Детство на окраине

Кузьминишна

Несколько дней комната стояла пустой.

— Может, себе возьмем? — сказал отец. — Надоело! Как на проходном дворе живем. Сонину кровать там поставим.

— Да, уж что говорить — надоело! — согласилась мама. — Вечно чужие люди в комнате толкутся. Полов не намоешься.

Соня обрадовалась. У них будет две комнаты! Завтра придет в школу и будто нечаянно скажет:

«А я сижу в своей комнате, делаю уроки…»

Или так:

«Все сели играть в лото, а я взяла книжку и ушла в свою комнату».

Девочки услышат это и будут Соню уважать. Все-таки не у каждого дома есть две комнаты!

Но отец с матерью все думали и все не решались. Как-никак, а три рубля в месяц за комнату идет. А тут вон и Соня подрастает, расходов-то все больше и больше.

— А может, хорошие люди попадутся, — начала прикидывать мама, — не все же такие хамы.

— Да ведь оно — да… — соглашался и отец. — Трешку тоже на дворе не найдешь.

Соня чуть не расплакалась:

— Ну вот! Опять уж им денег жалко!

— Эх ты, голова! — упрекнул ее отец. — А как же не жалеть денег-то? Разве они нам даром даются? Без хлеба сидеть не хочется — вот в чем задача-то. А разве — в деньгах?!

Но тут случилось одно событие, которое положило конец всем этим разговорам и колебаниям.

Был тихий послеобеденный час. Мама легла отдохнуть с книжкой в руках. Отец читал газету и дремал. Соня делала уроки, примостившись у Анны Ивановны на краю стола. Ей нравилось смотреть, как Анна Ивановна подбирает цветок к цветку, как составляет букеты из фарфоровых гроздей лиловой и белой сирени, как осторожно добавляет к ним зелени… Соня торопилась переписать слова, которые задала Елена Петровна. Перепишет — и тогда будет помогать Анне Ивановне подбирать листочки.

В это время в кухне хлопнула дверь. Мама думала, что кто-нибудь пришел за молоком.

— Иван, налей, пожалуйста, — попросила она. — Вставать не хочется.

Отец отложил газету, вышел в кухню. Там стояла молодая незнакомая женщина.

— Я — к Кузьминым, — сказала она. — Дома они?

— Дома, — ответил отец, — вот сюда… Анна Ивановна, к вам пришли!

Но Анна Ивановна уже сама вышла в кухню.

— Душатка! — сказала она с удивлением. — Как! Это ты? Каким ветром занесло? Входи, входи! Сюда входи!

Соня сразу забыла про свои уроки. Душатка пришла! Вот она — Душатка! Соня жадными глазами уставилась на эту женщину, да так и не могла отвести взгляда.

В комнату вошла королева — полная, статная, веселая. Ослепительно белое лицо, темные глаза словно бархатные, без блеска, но полные глубокого сияния. Маленький алый рот с чуть полной нижней губой и с крошечными черными усиками в уголках приветливо улыбался. Над белым лбом поднималась высокая прическа, черные блестящие локоны венчали ее голову словно корона. В ушах висели длинные огнистые серьги; огни сверкнули и на руке, когда она подняла ее, чтобы сбросить с головы шарф; на груди переливался черный бисер, которым было отделано черное шелковое платье…

Соня никак не могла не глядеть на эту женщину. Ой, какая красивая! Таких красивых и нарядных Соня никогда не видела.

Шумя юбкой из жесткого шелка, Евдокия Кузьминишна прошла по комнате и, оглянувшись кругом, присела на сундук.

— Здравствуй, девочка! — сказала она. — Тебя как зовут?

— Соня, — пропадая от смущения, прошептала Соня.

— Ты чья же — хозяйская?

— Да.

— Хорошая девчушка! — Она улыбнулась и, прищурясь, поглядела на Соню.

И тут Соня увидела, что она очень похожа на Кузьмича и что она такая же близорукая, как Кузьмич, и оттого, что была близорукая, Соне показалась еще более красивой.

Соня улыбнулась ей в ответ. Она была счастлива, что Евдокия Кузьминишна ее похвалила.

— Сейчас самовар поставлю, — сказала Анна Ивановна. — Ты ведь не спешишь? Или спешишь?

— Да нет, не спешу, — ответила Евдокия Кузьминишна. — Вроде уж и спешить некуда. Эх, орелики! — усмехнулась она. — Промчали, прокатили, да на повороте вывалили!

— Хм… — Анна Ивановна с тревожным подозрением посмотрела на нее и пошла ставить самовар.

Соня во все глаза смотрела на гостью.

— Уроки делаешь? — Евдокия Кузьминишна словно гладила Соню своими мягкими бархатными глазами.

— Да, — еле прошептала Соня.

