Детство на окраине

«Верба»

Через несколько дней пришла посмотреть комнату худенькая горбоносая девушка — белошвейка. Посмотрела и осталась — комната маленькая, зато недорогая и теплая. Новая жиличка съездила на свою прежнюю квартиру, привезла постель и белошвейную машину, постелила белую скатерку на стол, повесила занавесочки на окно — и закрылась в комнате, притаилась, как мышь в норе. Видно, боялась хозяйки, хозяина, чужих людей. И в тот же вечер за ее дверью мелко и торопливо застрекотала ее белошвейная машина.

Рано утром она вышла в кухню, умылась. Тоненькая, с маленьким личиком, с маленьким ртом и круглыми, почти без ресниц глазами, она была похожа на какую-то робкую, невзрачную птицу. Умылась и опять спряталась в комнатке.

Мама топила печку, стряпала. Анна Ивановна приготовила свои чугунки — первое и второе. Дунечка тоже поставила маме на стол чугунок. Только белошвейка сидела в своей комнатке и молчала.

— А вы готовить разве не будете? — спросила у нее мама.

— А… можно?

— Ну, а как же? Печка большая, на всех хватит. Приготовьте, а я вам сварю. Как вас зовут-то?

— Спасибо. Ираидой Алексеевной меня зовут.

— Давайте свои чугунки, Ираида Алексеевна. Да приходите к нам чай пить.

Ираида Алексеевна очень быстро прижилась в квартире. Все тут было просто, все по-доброму, будто в свою семью попала. К ней тоже все очень скоро привыкли и уже через неделю называли попросту Раидой.

В одно из воскресений Кузьмич принес пучок вербы. Соня прибежала посмотреть на вербушку. Нежно-голубоватые атласные «зайчики», сидящие на красных ветках, светились серебром.

Вербушка внесла в квартиру запах свежести, талого снега, весны… На улице уже светился под солнцем мокрый булыжник, и грязные ручьи бежали по канавкам вдоль тротуаров.

В квартире было празднично, собирались на «вербный базар», который устраивался каждую весну.

— Мам, и я пойду, а? — пристала Соня. — Мам, и я! Ты обещала!

— Да ведь затолкают!

— Ну и пусть! Мам! Я тоже с тобой пойду!

Отвязаться от Сони не было никакой возможности. Если ей чего-нибудь очень хотелось, то и сама замучится и других замучит.

— Ведь там грязь, толпа! И все равно ничего не увидишь.

— Мам, ну ведь ты обещала!

А в голосе у Сони уже звенели слезы.

— Ну, пусть идет, — вступился отец. — Видишь, загорелось человеку.

— Ладно. Одевайся. Только потом не хныкать!

На «вербу» пошли мама, Раида и Кузьмич. Соня, чуть не визжа от радости, шагала вместе с ними по грязным весенним тротуарам. Наконец-то она увидит «вербу», сама увидит все эти чудеса, о которых столько слышала рассказов, сама купит и «тещин язык», и «чертика», и бархатную бабочку. Всегда кто-нибудь приносил с «вербы» эти игрушечки!

— На Красную площадь сходить бы… — сказал Кузьмич, щуря от солнца темные близорукие глаза. — Там базар большой…

— Разъезды теперь там, — подхватила мама. — Я как-то видела — красиво… Ну, да ничего, с нас и Трубной хватит.

— Какие разъезды? — тотчас пристала Соня. — Кто разъезжает?

— Господа разъезжают, не мы с тобой! — ответила Раида. — В колясках да на рысаках. Наряды свои показывают.

Долго шли бульварами. Солнце сверкало в прудах около Самотеки. На улице было много народу, шли и на «вербу» и с «вербы». Кто шел с «вербы» — сразу узнаешь: на груди пришпилена бабочка, или цветок, или какая-нибудь плюшевая обезьянка…

Толпу на Трубной площади слышно было издали. Она шумела, галдела, слышались отдельные выкрики, свистели свистульки, пищали резиновые чертики, играли гармошки…

Толпа заливала всю площадь до самых стен монастыря на Рождественке, который поднимался над улицами своими живописными башенками. Над толпой плавали разноцветные шары, радостно и празднично светившиеся на солнце.

Соня покрепче схватилась за мамину руку, и они все четверо, сами не заметили, как очутились в толпе.

Тут уж Соня не знала, куда глядеть. На каждом шагу встречались торговцы с маленькими лоточками, а на лоточках все так и пестрело от разных диковинных вещичек. И бархатные бабочки сидели там, и синие с серебром стрекозы, и букетики цветов, и всякие зверушки с орех величиной…

— Морские чертики! Чертиков кому! — кричал один торговец. — Живые, сам ловил в море!

