Детство на окраине

Девочка с куклой

На соседнем дворе у Подтягина — тогда все дворы и дома почти всегда назывались по имени хозяина — жила девочка. Она жила во флигеле, во втором этаже. И часто, открыв свое маленькое, немного покосившееся окно, которое приходилось как раз над забором, поглядывала из-за тополей на прокофьевский двор, на ребятишек, которые играли здесь, улыбалась им застенчивой улыбкой. А если не видела улыбки в ответ, скрывалась в комнате, задернув занавеску.

Соню она не очень привлекала — бледная, худенькая, с жидкими косичками. И кроме того, она была с чужого двора. А на чужом дворе, как это всегда было известно, все плохие — и мальчишки и девчонки. Иногда ребята с того двора взбирались на забор и кидались камнями, а девчонки дразнились. Тем же отвечали и с этого двора.

Сенька, Коська, Лук-Зеленый кидали камни на тот двор, а Лизка, Соня и Оля с Тонькой и даже толстая Матреша дразнились и показывали язык. Попробовала однажды дразниться и Шура, но ее мама увидела это из окна и сейчас же велела идти домой, а дома ее отшлепали, и с тех пор Шура никогда уже не ввязывалась в эту войну, а стояла в сторонке и молчала.

Правда, девочка, глядевшая из окна на их двор, никогда не дразнилась. Она лишь молча смотрела на их веселые игры.

— Иди к нам играть! — позвала ее однажды Соня.

Но девочка словно испугалась, она отрицательно затрясла головой и тотчас отошла от окна.

— Ну и не надо! — крикнула Лизка.

И все перестали обращать на нее внимание. Смотрит из окна бледная сероглазая девочка, как они играют в прятки, как носятся по всему двору в «салочки», — ну и пускай смотрит. Никому не мешает.

И вдруг эта девочка удивила их. Как-то она подошла к окну и молча показала ребятам огромную куклу. Все сразу забыли про свои игры, особенно девчонки. Они столпились в кучку и смотрели на куклу — у них ни у кого никогда не было такой куклы, даже у Шуры.

Тут и загорелись дружеские чувства к этой девочке.

— Иди к нам играть! — снова начала звать Соня. — Приходи с куклой! Как тебя зовут?

— Зоя.

— Зоя, приходи! — вторила хриплым голосом Лизка.

— Мы не тронем, — уверял Коська, — не бойся!

— Ну приходи, Зоя, приходи! — настойчиво просила Соня.

Соне очень хотелось, чтобы эта девочка пришла. Как бы счастлива была Соня подержать эту куклу в руках, большую, с белокурыми волосами, с закрывающимися глазками! И как бы интересно поиграть с богатой девочкой! Ведь, конечно, она богатая, если у нее есть такая кукла!

— Хочешь, к нам в сени пойдем! — упрашивала девочку Соня. — Вон наше окно наверху, мы там играем!

Девочка сначала отрицательно трясла головой, прижимая к груди свою куклу. Но Соня и Лизка не отставали. Оля помогала им. И маленькая Тонька тоже пищала тоненьким голоском:

— Зоя, иди к нам играть!

И тут девочка с куклой решилась. Она кивнула головой и отошла от окна.

— Куклу тоже возьми! Не забудь куклу! — крикнула Соня.

И они всей гурьбой побежали к воротам ее встречать. Было интересно, какая эта девочка вблизи и как она будет одета.

— Наверное, в шелковом платье, — тотчас придумала Соня.

— И в молочных баретках, — подхватила Лизка.

И тут же одна перед другой начали сочинять, как у этой девочки дома. Наверное, диван есть. И гардероб, наверное, есть. Все, наверное, такое же хорошее, как у домовладельца Луки Прокофьевича. Соня один раз была у них наверху с мамой, когда мама носила хозяину деньги за квартиру. Какие комнаты она там видела! Пол блестит, зеркало от пола до потолка, диван с подушками! Конечно, и люди в таких квартирах живут важные и нарядные. А вот сейчас придет к ним девочка Зоя, оттуда, из «тех людей».

Пока подруги обсуждали, что есть в квартире у девочки с куклой, и кто ее отец и мать, и какое у нее будет платье, девочка с куклой открыла деревянную калитку и тихо вошла во двор. Она поглядела на всех светлыми глазами, несмело улыбнулась и остановилась. А Соня и все подруги ее тоже стояли и молча с удивлением глядели на нее. Где же шелковое платье? Где же молочные баретки?

Девочка была одета очень бедно. Ситцевое полинявшее платьишко с заплаткой, на ногах стоптанные тапочки на босу ногу. А на голове старый платок, завязанный концами крест-накрест узлом на спине. День был ветреный, и, видно, мама повязала ее, чтобы не простудилась. Кукла ее тоже была завернута в какую-то бесцветную тряпку. И вблизи она оказалась вовсе не такой красивой — с полинявшими бровками и с отбитой рукой…

— Пойдемте к нам в сени! — позвала Соня уже далеко не так охотно, как тогда, когда вызывала девочку.

