Дьяволы и святые

~

Бесконечное ожидание. Каждую субботу, кроме одной. Дом Розы не имел ничего общего с приютом «На Границе» — истинным заведением для покаяния. Черные стены в глубине парка, где аллеи пересекались под прямым углом. Сеть из ставен и пальм поглощала растительность, высвободившуюся из теплиц и клумб с кончиной последнего садовника. Зимой с ранним наступлением ночи по месту бродили спятившие тени. Я поджидал их шаги, боялся встречи на перекрестке аллей с дьяволом в фетровой шляпе и контрактом в руках: «Я сделаю из тебя величайшего музыканта всех времен. Ты услышишь ритм. Подпиши здесь». В других местах, на других перекрестках некоторые соглашались. О величайшем скрипаче Паганини поговаривали, будто его мать продала дьяволу душу ребенка при рождении. И про исполнителя блюза Роберта Джонсона, когда он исчез на несколько недель и из посредственного гитариста превратился в виртуоза. Легенда гласила, что на перекрестке Сорок девятой и Шестьдесят первой дьявол собственной персоной настроил Джонсону гитару. Возможно, и Ротенберг встретил дьявола во время путешествия в Польшу — единственный элемент его биографии, о котором я знал. Только вот Ротенберга, как и Паганини, заставили подписать. Причем не родная мать, а люди в идеально выглаженной форме.

Сенак настоял, чтобы Лягух отвез меня на первый урок в особняк, отклонив предложение прислать шофера. О старом «ситроене», щедро предоставленном приюту «На Границе» властями, говорили, будто раньше он был служебной машиной какого-то сенатора или госсекретаря. На заднем сиденье красовались подозрительные коричневые пятна. Каждый раз, когда туда садилась одна из сестер, мы с хихиканьем наблюдали, как она прижимается к дверце на случай, если выделения — дело рук самого дьявола.

Всю дорогу Лягух косился на меня и ухмылялся. Он заговорил лишь раз, когда подумал включить радио.

— Кажется, тебе нравится музыка?

— Да…

— Мне тоже.

Он передумал включать радио и запел:

— «Против вьетнамцев, против врагов — везде, куда долг призовет, солдаты Франции…» — Лягух хлопнул меня по плечу, не отвлекаясь от дороги. — Ну пой! Ты же не побежишь жаловаться жандармам, что я заставляю тебя петь?

— Я не знаю слов…

— «О, легионер, скоро наш бой», повторяй, черт!

— Скоро наш бой…

— «В душах — восторг и мужество…»

— Восторг и мужество…

— Отлично, парень! «Под ливнем гранат и обломков победа цветет для потомков».

Лягух повторил еще раз и посмотрел на меня, оторвав взгляд от дороги, где каждый поворот унес по нескольку жизней.

— «Победа цветет для потомков!» Кажется, тебе не нравится моя песня… Ты не любишь армию?

— Я не знаю.

— Если бы те славные, храбрые парни не жертвовали собой ради мелких идиотов вроде тебя, Франция давно бы уже сгинула. Ходили бы одни черные да узкоглазые. А знаешь из-за кого? Из-за де Голля. Ну, не только из-за него. Коти, Мендес-Франс. Одни слабаки. Тебе нравятся слабаки?

— Я не знаю…

— «Не знаю, не знаю…» А вот как стучать, ты знаешь? Ты-то сам не слабак? Погоди, успокой меня… Ты хотя бы не педик, я надеюсь?

Его рука опустилась мне между ног и нащупала то, что там находилось. Перед глазами поплыло, подступила тошнота. Не кричать. Лягух присвистнул:

— Надо же, вот это болт!

Он сдавил еще сильнее.

— Жаль, если тебе не нравятся дамочки, с таким-то агрегатом!

Его рука задержалась еще немного, а затем Лягух отпустил меня и повернул руль.

— Долбаные педики, — пробормотал он, покачав головой, и на этом все кончилось.

Лягух ждал в машине и курил в открытое окно, пока я сидел в темном коридоре на дубовой скамейке, на которой с годами отпечатались худые ягодицы янсенистов. На стене напротив цвели цветы, и снаружи невозможно было и подумать об этих экзотических джунглях: индийские кордилины, стапелии, китайские лимодорумы — цветной гербарий восемнадцатого века от пола до потолка. Некоторые названия утопали в полумраке. Каждую субботу я целый час ждал встречи с Розой, полагая, что все это ни к чему. Я ошибался: ожидание было не напрасным, но узнал я об этом лишь в субботу седьмого февраля тысяча девятьсот семидесятого года.