Соня смотрела во все глаза на чертика. Да он и в самом деле был живой! Он прыгал в стеклянной трубочке то вверх, то вниз, маленький, черненький, с красным язычком… Вот таких, наверное, выгонял из комнаты Осип Петрович.

— Вот купи себе чертика! — прокричала, наклонившись к Соне, Раида.

Но Соня затрясла головой:

— Ой, не надо! Разведутся еще…

Мама и Раида рассмеялись. А рядом уже кричал другой торговец:

— Райские птицы кому! Прямо из рая!

У него на бархатной подушке сидели пестрые птички — синие, красные, зеленые…

— Ой, мама, купи!

— Почем? — спросила мама.

— Двадцать копеек!

— С ума сошел!..

Толпа понесла их дальше. Кузьмича уже не было, его оттерли куда-то в сторону. Мама сначала видела его черную кепку, а потом и ее потеряла. Над ухом пронзительно пищало что-то.

— Тещин язык! Кому тещин язык!

Торговец поднес ко рту какую-то пеструю игрушку, подул в нее. И вдруг эта игрушка с писком и свистом развернулась, вытянулась — будто и в самом деле длинный-предлинный язык. Кругом засмеялись, закричали:

— Ох-хо-хо! Вот уж правда, что тещин язык!

— Вот купи своей теще, подари!

— Пожалуй, из дома выгонит с таким подарком!

— Мама, купи!

«Тещин язык» мама купила — уж очень он неожиданно и забавно развертывался, вытягивался и пищал.

Вот толпа раздалась, стала в кружок. Что там такое?

А в кругу, на булыжной мостовой, среди жидкой, смешанной с солнцем грязью, стоял маленький столик и на столике широкая белая миска с водой. Над этой миской колдовал китаец в синей одежде, в круглой шапочке, из-под которой спускалась по спине длинная черная жесткая коса. Он тряс в пригоршне какие-то темные горошинки, показывал их всем, кто хотел смотреть. Соня пробралась вперед, она изо всех сил толкалась локтями, ей во что бы то ни стало хотелось видеть, что будет дальше.

Она близко увидела эти серые бесцветные горошинки в желтой руке китайца. И вот он произнес несколько непонятных слов, как-то странно повел руками над миской и бросил шарики в воду.

И тут стало твориться непонятное. Каждый шарик начал во что-то превращаться. Одни расправлялись, развертывали зеленые листья, стебельки, на стебельках появлялись бутоны, которые тут же расцветали розовыми и желтыми розами… Другие превращались в маленьких, сверкающих драконов с изумрудными хвостами… Из третьих получались пестрые вазочки… Четвертые раскрывались яркими китайскими веерами… И каждая горошина раскрывала что-то свое и, сверкая красками, всплывала перед глазами изумленной публики.

Соня не могла оторвать глаз от такого чуда, она просто забыла дышать. Но китаец накрыл миску полотенцем и снова затряс горошинами в ладони.

— Ходя, давай-ка мне!

— Мне десяточек, Ходя!..

К нему протянулось несколько рук с медяками.

— Ой, мама, купи!

Мама купила несколько штук и положила Соне в карман.

— Денег с тобой тут бог знает сколько потратишь!

А толпа уже тащила их дальше, толкая со всех сторон. Соня начинала уставать, дудки и всякие пищалки оглушали ее, ноги скользили по грязи… Раиду они тоже потеряли, и Соня со страхом все крепче цеплялась за мамину руку. Ей казалось, что теперь уж ни за что не выбраться им из толпы. Ей видны были только бока и спины людей, пиджаки, руки, карманы — и далекое голубое небо над головой. Все эти бока и спины терлись друг о друга и зажимали Соню. Она изо всех сил толкалась локтями, чтобы отвоевать себе хоть маленькое пространство. Она злилась и чуть не плакала. Но маме не сознавалась, что и сама она устала и локти у нее устали и что ей хочется домой.

А мама уже и сама стремилась домой. Коровы ждут, убираться пора!

Но вот наконец и просвет появился в толпе. Стал виден бульвар и улица Самотека.