Все молча пошли за ней. Вот так богатая, вот так в шелковом платье! Гостья словно обидела их, оказавшись совсем не такой, как они ожидали. Но раз позвали — надо играть.

Молча поднялись по деревянной лестнице с балясинами. В сенях было большое квадратное мелко застекленное окно, стоял стол, табуретки. У стены ютилась деревянная, сколоченная из досок кровать — Сонин отец спал здесь, когда в комнате было жарко.

Но поднялись в сени — и не знали, что делать и как играть. Лизка и Оля шептались. Тонька молча таращила глаза на большую куклу. А Соня увидела валявшийся на полу свой маленький черный мячик, подняла его и начала бросать об стенку. Чужая девочка, Зоя, не знала, что ей делать. Она стояла и растерянно глядела на всех, прижимая к себе куклу.

Оля, пошептавшись с Лизкой, вдруг сказала:

— Давайте прогоним ее!

И всем это понравилось. Девчонка чужая и совсем нехорошая, одета еще хуже, чем они, и пускай идет на свой подтягинский двор, и вовсе они не хотят с ней играть.

— Зойка, уходи от нас! — сказала Оля, уставив на чужую девочку свои дерзкие круглые немигающие глаза.

Зоя вся как-то съежилась и поникла. Она тотчас повернулась и пошла из сеней. Соня видела, как она испуганно взглянула на них, лицо ее стало еще бледнее, маленькие губы сжались. Зоя торопливо спускалась по лестнице, а девчонки глядели на нее сверху и кричали:

— Уходи отсюда! Подумаешь, какая у нее кукла — вся чумазая! А у самой — платок рваный, вон сколько дырок!

Девочка ушла, не оглянувшись, не подняв глаз. А Соня смотрела сверху на круглые дырки ее платка и старалась кричать всех громче:

— Уходи из наших сеней!

Девочка ушла, но всем почему-то было нехорошо. Не знали, что делать дальше. Потом вспомнили, что можно поиграть в мячик, и побежали во двор. В сенях никак нельзя играть — живо в окно попадешь!

Дома, когда Соня вернулась со двора, шел какой-то крупный разговор. Мама молча, с обиженным видом, цедила молоко.

— Ну вот еще, надулась теперь, — говорил отец. Он только что пришел из коровника и сидел в кухне на сундуке в своем холщовом фартуке с нагрудником. Он никогда не снимал этого фартука, только на пасху да на рождество расставался с ним, но тогда отцу казалось, что он не совсем одет и чувствовал себя очень неловко. — Подумаешь — Палисандрова ей не поклонилась!

— Какая беда! — усмехнулась Анна Ивановна, которая мыла руки у раковины. — Три к носу, Никоновна, есть на что обижаться!

— Мимо глядит, будто и не видит, — с обидой сказала мама, — будто мы уж и не люди совсем!

Из своей комнатки вдруг вышагнул горбатенький художник с палитрой на руке.

— А вы презирайте их, Дарья Никоновна! Такие Палисандровы — паразиты, они чужим трудом живут. На эту Палисандрову в ее прачечной двадцать человек работает. А что может сделать она сама? Что может она создать? Отнимите у нее ее капитал — неизвестно еще какими путями нажитый, — ну и что от нее останется? Пустое место! А вы хлеб своим трудом добываете…

— Вот то-то и дело, — прервала мама, — трудом добываем, не воруем же…

— Вот то-то, трудом! — подхватил художник; он волновался, сердился, глаза у него блестели. — А у нас, в нашей темной стране, труд презирается. Такие вот Палисандровы едят хлеб, который мужиком выращен, а мужика и за человека не считают. Пьют молоко от ваших коров, а ответить на ваш поклон считают зазорным!

Художник задохнулся, начал кашлять. Отцу стало жалко его.

— Да леший с ними, с господами-то! У них своя жизнь, барская. А мы беднота, наша доля такая.

— А за что такая доля? — опять закричал художник. — Почему? Мы люди, создающие ценности. Мы создаем, а они потребляют. Мы господа жизни, а не они!

Отец усмехнулся, махнул рукой:

— Уж какие мы господа!

— Да, мы господа! И вы, Иван Михалыч, и вы, Дарья Никоновна, и вы, Анна Ивановна, — вы господа! Вы трудитесь, вы делаете жизнь на земле богатой и красивой! Вы, а не они, не Палисандровы! Как люди слепы, какое затмение умов! Да ведь они до земли вам обязаны… кланяться!..

— Ну будет, будет тебе, эко раскипятилси! — успокаивая его, будто маленького, сказал отец. — Вот опять закашлялси. Здоровье-то у тебя, голова, совсем липовое.

