Феодора

ГЛАВА 15

А время шло и шло… Но ничего не происходило. Ничто не нарушало однообразия нескончаемых дней, проведенных за прялкой. И Феодора, при всей твердости духа и закаленности в житейских невзгодах, в конце концов стала погружаться в отчаяние.

Ей против собственной воли стали мерещиться всевозможные препятствия на пути письма к той сиятельной особе, на которую были возложены все ее упования. Это какие же могучие укрепления предстояло этому письму преодолеть: стражники, слуги, секретари, чиновники… А как велик риск, что его перехватят: любая промашка, любая из тысячи мелочей способна повлиять на судьбу послания. Стычка со стражником, едва не ставшая для письма роковой, постоянно приходила ей на ум.

В такие минуты величайшего уныния и подавленности она часто задавалась вопросом: а каковы, собственно, шансы, что ее письмо, даже достигнув именитого адресата, заинтересует его?

Да, к Македонии Юстиниан когда-то благоволил и, значит, к ее письму должен отнестись внимательно, но ведь с тех пор, как Македония виделась с ним в последний раз, столько воды утекло, да и не секрет, что пресловутая мужская память коротка. Впрочем, женщины тоже склонны переоценивать собственное влияние на мужчин.

Невольно закрадывалась мысль — верно, женщины правителю ни к чему. А если это так, то, выходит, ей не на что надеяться, ведь всяческие извращения не по ней.

Феодора была женщиной до мозга костей, к тому же разборчивой, и поэтому до любви однополой ей не было никакого дела. В этом вопросе дальше знания фактов об отвратительной связи Экебола ее опыт не шел. При этом, однако, она понимала, что среди столичного населения явление это куда как распространено. В придворной среде нередки были также случаи и неестественной женской любви, а совсем неподалеку от улицы Женщин находился пользовавшийся дурной славой квартал ганимедов, которых, в соответствии с их особой практикой, презрительно называли «катамити» и «амасси».

Допустим, Юстиниан подвержен этой чудовищной и пагубной склонности — хотя, по словам Антонины, об этом нигде не говорят, а такое быстро становится всеобщим достоянием. Тогда что еще, кроме смеха, может вызвать у него письмо, повествующее о девушке, которая могла бы доставить ему высокое наслаждение?

Случалось, что ей самой становилось смешно от нелепости собственных ожиданий, и она усмехалась, но смех выходил горьким.

И тогда она принималась крутить веретено; взор ее при этом туманился, хотя глаза продолжали машинально следить за ссучиваемой нитью.

Возле дверей домов, что тянулись вдоль бедной улочки, бывало, собирались соседки — жены каменщиков, носильщиков, пекарей, уличных торговцев, поденщиков, чтобы посудачить, перемыть косточки хотя бы той самой женщине, что прядет у входа в дом на углу.

Она — соглашались кумушки — скорее всего шлюха. Шлюха, это как пить дать. Только вот корчит из себя невесть что. Из кожи лезет вон, чтобы казаться приличной. Истинно! — поддакивали другие, — только поглядеть, как она нос дерет! Можно подумать, что мы не хороши для нее, а сама хуже грязи в сточной канаве, торчит целый день напролет — и хоть бы слово кому сказала! Словно по-прежнему поджидает мужчин и, как паучиха, с помощью своего веретена прядет сети, чтобы ловить этих кобелей проклятых, а если у нее такое на уме, то лучше пусть она эти свои штучки сразу бросит, поскольку, что бы ни говорили об этом квартале, но это пристойный квартал. И всегда таким был. Люди здесь гнут спину до седьмого пота и живут просто, перебиваясь с хлеба на воду, но честно и достойно.

И соседки добродетельно одергивали собственные замызганные одежды, бросая свирепые взгляды в сторону открытой двери дома пряхи.

Однако никто, по чести сказать, не мог утверждать, что девушка с веретеном и в прозрачной одежде когда-либо обратила хоть малейшее внимание на проходящих мимо ее двери мужчин. И если не принимать во внимание ее манеру одеваться, то вела она себя скромно и смирно. Но это вовсе не развеивало опасений соседок.

Но ни обитатели этой улицы, ни сама Феодора, отчаяние которой становилось все более безысходным, ни малейшего понятия не имели о том, что в эти дни происходит нечто совершенно невероятное.

