Дьяволы и святые

~

На следующий вечер Мари-Анж тоже не произнесла «дозор». Она не произнесла этого слова ни в следующее воскресенье, ни две недели спустя. Пришлось смириться с очевидным: либо наше письмо потерялось, либо кто-то вскрыл его до нее и принял за шутку. Мы предпочитали не думать, что она прочитала письмо и решила ничего не делать.

Наступил ноябрь, принеся с собой влажную режущую серость, которая заперла нас за истекающими грязью стеклами. В подвале запустили огромный паровой котел — его рев слышался сквозь каменные стены. К остальным обязанностям прибавился уголь, к великой радости Лягуха, который каждый раз, пересекаясь с Эдисоном, делал замечание: «А ты разве не на угле сегодня?» — а затем разражался жирным хохотом курильщика. Топливо нужно было доставить от угольной кучи прямо в пасть чудовищу, и поначалу рвение малышей удивляло меня. Они толкали огромные тележки, держась каждый за свою ручку под довольными взглядами взрослых парней. Подростки внушили самым маленьким, что если угля не будет хватать, то в котел отправят их. Что один крошечный сирота горит дольше, производя такое тепло, за которым охотятся все тролли мира.

Синатра сходил с ума: подпрыгивал каждый раз, когда у ворот сигналила машина. Обещанный эксперт так и не приехал, вместо него нас навещали то грузовик с хлебозавода, то доставка угля, а один раз даже семья немцев, которая заблудилась и думала, что у нас отель.

— Все опять из-за этого еврея, — шептал Синатра.

— Что тебе сделали эти евреи? — поинтересовался я однажды.

— Они мешают мне увидеться с отцом, вот что они мне сделали. А теперь задерживают эксперта.

Эдисон редко открывал рот, отдавая все свое время размышлениям об электрических цепях, плюсах и минусах, но тут вдруг заговорил:

— Ты задолбал.

— Тебя кто-то спрашивал? Возвращайся в Африку.

— Я из Юра, мудила!

Эдисон схватил Синатру за горло, началась драка, а затем оба скрепя сердце пожали друг другу руки под наблюдением Проныры, нашего тайного шефа. Синатра признал, что ничего против евреев не имеет. Эдисон — что Синатра не мудила.

Дозор собирался при любой погоде. Проныра выторговал у Этьена кусок брезента, под которым мы укладывались, когда шел дождь. Воздуха не хватало, было тесно, но сухо. Под светом украденной из коридора лампочки мы слушали радио, которое Эдисон заряжал, подведя провода к картошке. И вот одной темной ночью, когда собирался вот-вот пойти снег, в первое воскресенье рождественского поста тысяча девятьсот шестьдесят девятого года Мари-Анж пробормотала перед тем, как покинуть эфир: «И самое главное: зоркость в дороге сегодня не повредит». Шесть сердец замерли — да, даже Момо, поскольку мы все подскочили так резко, что он тоже дернулся вместе с нами. Мы долго спорили, считается ли это или нет. Если подумать, слово «дозор» ввернуть сложно. Может, прибегнуть к однокоренному слову было единственным решением, которое нашла Мари-Анж, чтобы подать нам знак. Но насколько отчетливо она произнесла его? Безродный услышал «дозоркость», я — «зоркость», остальные пропустили детали мимо ушей. Мы пали духом, и поскольку в следующие несколько недель ничего не последовало, пришлось признать, что это было лишь совпадение.

В последнее воскресенье рождественского поста весь приют по традиции спускался в деревню. Автобус припарковывался на мощеной площади неподалеку от ручья у выезда из деревни, и мы начинали процессию, следуя за большой звездой из папье-маше. Аббат шел впереди. После шествия мы могли свободно бродить вокруг главной деревенской площади, однако эта свобода контролировалась Лягухом, который, словно злобная пастушья собака, нарезал по деревне огромные круги и, раздавая пинки шипованными сапогами, подгонял к центру тех, кто отбился от стада. Ничего не доставляло ему такого удовольствия, как вынюхивать, брать след и вытаскивать нас на свет божий из самых темных, самых узких закоулков.

