Дьяволы и святые

~

Едва выйдя из зала, Ротенберг заметил пианино, словно орел мышку. Конечно, подслеповатый и жалкий орел — но все же орел. Инструмент был отгорожен бархатной шторой: его собирались то ли переместить, то ли вынести вон. Прикрепленная к пианино табличка запрещала зевакам прикасаться к инструменту.

Антракт. Учитель привел меня в концертный зал «Плейель» послушать юного виртуоза, чье имя я забыл. Пианист провалил любимую сонату Ротенберга — двадцать девятую, «Хаммерклавир». Мина присоединилась к нам, едва выглядывая из-под пальто из искусственного меха. Пока она ходила за пивом, Ротенберг потащил меня за рукав, зашел за шторку и сел за пианино, отбросив табличку в сторону.

— Мне кажется, здесь нельзя играть, месье Ротенберг…

— А тому парню, которого мы только что слушали, значит, можно? Он играет как боксер. И не как Мухаммед Али, а как плохой боксер. Слон. Ты слышал первые аккорды? Вот как он играет. — Ротенберг заколотил по клавиатуре, отчего половина зрителей в баре подпрыгнула и повернулась в нашу сторону.

— Но, месье Ротенберг…

— Что, месье Марти?

— Соната же называется «Хаммерклавир».

— И что теперь?

— Ну, «хаммер» значит «молоток». Получается, так и надо играть?

Ротенберг хлопнул себя по лбу.

— Ой вэй! «Хаммерклавир» значит «молоточковое фортепиано», иными словами фортепиано по-итальянски. Название подчеркивает, что сонату нужно играть не на струнном щипковом инструменте, а на ударно-клавишном. «Играйте мою музыку не на клавесине, а на пианино», — говорит нам Людвиг. Никто не просит тебя колошматить инструмент! Вот посмотри, разве адажио вызывает у тебя желание кого-нибудь побить? Где ты тут услышал молоток?

Ротенберг заиграл, и на меня, на бар, на улицу Фобур Сент-Оноре и на весь город обрушилась тишина. Возможно, все умолкли и в альфе Центавра, если у них есть рот. Забыв о «Плейеле», Ротенберг сыграл адажио целиком, мягко синкопируя и параллельно разговаривая со мной, что случалось редко.

— Хочешь однажды играть точно так же, малыш Джо?

— Да, месье Ротенберг.

— Тогда тебе нужно научиться, bubele, услышать голос твоего народа.

— Но я не еврей, месье Ротенберг.

Он рассмеялся.

— Конечно, ты не еврей. Для еврея ты слишком глуп. Но ты человек, не так ли? Пусть иногда я в этом и сомневаюсь.

Все зрители столпились вокруг Ротенберга. По женским щекам потекла тушь. Мужчины, которые всю неделю убивали и мучили, делали вид, что им попала соринка в глаз.

— Наклонись, bubele, — прошептал старый леопард. — Не будем портить музыку громкими разговорами. Вот, смотри. Знаешь, я ведь не вечен.

— Ох, месье Ротенберг…

— Помолчи. Когда меня не станет, если ты вдруг забудешь, как играть сонату, послушай Кемпфа. Великий пианист. Он прав, даже когда ошибается.

— Я не понимаю, месье Ротенберг.

— Это потому, что ты не слышишь. Бетховен был совершенно глух, когда написал эту пьесу. Но он слышал. Я сейчас играю тебе одно из самых прекрасных адажио в истории — посмотри на их рожи, если мне не веришь. И то, что я играю, находится не внутри меня. Внутри я стар, болен, пуст, грязен — многие над этим постарались. Чтобы так играть, нужно прочувствовать мир снаружи. Там ты найдешь ритм.

Последние ноты долго витали в воздухе. Давящая тишина. Кто-то крикнул «браво». Аплодисменты заглушили третий звонок, приглашающий зрителей вернуться в концертный зал. Стоя рядом с мужем, Мина сияла. Что-то похожее на счастье разгладило морщины на лице моего старого учителя — о, ненадолго, лишь на мгновение. Ротенберга попросили сыграть на бис: он одарил публику еще одной пьесой, а затем еще одной. Директор зала потребовал Ротенберга перестать играть, вызвав недовольство публики: вcе зашикали на директора, и ему, растрепанному, с бабочкой наперекосяк, пришлось вернуться обратно.

Затем директор сделал то, что делают каждый раз, когда в ночи нашего подлунного мира замечают немного красоты. Он вызвал полицию.