Айос, опекавший, как и прежде, Феодору, внял ее просьбе и по-своему попытался помочь ей. Он передал письмо колченогому Исавру, который был у него чем-то вроде заместителя, с самыми подробными и хитроумными инструкциями. В последовавшие за этим дни Исавр сидел у ворот Халк, низко кланяясь и назойливо клянча милостыню у входивших во дворец, при этом терпеливо высматривая, не появится ли один его знакомый, водивший дружбу с дворцовым стражником и частенько, бывало, приходивший к воротам — поболтать с приятелем, стоящим на часах. Вот этому-то человеку, когда тот наконец появился, Исавр и сунул письмо, с подробнейшими указаниями и обещанием, что если послание достигнет адресата, то все, связанные с его доставкой, от первого до последнего в цепочке, получат хорошее вознаграждение. Позже, когда стражник освободился от службы, в винном погребке у рынка, пропустив пару кувшинчиков вина с добрым приятелем, он передал письмо дальше. После чего в движении письма наступила пауза. Дело в том, что стражник из наружного караула квартировал в казарме у дворцовой стены с внешней стороны, так что ему пришлось ждать дня, когда часы его караула совпадут с дежурством другого эскувита, стражника во внутренних покоях, обитавшего в пределах дворцовых стен. И вновь пришлось ждать, пока свернутый и запечатанный клочок папируса, уже изрядно замусоленный, можно будет скрытно передать этому эскувиту.

Оказавшись в стенах дворца, письмо, хоть и не сразу, переходя из рук в руки, начало приближаться к цели. Эскувит оказался на короткой ноге с одним евнухом дворцовой службы, у которого, в свою очередь, был знакомец евнух, занимавший более высокое положение — должность подсекретаря в канцелярии. А подсекретарь знался с помощником камерария, который пользовался благосклонным расположением важного канцелярского чиновника, а уж тот мог бы взять на себя смелость тайно и учтиво представить послание принцу-правителю Юстиниану.

Таким образом в течение многих недель письмо Македонии, хоть и медленно, но упорно пробивалось к цели, в то время как Феодора в домишке на бедной улочке томилась в ожидании, крепясь из последних сил, чтобы не дать угаснуть хрупкой надежде.

О том, какой риск заключался в самом факте существования письма, и тех приключениях, которые сопутствовали его пересылке, можно судить хотя бы по следующему эпизоду.

На южной окраине города, в лачуге, выходящей единственным оконцем на Пропонтис, жил старик по имени Никия, который зарабатывал на пропитание себе и толстой старухе жене тем, что резал деревянные статуэтки, игрушки, мастерил ящички, шкатулки и тому подобное. Брал сухую чурку, строгал ее, пилил, долбил, резал, точил, короче, придавал законченную форму, а потом ловко раскрашивал. Никия был резчик весьма искусный, от ремесла своего получал удовольствие, а случалось, добивался и заметных результатов.

Однажды, пребывая в игривом настроении, в полене замечательного испанского кедра, над которым он как раз трудился, резчик углядел уже почти готовую фигурку: из чурки прямо на него глядела неуклюжая пожилая толстуха, вся закутанная в одежды, с шалью на голове, с широкоскулым крестьянским лицом. Под его искусным резцом, и уж подавно после раскраски, лицо старухи приобрело выражение глуповатое и самодовольное настолько, что заставило самого мастера расхохотаться.

Но фантазия его в тот день устремилась далее. Немного поразмыслив, он отделил голову от туловища, насадил ее на колышек с шарниром, так что, когда он толкал фигурку пальцем, ее голова подпрыгивала и склонялась набок. Радуясь результату, он добавил еще один шарнир и колышек в том месте, где ноги выглядывали из-под широкой юбки. Теперь деревянная женщина совершала двойное движение: голова с глуповатой и самодовольной ухмылкой подавалась вперед и склонялась набок, а тело, казалось, покачивает широкими бедрами из стороны в сторону, как, случается, делают деревенские кумушки, когда конфузятся или дичатся. Резчик Никия расхохотался. Фигурка и впрямь получилась очень потешная.

И жена его, увидев фигурку, тоже рассмеялась, хотя и не так чистосердечно: в сердце ее закралось смутное чувство, что, пожалуй, существует не очень лестное сходство между нею и этой кряжистой деревянной старухой, потому что, бывало, и сама она точно так же глуповато хохотала, пошевеливая толстыми бедрами и колыхая оплывшими телесами. Но сказать старая карга ничего не сказала, а, отсмеявшись, пошла по своим делам.

Ни ей, ни резчику Никии даже присниться не могло, что предмет столь ничтожный и никчемный, как деревянная фигурка старухи, может удивительным образом повлиять на ход истории. Впрочем, им об этом и знать дано не было. И все же в свой час эта колышущая бедрами фигурка еще сыграет свою роль.

На следующий день Никия понес фигурку на большой рынок близ Ипподрома, где обычно и выставлял свои изделия на лотке, поскольку был слишком беден, чтобы снимать постоянное место. В то утро торговля шла вяло, но вскоре после полудня высокий господин со светлой улыбкой, не сходившей с его худощавого умного лица, и глубокой задумчивой складкой на переносице, величественно и неторопливо приблизился к его лотку и мельком взглянул на работу резчика.