Тут ее позвала мама:

— Соня, иди домой. Видишь, гости пришли — значит, надо уйти, а не мешаться тут.

Соня собрала свои тетрадки и ушла. А мама осталась на минутку. И Соне слышно было, как Евдокия Кузьминишна весело и охотно разговаривает с мамой, будто век были знакомы и два века дружили!

Уже смеркалось, а Евдокия Кузьминишна все не уходила. Все время слышался ее голос — она о чем-то рассказывала Анне Ивановне, жаловалась и как будто плакала. Соня успела выбежать во двор, повидаться с Лизкой и Олей.

— Вот пойдет обратно — увидите, какая! — хвасталась Соня. — А колец сколько! И все золотые!

Но Евдокия Кузьминишна все не выходила.

А во дворе уже хозяйничала весна. Снег лежал только на заднем дворе, около сараев. По канавке на улицу бежал грязный ручеек. Деревья стояли черные, мокрые, но вовсе не такие унылые, как осенью. Наоборот, они словно просыпались от зимнего сна. И Соне казалось, что они потому стоят так тихо, так неподвижно, что внутри у них уже идет работа, что они гонят соки к веткам и задумывают развернуть почки…

Светило солнышко, от мокрых заборов поднимался пар. Изо всех сил трещали воробьи. Под окном у Луки Прокофьевича ворковали голуби. Два из них спустились к лужице попить водички, а потом снова взлетели. Шум и легкий свист их крыльев напомнил Соне Евдокию Кузьминишну — точно так шумит с легким свистом ее шелковое платье.

Девочки послонялись по двору. Делать было нечего. Прыгать в классы — грязно. Бегать в салочки — тоже грязно, ноги скользят. Поиграть в камушки — негде, лавочка совсем мокрая…

Зато рисовать на земле очень хорошо. И опять Соня рисовала, а подруги смотрели. Только она уже не тянула своих барынь через весь двор. Она рисовала девочку в шляпе с лентами и с широким кушаком и рядом другую, повыше ростом… Потом вдруг стерла их, затоптала калошами и нарисовала девочку в платке, повязанном крест-накрест, и дала ей в руки большую куклу и коробку.

— А в коробке разные игрушки, — пояснила она.

— Чего же твоя Евдокия Кузьминишна не идет? — вспомнила Лизка.

— Ой! — спохватилась Соня. — Мы, наверное, прозевали! Она, наверное, ушла! Пойдемте посмотрим!

Все трое пошлепали по сырому двору к Соне.

Евдокия Кузьминишна была еще здесь. Но ни Лизке, ни Оле увидеть ее не удалось, потому что мама как взглянула на их разбухшие от сырости башмаки, так и выпроводила обратно.

В квартире все ждали Кузьмича.

— К нам жить просится, — мимоходом шепнула маме Анна Ивановна, — купец-то ее к жене уехал.

Соня услышала это:

— Мам, какой купец? А почему она к ним просится? А почему…

— А потому, что не твое дело! — оборвала ее мама. — И, пожалуйста, не лезь в разговоры, если взрослые разговаривают! Своими делами занимайся, уроками. А то экзамены скоро, останешься в первом классе!

Соня обиделась. Она лучше всех учится в классе, она да еще кухаркина дочка Матреша Сорокина, а мама говорит, что она на второй год останется!

— И, пожалуйста, не слушай, что взрослые говорят, не суйся со своим носом! — сурово добавила мама.

Соня уселась на скамеечку в уголок и занялась куклой. Все-таки очень некрасивая у нее была кукла — волосы на голове еле держались, чумазая, на носу и на щеках пятна.

Но что ж делать? Она не виновата, что такая старая и некрасивая. Все равно ее нужно одевать и усаживать за стол обедать. Вместо чашек у нее стояли рыбьи позвонки. Соня когда-то собрала эти позвонки за обедом. Они высохли и стали похожи на крошечные белые чашечки. Жалко только, что от них очень скверно пахло.

«Когда вырасту большая, — думала Соня, — то обязательно куплю себе куклу, самую лучшую! И буду шить ей шелковые платья. Какое захочу платье, такое и сошью!»

Она возилась со своей нескладной куклой, и, хоть не велела мама слушать, о чем говорят взрослые, Соня не могла не слушать.

Кузьмич как вошел в квартиру, как услышал голос Евдокии Кузьминишны, так и нахмурился. Молча умылся, молча снял сапоги. Евдокия Кузьминишна вышла ему навстречу с веселым говором, с восклицаниями, но он хмуро ответил ей: «Здравствуй», — и прошел мимо нее в комнату, будто вовсе и не к ним она пришла.