Мы были призраками — я никогда не осознавал это так четко, как в тот день. Деревенские улыбались и хлопали в ладоши, когда мы проходили мимо. Однако они не смотрели на нас. Люди видели лишь улыбающегося аббата, которому пожимали руки, и персонал: нескольких сестер, Рашида и Камий, вызвавшихся нас сопровождать. Деревенские не замечали новенького малыша, покачивавшегося во главе нашего призрачного шествия. Их взгляд скользил над нашими головами. Без прошлого, без будущего, без «до» и «после»: сирота — это мелодия из одной ноты. А мелодии из одной ноты не существует.

Мы обретали телесную оболочку, лишь когда заходили в магазины. В те минуты деревенские прищуривались, что стоило им нечеловеческих усилий, всматривались в расплывчатые формы, но не в упор, словно сомневались в том, что видели. Чем дольше мы оставались, чем больше тратили, тем сильнее приободрялись деревенские, обменивая наши купюры на сладости, открытки или спортивные журналы.

Затем мы исчезали. Следов на снегу не оставалось, а в вибрирующем воздухе витало сумеречное ощущение, словно воробушки пролетели. Даже если мы и оставляли следы, их быстро разметали: деревенские закрывали ставни, возможно, думали: «Бедные дети», а затем тут же: «Как хорошо дома».

— За столом мы не разговариваем ни о политике, ни о сексе, ни о религии, — учил меня отец.

Этот хороший совет достался ему от матери. За рождественской трапезой в столовой в свете нескольких дюжин свечей мы не говорили о политике, а о сексе — тем более. Однако много беседовали о религии. Очень много. Аббат взял на себя роль чтеца и вставал с каждой сменой блюд, чтобы прочесть нам отрывок из Евангелия. Мы дрожали от голода и нетерпения после двухчасовой службы в доминиканском монастыре. Сенак призывал возрадоваться сердцами и преисполниться ликованием. У нас же сосало под ложечкой.

Меню не отличалось от обычного. К нему добавили лишь липкую, усыпанную цукатами булочку — лакомство за три дня до праздника привез грузовик с хлебозавода в качестве десерта. Тем, кому больше шестнадцати, удвоили порцию вина, и мы тайком подпаивали малышей. Булочная также прислала нам ящик колпаков и серпантина, но их мигом принесли в жертву паровому котлу. Так аббат напомнил нам, что Рождество — это не карнавал. Но обитатели приюта, казалось, были счастливы. Сенак сам весь день ходил веселый и какой-то легкий.

— Что у тебя с лицом? — шепотом спросил Проныра.

— На прошлое Рождество я ел индейку. И торт.

— А на мое прошлое Рождество рухнул дом.

Нам разрешили выйти на улицу. С приближением полуночи в воздухе витал аромат смолы и шишек, темнота вливалась в трескучий мороз. Лягух, которого одолел чудовищный грипп после похода в деревню, ворчал и притоптывал на свежем снегу. Слегка закинув голову, будто не в силах до конца открыть веки, он наблюдал за нами. К приюту поднялся бронзовый звон — двенадцать ударов, подхваченных снежным вихрем у колокольни. Немая радость наполнила наши сердца — так в хлеву животные говорят друг с другом в полночь, в то время как на востоке три пастуха идут за звездой. Те, кто слышал эти слова в прошлой жизни, повторяли: «Счастливого Рождества», у некоторых защипало в глазах. Я поддел локтем Момо:

— Эй! Счастливого Рождества, старик!

Он энергично кивнул несколько раз, прижал губы к уху Азинуса и без слов поведал ему о запеченных в марципанах финиках, о жирных пирожках, об анисовых пончиках, апельсиновом цвете и других ароматных рождественских лакомствах из прошлого.