Никия тотчас же приподнял свой лоток со словами:

— Не желаете ли безделицу для забавы вашей милости? Есть также блюда, ложки, солонки…

Никия резко дернул лотком, и это привело вчерашнюю фигурку старухи в движение: она закачала головой и затрясла бедрами. Высокий господин, взгляд которого до сих пор довольно небрежно скользил по товару, внезапно заинтересовался. Видно, эта статуэтка напомнила ему что-то забавное, потому что он улыбнулся, причем весьма приятно, как с надеждой отметил про себя Никия.

— Сколько это стоит? — спросил мужчина, указывая на фигурку.

Никия мгновенно принялся набивать цену.

— Вот эта? О-о, ваша милость, чтоб ее сделать, понадобилось немало времени и мастерства. Видите, как искусно она устроена. Все деревянные игрушки способны лишь на одно движение, а эта…

— Так сколько же?

— Эта фигурка… она так мудрено устроена… что я должен… выручить по крайней мере…

— Этого хватит?

Высокий мужчина положил на лоток крупную золотую монету — солид с изображением Юстина на нем. Это было раза в три-четыре больше, чем Никия надеялся выторговать даже в самых необузданных мечтах. Резчика переполнила необычайная радость.

— Само собою, благородный хозяин! Она ваша. А не заинтересуют ли вас и другие мои изделия?

— Нет, благодарю. Мне приглянулась только эта старуха.

И с фигуркой в руке он отошел, пробираясь сквозь базарную сутолоку. На лице его по-прежнему блуждала странная улыбка. Многие узнавали его, хотя Никия был не из их числа.

Этим высоким господином был законник Трибониан.

Государь Юстиниан, Его Превосходное и Восхитительное Величество, Его Сиятельное и Благолепное Высочество, пользовавшийся только одним или двумя титулами из числа тех, с которыми к нему обыкновенно обращались, сидел за письменным столом во дворце Дафны, досадливо глядя на кучу грамот и донесений перед собою.

Нынче он не чувствовал себя ни благолепным, ни восхитительным, скорее наоборот, им владело горькое чувство безнадежности и собственного бессилия. Пытаться изменить что-либо в деятельности, а вернее, в бездеятельности многочисленных управлений, расплодившихся в правительстве империи за столетие, было сродни попытке бежать, провалившись по грудь в болото, когда вязкая тина связывает ноги и тянет на дно. Невольно поморщившись, он прикинул в уме, сколько же секретарей только в одной его канцелярии. Во главе каждой палаты стояли четыре скриния, каждая насчитывала по сто сорок восемь подсекретарей. По самым приблизительным подсчетам, выходило человек шестьсот. Шесть сотен чиновников вели лишь переписку империи да снимали копии с бесконечного потока донесений и сообщений, поступающих ежедневно.

А ведь канцелярия — одно из самых малолюдных ведомств. У Гермогена, престарелого министра двора, целая армия чиновников, а квестор Прокл с каждым днем создает все новые синекуры для молодых людей со связями. А «учетчик священных щедрот» — чиновник, ведавший налогами и сборами империи! У него имелось не только собственное полчище секретарей и прочих служащих, но в придачу и три десятка налоговых ведомств в провинциях, каждое со своим раздутым штатом!.. Далее — армия и флот: на шее у тех, кто действительно нес службу, сидел целый легион писарей и им подобных. Да, еще и пропозитий — главный управляющий дворцовыми службами, евнух, у которого под началом не одна сотня бесполых. И над всем этим сонмищем стоял префект претория, который чем только не ведал… Ясное дело, в его службах было еще больше народу — одних только фискалов и доносчиков состояло на жалованье никак не меньше десяти тысяч, не говоря уже о штатных чиновниках и писарях.

Юстиниану порой казалось, что не в человеческих силах предпринять что-либо при такой прорве чиновников, которые были большею частью заняты тем, что мешали друг другу, зато взятки брали исправно и неукоснительно. И тем не менее свои должности они занимали по императорскому указу, так что сместить кого-либо из них было мудрено.

К этому времени уже в течение полутора лет Юстиниан непосредственно возглавлял управление империей, и хотя он отдавался этому делу с завидной энергией, тем не менее у него все чаще и чаще опускались руки. Он устал, устал от рутинной работы, от бремени, которое ему пришлось взвалить на свои плечи, от двора, устал от сановников и слуг, перед которыми постоянно должен был выглядеть решительным, энергичным и мудрым. Старый император, его дядя, хотя и сохранял по отношению к нему внешнее расположение, тем не менее все меньше и меньше был способен принимать какие-либо решения и даже советчиком был неважным. К тому же существовала еще и Евфимия с ее вечными жалобами, завистью и раздражительностью.

