Дьяволы и святые

~

— Ну-ка покажи мне свой глаз.

Мои пальцы замерли на клавиатуре. «С уважением, господ…» Даже «ЭРМЕС 3000» задержала дыхание. Так как с момента появления аббата в кабинете я не поднимал головы, Сенак задрал мой подбородок. Схема работала с Лягухом: весь день я, будто хитрый египтянин, ходил перед ним, стараясь показывать только невредимую сторону лица. Сенак посмотрел на желтый круг под левый глазом — последствие встречи с правым кулаком Синатры.

— Ты подрался?

— Нет, в душе поскользнулся.

Аббат сел напротив.

— Знаешь, ты ведь можешь мне обо всем рассказать, не так ли? Жестокость среди воспитанников неприемлема. Просто назови имя.

Меня искушали во всем признаться, рассказать о тех придурках, которые не хотели принимать меня в свое тайное общество.

— Если кто-то тебя ударил, я хочу знать об этом.

— Я поскользнулся в душе.

— Уверен?

— Да.

— Что «да»?

— Да, месье аббат.

Натянув улыбку, он наклонился ко мне.

— Ты уверен, что все именно так и было?

— Да, месье аббат.

Улыбка не исчезла — лишь слегка скривилась. Аббат взял телефонную трубку и произнес в нее: «Месье Марто, пожалуйста». Через пару мгновений в кабинет ввалился запыхавшийся Лягух.

— Вы хотели меня видеть, месье аббат?

— Джозеф вот говорит, что поскользнулся на утренних процедурах. Безопасность вверенных нам мальчиков — ваша обязанность. Поэтому вы сверху донизу выдраите душевую, чтобы там не осталось ни одного скользкого места.

— Прямо сейчас? — в недоумении спросил надзиратель.

— Конечно же, прямо сейчас. Также, во искупление вашего проступка, отмойте спальню. В конце концов, чистота — шаг к набожности. И не тратьте ваше драгоценное время на ужин сегодня вечером. Как только с уборкой будет покончено, приходите ко мне исповедаться. Мы вместе помолимся Господу о должной осторожности и попросим Его избавить наши сердца от греха гордыни.

Услышав приговор, Лягух побледнел — он бесконечно восхищался Сенаком. Согласно легенде, одна из сестер слышала, как он признался, что всем обязан аббату — и это вполне вероятно. С мгновение Лягух казался раздосадованным.

— Подобное недоразумение не должно повториться, месье Марто. Позаботьтесь, чтобы в будущем у Джозефа не было причин жаловаться.

Лягух повернулся ко мне. Впервые я заметил, что у него нет бровей. Его лицо гладко стекало со лба к подбородку, вокруг круглых зеленых глаз земноводного, превращаясь в мягкие дрожащие губы.

— Я прослежу, месье аббат, я прослежу. Уж не сомневайтесь.

Лягух поцеловал висевшее на шее распятие, похлопал меня по плечу и вышел. Аббат надел пальто.

— На чем мы остановились? Ах да: «Заверения в лучших чувствах, а также пожелания скорейшего выздоровления. Ваш брат во Христе» и так далее, ты знаешь продолжение. Убери за мной, я должен уйти. Сегодня вечером я служу мессу в Сен-Мари. О, и спустись к Этьену перед тем, как отправиться спать. Скажи, что главные ворота не запираются. Попроси разобраться с этим завтра же, рано утром.

— Месье аббат!

— Да, Джозеф.

— Христос и вправду нам брат?

— Конечно.

— А если Христос — мой брат, почему я здесь? Почему он допустил подобное?

— Иисус не спас самого себя. Почему вдруг он должен спасать тебя?

— Потому что я ничего не сделал!

— Даже если бы ты ничего не сделал, даже если бы ты не был отравлен слабостью Адама и наглостью Евы, ты подумал о своих родителях? Они тоже ничего не сделали? Что ты знаешь об их грехах? Поверь, если ты оказался здесь, на то есть причина. Бог не жесток.