Сенак хлопнул в ладоши, требуя внимания.

— Спаситель родился, аллилуйя, аллилуйя!

— Аллилуйя! — крикнули несколько подхалимов.

— В это радостное время, когда мы все смиренно собрались перед самым великим из чудес, даруется прощение. Величайший грешник из всех, тот, чье имя вы прогнали из своих воспоминаний, сегодня утром раскаялся. Он на коленях умолял меня позволить вернуться к Церкви. Разве может отец отказать?

По двору побежал возбужденный шепот.

— Сатана склонил шею перед силой Христа. Настало время вернуть из забвения заблудшего агнца!

Проныра побледнел. Остальные ребята переминались с ноги на ногу, один малыш зарыдал в истерике.

— Что случилось?

Белый как полотно Проныра не услышал мой вопрос.

— За мной, воспитанники!

Щеки Сенака горели от холода. Такой довольной рожи я у него никогда не видел. Он шел к спальне, а за ним — толпа сирот и прихрамывающий Лягух. Однако Сенак прошел мимо спален, достал из кармана тяжелый ключ и открыл металлическую дверь, за которой скрылся в тот вечер, когда я узнал о существовании Дозора. Разревевшийся малыш заорал еще громче при виде спускающейся в кромешную тьму лестницы. Он наотрез отказывался идти дальше. Веселая толпа обошла малыша стороной, не обращая внимания ни на него, ни на растущую под его дрожащими ногами лужу.

Вы думаете, что всё знаете, но это не так. Вы думаете, что уже всё поняли про приют «На Границе», про человеческое безумие, однако то немногое, что я знаю о сумасшествии, я увидел в то Рождество тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, спустившись по каменной лестнице в подвал. То место отличалось от подвала, где стоял паровой котел, стены были из желтого камня — бывший монастырь наверняка строили на уже существующем фундаменте. Пронзенный боковыми арками с решетками, каменный коридор вел к металлической двери. Вокруг было чисто, ровный пол освещали свисающие с черного кабеля лампочки, развешенные на равном расстоянии друг от друга. Мы готовились к влажному запаху старинного подземелья, однако в воздухе витал аромат благовоний, словно весь дым воскресных служб отяжелел от молитв и ушел под землю вместо того, чтобы взмыть ввысь. Может, именно поэтому Господь не отвечал на мольбы.

— Где мы? — спросил я Безродного.

— В Забвении.

Клянусь, в тот раз я расслышал заглавную букву. «Настало время вернуть из Забвения заблудшего агнца». Воспитанники встали по обе стороны от двери в конце коридора. Сенак выждал несколько секунд и открыл дверь другим ключом.

Ничего не произошло.

— Не бойся, — сказал аббат. — Подойди.

Моргая, вышел мужчина с бритым черепом, все еще исполосованным мстительной машинкой для волос. Его лицо утопало в бороде.

— Кажется, ты хотел что-то сказать.

Мужчина вышел на свет. То, что я сначала принял за бороду, оказалось тенью впалых щек. И это был не мужчина. Но и не подросток — не с такими глазами. И поскольку он не был ребенком, как и любой другой обитатель приюта «На Границе», с мгновение я любовался этой инопланетной формой жизни. Я узнал его только по красной футболке — той же самой, которую я видел на единственном снимке. Правда, от красного цвета на ткани остались лишь неровные полосы, утопающие в слоях черной грязи.

— Ну же, повтори товарищам то, что ты сказал мне сегодня утром.

— Простите, — едва выдохнул инопланетянин.

— Громче, — приказал аббат.

— ПРОСТИТЕ!

Он крикнул. Не из мятежности, а от забвения — это был крик новорожденного. Сенак сиял.

— Добро пожаловать, Данни. Семья принимает тебя с распростертыми объятиями в этот святейший из часов. В честь Данни пропоем Символ веры.

«Верую в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого…»