Ежедневно Юстиниан наносил визиты стареющей чете во дворец Сигма, соединенный коротким переходом с административным зданием. По отношению к Юстину он ничего иного, кроме чувства огромной ответственности, не испытывал, но Евфимия своей вздорностью и мелочностью временами приводила его в бешенство.

С отвращением он оглядел стол, заваленный папирусными и пергаментными свитками и вощаными табличками с письмами, уведомлениями, предписаниями. Именно в это время Юстиниан предпринял попытку сосредоточить в своих руках и централизовать управление государством, но с разочарованием обнаружил, как и многие другие до него, насколько это трудно, почти немыслимо.

Он брезгливо взял пергаментный свиток и принялся просматривать. Это было прошение наместника Цезареи, обвиняемого в растрате. Этот субъект благодаря своему привилегированному положению не подлежал юрисдикции местного суда и настойчиво требовал, чтобы Юстиниан самолично выслушал его. Такого рода делам не было счета. И если бы Юстиниан выслушивал всякого, кто считает себя вправе апеллировать прямо к нему, то на другие дела у него просто не осталось бы времени. В раздражении он швырнул свиток на поднос, где копились документы, предназначенные для рассмотрения префектом претория.

В это время дверь покоя отворилась и вошел Флавий, его личный секретарь. Сутулый, с большими темными глазами, он двигался вкрадчиво, как-то нерешительно. Нерешительность эта была вызвана тем, что он побаивался Юстиниана, который из-за того, что переутомлялся в последнее время, постоянно находился не в духе и не раз срывал дурное настроение на секретаре.

— Ну что там еще? — буркнул правитель.

— Одно письмо, — отвечал Флавий. — Меня просили передать его вашему величеству лично в руки.

— Кто? — свирепо оборвал Юстиниан, не терпевший никаких недомолвок.

— Велено было сказать, что от друга, о рожденный небесами.

— Дай-ка сюда, — повелительно простер руку Юстиниан.

Письма от «друзей» — набившая оскомину история. На основании «старой дружбы» вечно кто-то клянчил что-либо, предлагал или требовал. Такие послания почти неизменно отправлялись в мусорную корзину.

Юстиниан заметил, что свернутый папирус запечатан и усеян многочисленными следами пальцев — письмо, очевидно, прошло через множество рук. Он сорвал печать и принялся читать:

«Наидостойнейшему и Всемилостивому Правителю Юстиниану привет!

Умоляю тебя, Наиблагороднейший, не сочти за оскорбление, что к тебе обращается столь ничтожная и не достойная твоего внимания особа, как я, ибо пишу к тебе из любви и благодарности, и ничего не прошу, будь только счастлив и знай, что из всех людей ты самый величественный и самый великодушный…»

Обычное цветистое и полное лести вступление. Юстиниан хотел было мельком взглянуть на подпись, прежде чем отбросить письмо, как вновь отворилась дверь.

— Подквестор Трибониан! — объявил Флавий.

— Проси войти, — кивнул Юстиниан.

Непрочитанное письмо он рассеянно отложил на угол стола и тотчас позабыл о нем. Вечером придут слуги, чтобы убрать, и сметут его вместе с другими клочьями папируса и пергамента в корзину для всякого хлама. Сейчас визит Трибониана был важнее всяких посланий. Юстиниан всегда бывал рад видеть этого истинного знатока права. Пусть он и несколько циничен, но с ним никогда не бывает скучно; к тому же он считал Трибониана настоящим другом. Законник вошел, произнес обычные приветствия.

— Что привело тебя, о Трибониан? — спросил правитель. — Надеюсь, не просьба о дополнительных ассигнованиях на квесторские службы? Знаешь, эти молодые правоведы опустошают казну похлеще саранчи.

— Нет, наиблагороднейший, я пришел из прихоти, если можно так выразиться. Но, может быть, я злоупотребляю твоим временем?..

— Входи, дружище. И что это за разговоры о злоупотреблении? Ты ведь знаешь, что я тебе всегда рад. Ты что-то хотел мне рассказать?

Вместо ответа Трибониан поставил на стол перед правителем деревянную фигурку старухи и, толкнув пальцем, привел ее в движение: старуха закивала головой и затрясла бедрами. Какое-то мгновение Юстиниан пристально смотрел на фигурку, затем выражение его лица изменилось, и на нем появилась легкая усмешка.

— Тебе эта фигурка случайно никого не напоминает? — спросил он, глядя на Трибониана.

Ухмылка на губах подквестора послужила ответом.

— Заметить это сходство было бы с моей стороны чересчур бесцеремонным, — ответил Трибониан, опуская глаза.

Юстиниан вновь бросил взгляд на фигурку.