Я не зациклен на датах, просто пообещал ничего не забывать. И седьмое февраля не имеет ничего общего с двенадцатым марта или восьмым апреля. И свет другой. И цветы в черных рамках, кроме тех, которые терпеливый гравер забальзамировал.

Через час гувернантка отвела меня в гостиную. Роза в бирюзовом свитере и белых брюках вяло сидела за пианино «Кавай». Этот инструмент был настолько звонкий, что ангелочки на фресках под потолком сбивались в кучу от грохота. Роза не поздоровалась и даже не взглянула на меня — она просто отодвинулась как можно дальше на скамейке, чтобы я сел с другой стороны, не заразив ее. Вошла ее мать, болезненная женщина маленького роста, и просто прошептала: «Так это ты — сирота». Она произнесла эти слова без презрения, словно медсестра, привыкшая к вони гангрен. Она знаком приказала гувернантке сесть в углу и исчезла. Старушка должна была наблюдать за нами весь урок — абсолютно бесполезная мера, поскольку мы с Розой ненавидели друг друга. Но именно так началась история Тристана и Изольды, и семья Розы не хотела, чтобы однажды о нас сочинили оперу.

Высокомерная Роза была бледной и худенькой, словно индийская кордилина, и настолько же способной к музыке. Мне вдруг стало жаль Ротенберга: может, я был его Розой. Несмотря на нанесенные обиды, старый учитель растил меня годами безропотно и лишь время от времени отвешивал подзатыльники. Через полчаса гувернантка уснула, захрапела, а Роза убрала руки с клавиш.

— Хватит. Теперь сам играй и делай иногда ошибки, так все подумают, что играю я.

Играть — только этого я и ждал, но эта девчонка меня раздражала. Воздух между нами тяжелел, будто в моих свинцовых снах, когда я бегу из хвоста самолета к кабине, где пилот принимает роковое решение. Не обращая на меня внимания, Роза взяла книгу, а я наиграл несколько аккордов наугад. Тот, кто заговорит первым, склонит голову перед вторым. У меня была гордость.

— Чем занимается твой отец? — спросил я.

— Что-то там в индустрии.

— А почему вы не возвращаетесь в Париж, если ты идешь в старший класс?

— Тебе не за вопросы платят.

— Вы мне вообще не платите.

— Мы платим твоему приюту, это одно и то же.

— Это не мой приют. Я ненавижу это место.

— Ты можешь уйти оттуда.

— «Можешь, можешь». Это, наверное, работает у вас, аристократов, а мы ничего не можем.

— Я не аристократка.

Я рассмеялся, смолотил неловкое, бесформенное арпеджио и заметил:

— Очень похоже на твою игру. И ты точно не из высшего общества.

Роза спокойно встала. Солнце с запада лилось снопами лучей, просвечивая сквозь девушку, стоявшую с разведенными руками. Ее белые брюки были похожи на снег. Роза дышала с изяществом — я понятия не имел, что можно изящно дышать. Словно крошечный, несведущий пастух, я готов был упасть на колени перед этой Пресвятой Девой. Я услышал голос месье Фурнье, увидел свое лицо со стороны, когда он стучал мне по спине и, подмигивая, спрашивал: «Ну что, ты видел Деву?» И, сам не отдавая себе отчета, я вспомнил об энциклопедии — той чертовой энциклопедии, из-за которой все пошло под откос. Я представлял ее вульву в ослепительном флорентийском розовом цвете ангелов Понтормо. Роза смотрела на меня, и я по сей день уверен: она знала. Женщины всегда знают. Они смотрят, как мы, все те, кто поклялся возвыситься, падаем тяжеловесно с небес на землю, в преисподнюю, на самое дно, встаем на колени и качаем головой.

Роза разбудила гувернантку.

— Урок окончен. Можете отвести его обратно.

Именно такой я вспоминаю Розу, когда думаю о ней: слегка наклоненная голова, сомнения, скрывающиеся в глубине карнавальной улыбки, способной утешить и обвинить в один момент. И я бы не удивился, узнав, что почти триста лет назад больной туберкулезом неаполитанец Перголези увидел ее точно такой же, написал «Stabat mater dolorosa»[14], а потом отложил перо и уснул навсегда.