Бог точно не управляет самолетами. Но в конце концов, что ему помешало сбавить немного скорость, пока пилот смотрел в другую сторону, или на пару градусов опустить нос самолета. «Каравелла» бы не рухнула. Родители вернулись бы домой, я бы снова поругался со своей невыносимой сестрой, как раньше. Может, сегодня мы бы вообще не разговаривали друг с другом, окончательно рассорившись из-за дурацкого наследства. Мы бы относились друг к другу прохладно, но такова жизнь.

Поэтому да, долгое время я думал, что Бог жесток, что Бог — садист.

А потом, однажды, с пассажем одной сонаты я понял. Никто и не подумал, что Бог, может, просто глух как пень? Что он оглох еще до того, как его сын кричал: «Eli, Eli, lama sabachthani»[10] — почему ты меня покинул? Что на самом деле никого он не покидал: Бог смотрел, как двигаются губы его сына, но ничего не понял? И все это: распятие и продолжение истории, упирающиеся в небо соборы, разночтения, костры, вырванные ногти и причисление к лику святых — все это лишь огромное недопонимание.

Если Бог глух, его надо простить. Простить ему полностью наши искалеченные дни и хромые сердца.

По дороге к хижине Этьена я столкнулся с Безродным возле беседки. С серьезным видом он покачивался из стороны в сторону, скрестив за спиной руки, словно древний мудрец. Лишь огромная тень, которую он отбрасывал на стену в свете фонаря, указывала на его истинную сущность.

— Что это была за музыка, Джозеф?

— Какая музыка?

— Которую ты играл тогда, на пианино аббата.

— Это была… Мне бы хотелось тебе сказать, но я не могу.

— Почему?

— Потому что ты не входишь в мое тайное общество.

Безродный без возражений принял мою месть и продолжил свой путь — долгий крестный путь, к которому мне не хотелось добавлять еще испытаний.

— Подожди. Это был Бетховен. Двадцать четвертая соната. «К Терезе».

Безродный повернул обратно и посмотрел на меня снизу вверх своим профессорским взглядом.

— Что такое соната?

— Жанр… Типа музыкального письма.

— А кто такая Тереза?

— Ты достал своими вопросами. Какая тебе-то разница?

— Ну, если бы я писал Мэри Поппинс, письмо получилось бы нежным. А если бы писал Сюзанне, которая была моей приемной матерью и мне не нравилась, то письмо вышло бы совсем другим. Так как ты можешь играть чье-то письмо, если не знаешь, кому оно написано?

Безродный. Хочется верить, что однажды кто-нибудь почувствует в мягком воздухе летнего вечера, в ткани мира, что ты был его частью на краткое мгновение. Хочется верить, что кто-нибудь почувствует, если поищет, пустоту, принявшую твою форму.

Поезда. Причиной сверхзвукового «бум» были обыкновенные поезда. Этьен все мне объяснил, когда я пришел к нему с поручением от аббата. Он знал, о чем говорил: перед тем, как устроиться завхозом в приют, он работал железнодорожником на той самой линии.

— Подождем следующего. Сам увидишь. Куришь? Я ничего не скажу Ворону.

— Кому?

— Сенаку, балда.

Этьен протянул мне папиросу, и я тут же заложил ее за ухо, как парни из выпускного класса возле лицея. Железнодорожный путь проходил вдоль самой нижней террасы приюта без малейшего ограждения. Тут все принадлежало государству: поезда — с одной стороны, сироты — с другой, и пока вторые не попадали под первые, на заборе можно было экономить. Рельсы упирались в туннель всего в нескольких метрах от хижины Этьена.

— Приближается. Прислушайся к рельсам. Это называется колыбельной.

Зверь приближался. Его оранжевые глаза наполнялись туманом, спускавшимся на склоны под конец дня даже посреди лета. Фары сочились длинными янтарными слезами.

— Ускоряется, — пояснял Этьен. — Этот долбаный туннель настолько узкий, что проезжать надо ровно на скорости в восемьдесят километров в час, иначе начнешь качаться и биться о стены. А воротнички из Парижа вычтут стоимость ремонта из твоей же зарплаты.