— Это поразительно! — воскликнул он. — Невероятное сходство… — Юстиниан захохотал.

Теперь и Трибониан присоединился к нему. Оба, довольные, так и покатывались со смеху.

Удивительным образом резчик Никия, который и в глаза-то не видывал старую императрицу, в своей резной фигурке передал совершенное сходство с Евфимией, но еще точнее ему удалось скопировать ее манеры.

Когда они закончили смеяться, к Юстиниану вернулось доброе расположение духа. Он пару раз потрогал пальцем фигурку, чтобы удостовериться, закивает ли она точно так же головой и затрясет ли вновь пышными бедрами. Затем он поставил фигурку на край стола, на отброшенный папирус, и повернулся к Трибониану, чтобы обсудить с ним тонкости какого-то закона…

Трибониан ушел, но теперь Юстиниан ощутил прилив энергии. После разговора с энергичным и дельным человеком ему всегда становилось легче на душе.

Он вернулся к работе. День уже подходил к концу; в окно заглядывали косые лучи заходящего солнца, ярко освещая фигурку. Правитель улыбнулся и машинально подтолкнул статуэтку: толстая старуха вновь проделала свой трюк. Вылитая ее императорское величество.

Взгляд его упал на папирус, на котором стояла фигурка. Что это за бумага? Видел ли он ее уже? 'Юстиниан извлек свиток из-под статуэтки и развернул его. Ах, да, это все то же письмо, что он читал, когда вошел Трибониан. Он взглянул на подпись внизу. Там значилось: «Македония».

Македония? Именно из этой провинции он приехал когда-то мальчишкой в столицу. Кроме того, так, кажется, звали одну особу… Точно! Теперь он ее вспомнил. Высокая, темноволосая куртизанка, которую он знавал много лет назад. Она родом из тех же краев, что и он. Насколько он помнил, в течение нескольких вечеров она составляла ему неплохую компанию. А потом ее след затерялся. Что с ней приключилось? Скорее всего, ссылка. Заговор какой-то… Что-то смутное всплывало в памяти. Тогда он просил его проинформировать, но никаких сведений не получил, а потом в суете все как-то забылось. Надо бы выяснить, что там было, пусть даже и минуло несколько лет.

Теперь Юстиниан принялся читать письмо. После витиеватого приветствия в нем содержалась всего лишь просьба к нему — давать передышку уму, обремененному грудами государственных дел, и немного отвлекаться как ради собственного блага, так и ради блага империи. Далее автор предлагал и способ — девушку по имени Феодора, которую он, возможно, нашел бы «поистине замечательной». А внизу другой рукой был приписан адрес. Нет, вовсе не на улице Женщин, а в скромном, но вполне пристойном квартале Константинополя.

Юстиниан в досаде готов был уже отбросить письмо, но взгляд его опять упал на деревянную фигурку старухи. Смех, который она у него вызвала, облегчил душу. О, теперь он вспомнил Македонию гораздо отчетливее, и эти воспоминания были приятны. Внезапно ему пришло в голову, что в ее предложении содержится нечто здравое. Похоже, ее действительно заботят его труды, по крайней мере она определенно не ищет для себя никакой выгоды, предлагая другую. И адрес… Ведь послать императорский паланкин на улицу Женщин это одно, а в скромный, но приличный квартал — совсем другое дело. Юстиниан с годами стал считаться с приличиями и не любил возбуждать ненужные слухи и пересуды.

«Да, давненько я не отвлекался, — подумал он. — В конце концов правителю империи это необходимо точно так же, как и простому смертному. Это верно замечено, что в последнее время я переутомился — наверное, старею».

— Феодора, — задумчиво проговорил он, — это означает «дар Божий».

Имя возбудило в нем любопытство. И он позвонил в колокольчик, вызывая Флавия…

Пронзительно и назойливо кричали дети, их матери перепуганно выглядывали из дверей, когда на узкой улочке загрохотали кованные металлом сандалии. Для убогого квартала явление было необычайное: в блеске серебра и золота чеканил шаг отряд эскувитов; восемь рабов в парадных одеяниях несли паланкин, пестро раскрашенный, с выпуклым металлическим орнаментом, с пурпурными занавесями по сторонам. Царские носилки! Никакого сомнения! От удивления глаза у женщин лезли на лоб.

И тут случилось величайшее из чудес. Девушка, которая каждый день сидела с прялкой в дверях своего домика, вышла навстречу, словно только и ждала всю эту великолепную процессию. Одета и украшена она была, как обычно, словно постоянно готовилась к этому явлению. Позднее это многие отметили.