На Балтийском вокзале в Санкт-Петербурге где-то в двухтысячных стояло удивительное фортепиано — старый «Бёзендорфер». Вот на нем можно было разгуляться. Я полчаса играл, ожидая свой поезд, и уже начал девятую сонату, как вдруг за спиной поднялся смех. Двое полицейских хохотали из-под шапок, но не надо мной, а над своими собаками, двумя немецкими овчарками: те сидели рядышком на поводках, слегка наклонив головы, и слушали меня. Вот и не верь после этого, что у немцев музыка в крови. Собаки с видом знатоков вздрагивали на хроматизмах первой части, предчувствовали большие события в этой многими недооцененной сонате. До самого конца они сидели неподвижно, а их хозяева не переставали смеяться, прислушиваясь в свою очередь. Когда я закончил, один из полицейских показал на овчарок, произнес что-то по-русски, а затем, заметив, что я не понимаю, повторил с сильным акцентом: «The dogs, them very happy»[15].

Шостакович обожал своего терьера Томку и утверждал: если собачья жизнь так коротка, то лишь потому, что они принимают все близко к сердцу.

Перголези — двадцать шесть лет. Моцарт — тридцать пять. Шуберт — тридцать один. Пёрселл — тридцать шесть. Лили Буланже — двадцать четыре. И даже Брайан Джонс, основатель «Роллинг Стоунз» — двадцать семь. Большинство великих композиторов прожили короткую жизнь. И пусть это не понравится юристам, но я вам скажу: все это из-за проблем с сердцем.

— Ну давай, рассказывай! — торопили меня ребята на следующий день. — Как там все прошло у буржуйки?

Момо с Азинусом сидели в углу террасы. Момо улыбался. За неделю его статус в приюте изменился. Как-то раз, утром, Проныра присел рядом с ним во дворе, поговорил, и гиены, обычно кружившие вокруг негритенка на переменах, отступили, яростно отфыркиваясь. Негритенок — так мы его называли, несмотря на рост в метр восемьдесят и усы, — теперь был под защитой короля.

Я полагал, что Момо улыбается все время, но в тот вечер я выучился не путать обычное растягивание губ — единственное движение, на которое было способно его лицо, — с настоящей радостью. Радость проглядывалась и в том, насколько хаотично Момо гладил руками ослика или безвольно ими болтал. Радость читалась в его укороченном взгляде загипнотизированных глаз, которые начали забывать об Оране и искать на горизонте Игольный мыс, сосредоточившись на настоящем. В эти редкие моменты казалось, будто Момо с нами — действительно с нами, словно его орбита вдруг соприкоснулась с нашей. Наши эллипсы касались друг друга и расходились снова.

— Го-во-ри! Го-во-ри! — скандировали остальные.

— Что рассказывать?

— Ну, про урок пианино. Про девчонку.

— Ты ее голой видел? — спросил Безродный.

— Ты больной?

— Просто так на голую девчонку не посмотреть, — снисходительно пояснил Проныра. — Это очень сложно.

Безродный слушал с серьезным видом: Проныра был единственным, кого малыш глубоко уважал.

— А что надо делать?

— Для этого надо хорошо потрудиться. Как если бы ты охотился на редкого зверька. Его нельзя пугать, но колебаться тоже не стоит.

— Это тебе надо хорошо потрудиться, — вмешался Синатра. — А вот моему отцу стоит только пальцами щелкнуть — и девчонки раздеваются.

— Это правда, — подтвердил Эдисон. — С твоей мамой же сработало.

— Еще раз скажешь что-то о моей матери, сопляк!

Они схватили друг друга за ворот, пришлось разнимать. Проныра повернулся ко мне:

— Ну так ты расскажешь или нет?

— Да нечего рассказывать. Девчонка ни черта не смыслит в музыке.

— Так ты же должен ее научить. В этом же вся затея, нет?

— Все не так просто.

Проныра достал из кармана шоколадку — это сокровище с воздушным рисом он на неделе мастерски обменял на крупный лот общественного труда и не продешевил. Проныра откусил кусок и передал шоколадку мне.

— Все не так просто в музыке?

— Именно. Там все вертится вокруг ритма. У всех взрослых он есть. Даже у «Роллинг Стоунз».

— Это еще кто?

— Шутите? Вы не знаете «Стоунз»?

— Мы знаем Синатру, — ответил Синатра.

— У него тоже есть ритм. Как у «Стоунз».

Похоже, Синатра удивился — думаю, он никогда не был настолько близок к тому, чтобы полюбить меня. Эдисон задергался в нервном тике, пытаясь понять:

— Да что это, ритм?

— Понятия не имею. Его надо услышать.

— Он настоящий?

— Конечно, настоящий. Нет ничего более настоящего.

— Это что-то из науки? — настаивал Эдисон. — Ритм запускает ракеты к звездам?

По крайней мере на этот вопрос — единственный — у меня был ответ.

— Конечно, да, ритм запускает ракеты к звездам.