Локомотив погрузился в гору и потащил за собой с три десятка вагонов, беременных металлом и деревом, топливом и молоком, цементом, машинами, запчастями для самолетов — современностью. Здесь проходила важная торговая артерия между севером и югом: не предназначенный для подобной нагрузки путь явно переоценивали. Линия соединяла Францию и Испанию, Гавр и Танжер, Северную Атлантику и Средиземноморье.

— Пять километров, прорубленных кирками и динамитом, усилиями гомиков, жидов, басков и поэтов, — объяснял Этьен. — Всеми, кого ненавидят лягушатники. Мы называем их рабами, а они — политическими заключенными. Эти ребята строят более современный путь на склоне Араньюэт, но то и дело огребают проблемы. Мы помрем раньше, чем путь откроется.

Мужчины, женщины, целые семьи пытались время от времени сбежать через старый туннель от испанских каудильо. Без шансов. Пять километров — и никакой возможности пропустить поезд, прижавшись к стене. Всего несколько сантиметров между стенами и вагонами, которые машинист должен вести на идеальной скорости, чтобы поезд не качался. Внутри было темно, как в печке, даже с включенными фарами. С французской и испанской сторон у стрелок постоянно ждали составы. Как только один выныривал из туннеля, второй заходил с другого конца — и так каждые полчаса. У тех, кто пытался пересечь туннель пешком, не было ни шанса. Этьен клялся, что стены туннеля красные от крови дураков, которые осмелились туда сунуться. Поэтому даже лучше, что там ничего не видно. Когда он сам работал машинистом, несколько раз происходило что-то подозрительное — состав трясло непонятно почему.

— Об этом даже не думаешь. Просто делаешь свою работу.

Последний вагон исчез у нас на глазах. Десять секунд спустя — бум! — воздушная стрела пронзила меня насквозь. Этьен рассмеялся.

— Понимаешь, так как между поездом и стенами мало места, локомотив выталкивает воздух перед собой. Давление впереди нарастает — клянусь, чувствуешь, как весь поезд и стекла вибрируют. Сзади образуется провал. Но природа боится пустоты, тебя наверняка учили этому в школе, нет? Поэтому воздух врывается во все щели, стороны, вверх, вниз, обтекает поезд, и давление разом спадает за составом. Отсюда и шум, который ты слышишь. Из-за расположения долин звук долетает с испанской стороны тоже — эхом докатывается до нас. Если прислушаться, заметишь, что он звучит чуть иначе.

— А… звук не мешает вам спать?

Этьен достал из кармана флягу.

— Доживешь до моих лет и начнешь бояться тишины, а не шума. Ну все, беги. Скажи Ворону, что починю я ему эти ворота завтра с утра, хотя совсем не понимаю, что за срочность. Ну вот последнее ему не говори. Тебе лучше поспешить. Пахнет грозой.

Этьен вернулся в хижину, но я никуда не торопился. Огромные облака наплывали на горные вершины, послышался глухой раскат грома, трава задрожала. С утра меня преследовало странное ощущение, будто сегодняшний день не похож на другие. Будто кто-то посмеялся над незыблемым правом, отобрал у меня положенное, хотя готов поклясться, я думал, что больше у меня и взять нечего. А когда понял, то засмеялся, в полном одиночестве, пока не выдохся, гуляя по хрустящей траве с одной террасы на другую. Конечно же, дата. Двадцать восьмое июля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. У меня было еще что отобрать.

Мой день рождения. Шестнадцать лет прошло с того дня, как мама родила меня ночью в больнице Сен-Манде. Она проклинала, глубоко дышала, заставляла отца ругаться, чуть не вывернула ему руку, клялась, что больше такого не повторится, и, возможно, именно клятвопреступление стало грехом, который им пришлось искупить. Аббат был прав: что я знал о прегрешениях родителей?

Небо разразилось жирными обжигающими каплями, пахнущими сеном и каникулами. Темнота уплотнилась. Я поднял нос и вдохнул грозу полной грудью.

Однако Лягух не дал мне времени насладиться.