С почтением, в которое трудно было поверить, стройную девушку в изумрудной тунике подвел к паланкину сам надменный командир эскувитов. Разве могла она быть подлого происхождения, как считали на улице? Ее обитатели видели, как она села в паланкин; видели, как опустились пурпурные занавеси, скрыв ее; видели, как рабы вскинули носилки на плечи. Раздалась команда, и эскувиты, сверкая копьями, мерно зашагали, сопровождая великолепный паланкин, уносивший пряху прочь…

Феодора вышла из своего домика с высоко поднятой головой, уверенно улыбаясь. Но и улыбка, и гордо поднятая голова были только видимостью. На самом деле она боялась, боялась до полного онемения.

Первая часть ее плана — доставить по назначению письмо Македонии, судя по всему, осуществилась. Но теперь ей предстояло воплотить и вторую часть, что было величайшим испытанием для нее самой.

Вспомнились ее собственные слова, сказанные Айосу: «Если я ухитрюсь встретиться с правителем, то не упущу возможности завоевать его сердце». Теперь же Феодоре вдруг показалось, что это самое трудное из всего, что она когда-либо намеревалась предпринять.

Высокое положение особы, к которой ее несли, пугало ее. Принц, словно орел, парит высоко: станет ли эта птица иметь дело с крошечным уличным воробышком? Может, он позабавится тем, что разорвет воробышка когтями — орлы ведь так и поступают…

Размеренному покачиванию и топоту ног по мостовой, казалось, не будет конца. Она попыталась вычислить время, необходимое для того, чтобы добраться до дворца. Затем подняла краешек занавеси и испуганно выглянула. Они двигались вблизи смутно вырисовывающейся громады Ипподрома. На некотором расстоянии показалась колонна Константина, воздвигнутая на постаменте белого мрамора и возвышающаяся на сотню локтей, неся на себе могучую фигуру великого императора, видимую из любой точки города. Наверное, они приближаются к воротам Халк. Феодора опустила занавесь и затаила дыхание. Она ждала, что вот-вот они остановятся, последует окрик часового, и они направятся в императорский дворец. Но ничего этого не было: гвардейцы по-прежнему мерно чеканили шаг, но теперь, кажется, процессия повернула на юг, вдоль внешней дворцовой стены.

Куда они ее несут? Она все еще боялась взглянуть, поэтому время текло невыносимо медленно.

Наконец они остановились. Послышалось шарканье множества ног и приглушенный говор. Потом паланкин опустили на землю и чья-то рука откинула занавеску.

— Прошу вас, госпожа, выходите, — раздался голос. К ней обращался ожиревший евнух с отвисшим задом. — Я Дромон, дворецкий его бесподобного высочества, — представился он. — Следуйте за мной, я буду вас сопровождать.

Она вышла из паланкина. Перед нею, рядом с дворцовой стеной, возвышалось какое-то здание: небольшое, светлого мрамора, выходившее, очевидно, фасадом на море. Она узнала его — дворец Гормизды. Говорили, что именно здесь резиденция Юстиниана.

Она молча последовала за Дромоном в дом, миновав атрий[50]. Дверь распахнулась.

— Подождите здесь, — бросил евнух. И закрыл дверь за собою.

Теперь она осталась одна.

Поначалу девушка просто неподвижно стояла, ожидая, что сейчас кто-то войдет. Но никто не появлялся, и она стала прохаживаться по залу, с робостью осматривая его убранство.

Если это жилые палаты правителя, то они отличаются скорее простотой, чем роскошью. Комнат, по-видимому, было несколько; мебель и драпировки, мозаичные орнаменты, ковры — все было добротное, но даже не столь пышное, как на половине Экебола во дворце наместника в Аполлонии. От увиденного ей стало легче. Пристрастие к роскоши и пышности выдает изнеженность и слабость характера. А это почти спартанское жилье принадлежало мужчине, чьи вкусы, судя по всему, были просты, если не аскетичны. По крайней мере, он был настоящим мужчиной.

Ей вспомнились рассказы о сдержанности правителя, его сухости, педантичности и ревностном отношении к делам, и ее вновь охватила паника. Что может найтись у них общего?

С такими мыслями стояла она перед огромным серебряным зеркалом, рассматривая себя в нем. Нет более критического взгляда, чем тот, каким в такие минуты женщина окидывает свое собственное отражение. Может, кто и польстил бы ей, но только не она сама.

«Вид у меня несколько утомленный, — отметила Феодора, всматриваясь в полированную гладь. — Да и волосами следовало бы заняться: немного взбить, немного подровнять — и достаточно». Она достала из маленькой сумочки мягкий стерженек-ойсик и подвела губы. Изумрудно-зеленая туника — решила она — великолепно идет к смуглому тону ее кожи. Она не выглядит ни вульгарно, ни дешево, пусть даже на одежду и украшения потрачено немного. Ее маленькая фигурка на фоне строгой обстановки выглядела женственно и грациозно. Даже сама Феодора вынуждена была признать, что все не так плохо в конце концов, как ей казалось. Этот вывод придал ей уверенности. Она входит в новый для себя мир: мир роскоши и учтивости, это чудесный мир, который весьма отличается от всего, что знакомо ей, как небо отличается от земли… Она прошла к дивану и опустилась на него. Вечереет, вскоре кто-нибудь обязательно должен появиться.