Мама с Соней уже хотели пуститься через мостовую к бульвару, но пройти было нельзя: мимо один за другим мчались экипажи. Открытые коляски — ландо — блестели лаком, сверкали тонкими спицами высоких колес. Лошади шли вздернув головы, развевая гривы… В колясках сидели барыни в больших шляпах с перьями, с цветами, а иногда и с целыми птицами на полях… Сидели там и господа в цилиндрах, в белых, жестко накрахмаленных воротничках…

На какое-то мгновение Соня вдруг вспомнила подвал тетенек-прачек. Пылает плита, на плите в огромном баке кипит белье, облако пара клубится над ним. Чернобровая Паня стирает в большой лохани. Тетенька Анна Михайловна стоит у гладильной доски. Тяжелым горячим утюгом туго ведет она по сырому белоснежному полотну воротничка. Легкий горячий пар вырывается из-под шипящего утюга, а воротничок становится жестким и сверкающим…

А теперь она их видит — вот они, эти воротнички! Вот для кого они стирались и гладились — для господ!.. И удивительно показалось, что раньше ей это и в голову не приходило. Тетеньки стирали и крахмалили кружевные рубашки, нижние юбки в оборках и в шитье, а носят их вот эти барыни… Вот как соприкасаются два мира: мир господ и мир простых рабочих людей. Такое открытие сделала Соня в эту быстро промелькнувшую минуту.

Экипажи мчались вверх, к Страстной площади — видно, спешили на Тверскую. Мостовая опустела, люди рассеялись. Мама и Соня быстрым шагом направились домой.

Дома в этот день было очень весело. Прыгали маленькие черные чертики в стеклянных трубочках, налитых чем-то зеленым. Верещали, внезапно вытягиваясь, «тещины языки». Под потолком качался на ниточке красный шар. Соня бегала из комнаты в комнату, разглядывала, кто что купил. У Кузьмича были две бархатные бабочки — синяя и розовая с серебром на крылышках — и малюсенькая коричневая обезьянка. Раида принесла яркий желтый с зеленым, вырезанный из топкой бумаги китайский веер и такой же бумажный китайский фонарик. Фонарик она повесила на окно, а веер раскрыла и пристроила на стену, около какой-то своей старой фотографии.

Больше всего покупок оказалось у Сони. И зелененькая птичка, и волшебные горошины, и шар, и «тещин язык»…

Она подкрадывалась то к отцу, то к Анне Ивановне или к Раиде и вдруг выдувала у них над ухом «тещин язык». И все вскрикивали от неожиданности, а потом смеялись.

Но самое интересное, самое захватывающее — это были ее волшебные горошины.

Мама дала ей миску с водой. Соня бросила в воду несколько горошин. И снова повторилось чудо. Серые горошинки расправлялись, превращались в цветы, в бабочек, в птичек и плавали на воде. Соня, не отрывая глаз, следила за их превращением. Она бросала горошину и ждала: а что будет из этой? И каждый раз появлялось новое, неожиданное. То вдруг домик с загнутыми краями крыши, то зверек, то веер, то деревце… Как это могло получаться? Наверное, тот китаец все-таки знал колдовство.

Соня сидела над миской и ничего не видела и не слышала, кроме своих горошин. А потом горошинки кончились, и все цветы, птички и деревца разбухли, расплылись и пошли на дно миски. И тут Соня услышала, что мама рассказывает о тех господах, которые ехали мимо них на гулянье — на Тверскую.

— Мам, а почему мы тоже не поехали кататься? — спросила Соня.

Все засмеялись.

— А куда бы это вы поехали? — усмехнулась Анна Ивановна.

— Куда все. На Тверскую.

— Все! Ох, батюшки! Так ведь разве туда все едут? Туда только господа ездят, наряды показывать. А вы в каких нарядах там появились бы?

— Нас бы с тобой городовой оттуда живо наладил, — сказала мама.

— Почему наладил бы?

— Эко ты, голова! — вмешался отец. — Почему да почему! Ну вот, забредет, например, курица в гусиную стаю, так они ее сейчас и защиплют и выгонят. Чужая, дескать, портишь нашу породу. Так и тут. Господа собрались, кататься поехали, а среди них вдруг молочница в косынке затесалась! Этого они не потерпят.

— А почему?

— А потому, что они господа, а мы простые; они богатые, а мы бедные; они знатные, а мы мужики, — с нетерпением сказала мама. — Если бы мы так вот взяли бы да поехали, над нами все смеялись бы. Тебе хочется, чтобы над нами смеялись?

— А почему смеялись бы?

— Потому что мы одеты плохо, потому что мы и сидеть-то на лихаче как следует не умеем. Потому что это господское дело на лихачах кататься, а не наше.

— А почему не наше?

Мама потеряла терпение:

— Ступай займись чем-нибудь. Вырастешь — тогда поймешь.

Хоть бы уж поскорей вырасти!