А сейчас Евдокия Кузьминишна плакала. И все повторяла сквозь плач:

— Ну что ж мне делать-то, Мить, ну куда ж мне идти? Жена, говорит, заболела, при смерти. Надо, говорит, ее капиталом распорядиться, а то родня заграбастает. А свой-то капитал весь в Рогожское отвез, матери Манефе на сохранение сдал. Ну, а мне — иди куда хошь! Вон машинку мне швейную купил. Работай, говорит. Зингеровскую, самую лучшую. Работай — вот тебе и всё!

— Как же, заставишь тебя работать! — проворчал Кузьмич. — Вон она стучит с утра до ночи, — Кузьмич, видно, кивнул в сторону Раиды, у которой неумолчно стрекотала машинка, — а в золоте не ходит!

— Я буду работать, Мить, ей-богу, буду работать!

Соня слушала и старалась понять: а какое дело Евдокии Кузьминишне до того купца, который к своей жене уехал? И почему она теперь должна работать, такая красивая и нарядная?

И вдруг вспомнились рассказы Анны Ивановны о том, как Душатка ее зеркало разбила, а Кузьмич ее, пьяную, отхлестал ремнем. Когда Евдокия Кузьминишна вошла в квартиру, вся шумящая и сверкающая, Соне даже на ум не пришли эти рассказы. А теперь они становились похожими на правду. Вот она просится к брату пожить немножко, потому что ей жить негде и не на что, и плачет, а он бранит ее… Как же это так? Ведь она богатая, у нее все руки в кольцах, а почему же ей жить негде и не на что?

Евдокия Кузьминишна осталась ночевать, притулилась у Анны Ивановны на сундучке.

А наутро решили так. Хозяева переберутся в Кузьмичеву комнату, проходную займет Кузьмич с Анной Ивановной, а в Дунечкину поместят Евдокию Кузьминишну.

Наутро переехала Евдокия Кузьминишна к ним. Она расчесала свои черные локоны, пригладила их, надела простую широкую кофту и села вместе с Анной Ивановной подбирать и клеить зеленые бумажные листочки.

Вскоре все в квартире привыкли к ней, стали называть ее просто Кузьминишна. Зингеровскую свою машинку она так и не открыла ни разу: «А ну ее к лешему!» Она не умела шить и учиться шить не хотела. Но, чтобы не есть даром хлеба, помогала Анне Ивановне клеить листики и делать букеты. Это у нее получалось хорошо.

Соне почему-то было жалко ее. Жалко, что черные блестящие спои волосы Кузьминишна уже не завивала волнами, а причесывалась гладко, на прямой пробор. Вместо платья с бисером на ней была темная фланелевая кофта. И только на белых руках ее по-прежнему сверкали кольца. Соня любила, ласкаясь, опереться на ее колени и разглядывать колечки: нежную бирюзу, темные вишнево-красные гранаты, искристые, полные острых огоньков маленькие бриллианты…

Однажды Соня не досчиталась одного колечка — самого ее любимого, с веточкой изумрудов.

— Ой! А где же зелененькое? — испуганно спросила она.

— Да тут где-нибудь, — уклончиво ответила Кузьминишна. — Найдется!

Соня полезла было искать под стол, но Анна Ивановна остановила ее:

— Колечко пошло по свету гулять! Не ищи понапрасну. Так-то у нас!

Соня посмотрела на Анну Ивановну, на Кузьминишну — и ничего не могла понять.

Кузьминишна иногда сидела задумчивая, работала молча. Но чаще смеялась, шутила или пела песни. У нее был хороший, сильный голос, и Соня очень любила слушать, как она поэт. Песни у нее были длинные, протяжные и полные событий. Они лились и лились одна за другой, и ясные картины вставали перед глазами Сони. Вот блестит река из чистого серебра, и на ярком золотом песке — маленькие следы «девы молодой», одинокие следы, уходящие куда-то по пустынному берегу…

А вот скачет на коне тот, который искал эти следочки; слышит — звонит колокол в церкви…

Тогда разогнал он ворона-коня, да и бросился с ним в реку.

Потом начиналась другая — «Чудный месяц плывет над рекою». Тихая ночь, тихая река, кусты на берегу и цветы, как на той картине, которую нарисовал горбатенький художник… И большой круглый месяц сияет в небе и отражается в темной воде. А по берегу идет девушка и плачет, потому что она бы хотела день и ночь любоваться красотой какого-то человека, а он все куда-то уходит…

И еще — про девушку, которая очень хороша, «да плохо одета», и поэтому ее никто не берет замуж. Вот она пришла в монастырь и стала просить бога, чтобы он ей послал счастливую долю…

Много еще разных песен пела Кузьминишна — и все про тоску, про расставанье, про погибшую любовь, про несчастную жизнь, а чаще всего про карие глазки, которые скрылись и удалились и которых ей больше не видать…

Анна Ивановна подтягивала ей тоненьким голоском. А потом начала подтягивать и Соня. Подбирает листочки в стопочку и тоже поет потихоньку: