васильевича. — И все в зубы норовит, все по глазам!

Мама, вся бледная, нахмурив широкие темные брови, молча цедила молоко. Кузьмич сидел у своего окна, у него дрожали руки.

Совсем расстроенный, словно больной, пришел из коровника отец.

— Ну, что ты будешь с такими людьми делать? — сказал он, разводя руками. — Ну форменный же подлец!

Дунечка вышла из своей комнаты в кухню. Ее встретили молчанием. Она обвела всех своим смущенным взглядом — никто не поднял на нее глаз.

— Простите его! — вдруг тихо сказала она.

Никто ей не ответил. И только Кузьмич покосился на нее из-под густой нахмуренной брови.

— Пускай его бог сначала простит, — сказал он. И снова отвернулся к окну.

Праздника в квартире как не бывало, словно вошло в нее что-то страшное, тяжелое, непоправимое.

К вечеру сели играть в карты. Собрались все к хозяйскому столу — Кузьмич, Анна Ивановна, Раида.

Только Дунечка тихо сидела в своей комнате.

Соня пробралась к ней. Дунечка была очень грустна и ни одной сказки не могла рассказать Соне. Она все думала о чем-то и на разные Сонины вопросы отвечала совсем невпопад. Соня поняла, что ей надо уйти.

Не зная, чем заняться, Соня попросила Раиду:

— Давай я буду тебя причесывать.

Раида охотно распустила свои длинные волосы:

— На, причесывай.

Она продолжала играть в карты, а Соня, стоя на скамеечке сзади ее стула, расчесывала длинную каштановую Раидину косу, расплетала, заплетала, закручивала ее в узел и снова распускала…

Понемногу все развеселились; то, что случилось днем, отошло, отступило.

Вечером, когда совсем стемнело, явился Сергей Васильевич.

— А! В картишки? — весело закричал он еще с порога. — Ну-ка, сдайте и мне!

Белесое лицо его раскраснелось, от него пахло вином.

За столом все примолкли. Мама поджала губы, Кузьмич нахмурился, отец принялся сердито расправлять свои желтые усы.

— Да мы уж играть-то кончаем, — нашлась Анна Ивановна. — Последний кон. Спать пора.

— Ну что такое — спать с этих пор! — Сергей Васильевич взял стул и сел к столу. — Ну-ка, сдавайте!

Но тут Кузьмич встал, бросил карты на стол, смешал всю колоду и молча ушел в свою комнату.

— Это что ж такое? — обиделся Сергей Васильевич. — Это как понимать? Играть со мной не хотят, или как? В таком случае, поговорим! Полюбопытствуем, как это человек в колодце сидел, а люди за водой приходили да ничего не видели! А?

В дверях появилась Дунечка.

— Сережа, иди сюда! Не надо, Сережа! Сегодня же праздник, пасха! Я тебя ужинать жду.

Сергей Васильевич стоял среди комнаты, как петух, приготовившийся к драке. Но все молчали. Мама собрала карты. Раида заколола волосы и, пожелав всем спокойной ночи, ушла. Мама стала собирать ужинать.

— Значит, не хотите? — еще раз, презрительно скривив губы, спросил Сергей Васильевич. — Прекрасно! Хорошо! Но еще поклонитесь в ножки Сергею Васильеву! Пок-ло-ни-тесь!

И, погрозив пальцем отцу, он наконец ушел в свою комнату.

— Вот он где, Иуда-то! — негромко сказал отец. — Только этот не повесится. У того совести больше было.