Никого. А время идет. Она меняет позы, выбирая наиболее грациозные, поправляет тунику, чтобы та лежала наивыгоднейшим образом… Близится ночь. Слуги, молчаливо и почти не глядя на нее, зажгли светильники. Другие слуги принесли еду и вино, поставили перед нею столик. Феодора давно чувствовала голод и немного поела. Когда она закончила трапезу, слуги бесшумно убрали блюда и исчезли, вновь оставив ее в одиночестве.

Теперь она уже недоумевала: прошло столько времени, а с ней никто даже не заговорил, кроме этого евнуха Дромона! Неужели они думают, что девушка должна оставаться во дворце совершенно одна, никем не замеченная?

Она едва сдерживалась. Даже правитель не смеет так обращаться с женщиной.

А время тянулось так бесконечно, что даже негодование постепенно забылось.

Раз-другой Феодора ловила себя на том, что зевает.

И вышло так, что она уснула. Уснула во дворце Гормизды, в жилище правителя Юстиниана, наследного принца империи ромеев.

Разбудил Феодору голос, доносившийся из атрия. Секундой позже хлопнула дверь, потом послышались шаги по мраморным плитам зала. В отчаянии она поспешила привести себя в порядок: протерла глаза, взбила волосы, поправила на груди тунику — все это одним скользящим движением.

Он уже стоял в проеме дверей.

Молодая женщина, а в особенности красивая молодая женщина, едва ли догадывается, что она как никогда очаровательна именно в час утреннего пробуждения, застигнутая врасплох, слегка растрепанная. Вот такой он ее впервые и увидел: в солнечном луче блестит густая копна волос, горящие глаза удивленно вскинуты, и юные припухшие губы полураскрыты от внезапного испуга.

Феодора же видела перед собой рослого и сильного мужчину в простой вишневой тунике, белой накидке с пурпурной каймой и без всяких украшений, если не считать крупный золотой аграф в виде римского орла, которым накидка скреплялась на плече. Это был человек в самом расцвете сил: крупная, но благородно посаженная голова, вьющиеся волосы коротко острижены, свежий цвет лица, мощный нос, широкие скулы. Еще она заметила, что он предельно погружен в себя, держится сухо и недоступно. Она сразу почувствовала эту стену сдержанности, о которую может понапрасну биться любая женщина, поэтому взглянула на него едва ли не с опаской.

— Я Юстиниан, — назвался он. — Прошу простить, что заставил столь долго ждать. Возникли срочные дела, и я потерял счет времени.

Он извинялся перед нею самым учтивым образом, словно она была влиятельной дамой.

— Я… я немного задремала, — проговорила она, слегка запинаясь, и вскочила с дивана, лихорадочно соображая, что следует делать дальше, как вести себя в его присутствии. Может быть, следует опуститься на колени?

Однако все решилось само собой после того, как он проговорил:

— Пожалуйста, сиди.

Все еще смущенная, она подчинилась. Юстиниан подошел к ней и опустился на большое ложе напротив.

— Так это ты Феодора? — спросил он. — Приятельница Македонии из Антиохии?

— Да, ваше высочество…

Он что-то обдумывал. Лицо его было непроницаемо. Наконец правитель произнес:

— Знай же, что я послал за тобой из чистого любопытства.

Начало ничего хорошего не предвещало, но она все же ответила:

— Слушаю, ваше высочество…

— С какой это стати Македонии, которую я знал давно и недолго, взбрело в голову рекомендовать тебя мне?

В его вопросе сквозила подозрительность, и она это почувствовала. Ответ ее был совершенно искренен и недвусмыслен:

— Потому что она, ваше высочество, знала, что вы не только правитель, но также и… мужчина.

Она произнесла это таким образом, описать который трудно, но который всякий, кто общался с истинными женщинами, в силах вообразить. Звучало это так, словно, назвав принца мужчиной, она одновременно отпустила ему величайший комплимент из всех имеющихся в ее распоряжении, и в то же время поставила его, так сказать, на некую общую доску, где мужские качества ценны сами по себе: вне чинов и прав рождения.