— Ну и выдумал — чтобы господа нам кланяться стали! — усмехнулась Анна Ивановна. — Насмешил до страсти!

Художник махнул рукой и ушел в свою комнату.

— За такие-то разговоры, пожалуй, и в участок позовут, — продолжала Анна Ивановна. — Нет уж, всяк сверчок знай свой шесток. Да и то сказать, не было бы господ — на кого бы мы работали, кто бы нам деньги-то платил?

— Эко мудрено! — возразил отец. — Можно и друг на дружку работать. Я тебе молока дам, а ты мне букет сделаешь. Вот и без господ обошлись бы!

— Заглаголил! — остановила его мама. — Еще до чего договоришься?

— Ты, пожалуй, скажешь, что и без царя обошлись бы, — продолжала Анна Ивановна. — Язык-то без костей.

— А что ж, не обошлись бы, что ли? Царь-то такой же человек, не из золота небось сделан.

— Вот за такие-то речи — бубновый туз на спину! Да в Сибирь по Владимирской![2] Нет уж, Михалыч, что как установлено, так и стоять будет.

— Вот то-то и дело, сейчас и бубновым тузом пугать! А есть люди — и бубнового туза не боятся. Жизнь отдают, волю свою отдают, на баррикады под пули становятся. Ай все зря это?

— Иван, замолчи, я тебя прошу! — твердо сказала мама, заметив, что Соня стоит, навострив уши, и слушает. — Придержи свой язык, длинный он у тебя уж очень!

А Соня хоть и слушала внимательно, половины не понимала.

— Какой бубновый туз, — попробовала она выяснить хоть что-нибудь, — почему бубновый?

Но мама резко прекратила этот разговор:

— Не лезь, когда большие разговаривают! Ступай собирай на стол, обедать будем. Хлеб доставай, ложки. Вырастешь — тогда узнаешь.

Как-то встревоженно, неспокойно было в квартире. Неспокойно, встревоженно было и у Сони на душе. Почему-то все время вспоминалась девочка с куклой. Конечно, хорошо, что они ее прогнали. Так и нужно было прогнать… И все-таки что-то мешало забыть об этом. Захотелось, чтобы и мама подтвердила, что они поступили так, как надо.

Но мама, выслушав за обедом рассказ про эту девочку, сказала:

— Не надо было звать. Зачем же вы ее звали?

— Мы думали, она не такая, — стала защищаться Соня, — мы думали, она хорошая!

— А чем же она не хороша оказалась? — спросил отец.

— У нее платье с заплаткой. И на платке дырки. Весь платок в дырках.

— Вот те на! — сказал отец. — Платье плохое и платок плохой. А девочка-то, глядишь, хорошая. Взяли да обидели человека ни за что ни про что.

Мама сурово поглядела на Соню своими серыми глазами:

— А если вот тебя так зазвали бы к себе чужие девочки да посмотрели бы, — а платье на тебе простое, а на них-то платья батистовые, — да и прогнали бы тебя. Хорошо бы тебе было?

Соня молчала насупившись. Нет, это было бы совсем не хорошо. Очень обидно было бы. И той девочке, Зое, наверное, было обидно. Соне вдруг стало очень жалко эту девочку: Зоя ничего им не сказала, даже ни одного словечка не ответила — ушла, и все…

— Вот ведь с каких лет приучаются людей по платью встречать! — с упреком сказала мама. — Будь у тебя голова в сто умов, а платье с заплаткой — вот ты уж и не человек! Уж тебя и прогнать можно. И на поклон тебе не ответить можно!

— Такая уж сложилась жизнь, — ответил отец. — Богатый бедного пинает. А бедный норовит пнуть того, кто еще и его бедней. Что ж тут поделаешь…

— Те плохие люди, которые за бедность пинают, — сказала мама, — никудышные это люди.

А Соня уже хлюпала, притаившись в уголке за печкой. От печки пахло глиной. Пахло лучиной, которая сушилась на печке. Соня отковырнула кусочек глины, там, где она крошилась, около железной дверцы подтопка, и стала жевать. Ей почему-то иногда хотелось пожевать глины или сгрызть уголек. Мама бранила ее за это. Но сейчас мама не видела, что Соня ест глину. Но видела, что Соня плачет, и не утешала ее.

Отец сначала тоже выдерживал характер, сидел у стола, молчал. Но посидел, помолчал и вышел к Соне в кухню.

— Ну, будет! Слышь, что ль! Всю печку расковыряешь, печка завалится. Где щи-то варить будем? Брось глину. Пойдем, хлебца с песочком дам.

Кусок хлеба, посыпанный сахарным песком, скоро утешил Соню. Но на душе, где-то там, в глубине, все еще саднило: почему она не заступилась за эту девочку в дырявом платке? Да еще и сама кричала ей: «Уходи отсюда!»