Замечательно это равенство полов! Мужчина, обладающий большой властью и богатством, почтенный годами и увенчанный славой и почестями, вправе ожидать и действительно получает от всякого встречного подобающие знаки уважения, подчас приближающиеся к благоговению и трепету. И все же миру хорошо знакомо зрелище, когда некая девушка, еще даже не женщина, без образования и заслуг, имеющая мозгов ровным счетом столько, сколько требуется для того, чтобы украсить себя, дерзко фамильярничает именно с таким высокопоставленным мужчиной, дуется на него и помыкает им, да так, что он готов из кожи лезть, лишь бы она снова улыбнулась.

Вот такого рода власть любая женщина, даже ничтожнейшего ума и самой обыкновенной наружности, способна употребить, конечно, если обстоятельства будут ей благоприятствовать. Однако Юстиниан столкнулся с существом необыкновенных умственных способностей и чувственности, которое обладало редкой интуитивной проницательностью.

Он не мог не реагировать на тонкий комплимент, обешавший блаженство, и ответил улыбкой, но, поймав себя на этом, сдержался.

И в эту минуту, когда и слов-то никаких особых сказано не было, произошло одно событие. Их положения неописуемым образом полностью поменялись. Мужчина внезапно растерялся, а девушка обрела уверенность. Классическая перестановка: женщина, очень желанная, всегда капризна и своенравна и требует ухаживаний; мужчина, не уверенный в ее благосклонности, безрассудно стремится ей угождать.

Феодора от сознания этого маленького успеха радостно затрепетала. Она добилась главного — она желанна. Ей вспомнилось известное изречение Лукиана: «Когда занимаешься любовью, думай только о том, чтобы завоевать мужчину и превратить его в постоянного любовника».

Возможно ли это? До сих пор об этом она почти и не помышляла… Чаще всего первый шаг делает мужчина.

— Ты очень красива, моя дорогая. Знаешь ли ты об этом? — спросил он. Теперь он взял инициативу в свои руки. С этой минуты ей надо было только отвечать ему, оставаться привлекательной и манить его: сначала — ослепительная благодарная улыбка, а потом — взгляд, и обещающий, и уклончивый, и возражения, в которых нет возражений, и притворная робость, и застенчивость, которые и не робость, и не застенчивость. Даже куртизанка — чьи цели, в общем-то, всем очевидны — может прекрасно использовать эти средства, коль она пленила мужчину.

Юстиниану она показалась необычайно прелестной: изящество стройного и гибкого тела, почти не скрываемого облегающим нарядом; лицо с глазами сирены, обрамленное роскошными волосами, слишком пышными, казалось, для ее хрупкой фигуры, полные губы, влекущие и беззащитные.

Ему хотелось прикоснуться к этим губам, он внезапно почувствовал, что охвачен трепетом, и рассердился на себя, не будучи в состоянии отвести от нее взгляда.

— Феодора… — начал он, склоняясь к ней, словно влекомый какой-то силой. Он ощутил тонкий чарующий аромат ее кожи.

— Феодора… — Он взял ее за руку, и она замерла. Ее затрудненное дыхание словно пробудило его. Он вскочил, грубо подняв ее на ноги.

Лицо ее было обращено к нему. На нем застыл немой вопрос… Вопрос, на который только он мог дать ответ.

Обнимая ее, он почувствовал волнующую упругость ее плоти. Кровь прилила к его вискам, он слегка запрокинул ее лицо и страстно поцеловал. В этот миг Юстиниан впервые открыл для себя, чем может быть женский поцелуй.

В жизни он не знавал такого поцелуя: он одновременно и давал, и брал, в нем были и сладость, и пламя; Юстиниану казалось, что из его груди вынимают душу…

Он вдруг осознал, что сидит на ложе, женщина лежит у него на коленях, а их губы сливаются в одно. Неожиданно Феодора гибко подалась в сторону. Продолжая оставаться у него в объятиях, она словно сверхчеловеческим усилием воли оторвала свои губы и прошептала:

— Нет… нет… не сейчас.

— Почему?! — яростно потребовал он таким же шепотом.

— Не знаю… просто мне кажется… нельзя так сразу.

Вот она, подлинная суть женского искусства: притворное сопротивление, никак не вяжущееся с логикой, при бесспорном желании уступить; притворство, вызываемое в женщине скорее инстинктом, нежели сознанием, и призванное раздразнить, усилить страсть мужчины до исступления.

И хотя на нем были царские одежды, он был прежде всего мужчиной и действовал теперь как мужчина: подхватив ее на руки, отнес в спальню и бросился рядом с нею на ложе.

Это было то самое мгновение. Высший взлет. Притворство было больше ни к чему. Она была охвачена подлинной страстью, огромным и сильным чувством.

Замечательно сказал один великий поэт: ни восход и закат солнца, ни величие храма, ни ярость бури не достойны удивления того, кто видел, как в момент высочайшего экстаза в объятиях возлюбленного меняется женщина.