Феодора

ГЛАВА 29

Покинув Ипподром после того, как толпа с гиканьем заставила императора удалиться, Герои почувствовал, что валится с ног от усталости. Вот уже двое суток кряду он не смыкал глаз и буквально не присаживался: подворачивалась возможность — грабил, если добычу легко было унести, жег, убивал и видел смерть не одной сотни человек, случайно оказавшихся на пути мятежников.

Теперь в суме у него глухо позвякивали золотая чаша, несколько перстней и прочих драгоценных безделушек, а также некоторая сумма денег, с которой он прибыл из Пафлагонии. От сцен насилия и убийств, от нескончаемого лихорадочного возбуждения его мутило. Он чувствовал, что готов уснуть даже стоя.

Но найти угол, чтобы переночевать, было невозможно. Константинополь во многих местах все еще пылал. Район вокруг церкви Святых Апостолов выгорел дотла — пламя, пока толпа грабителей громила и крушила храм, перекинулось на соседние здания. Большая часть восточного конца города, где находились особняки патрициев, теперь представляла собою лишь груду закопченных развалин. В пепелища обратились собор Святой Софии, церковь Святой Ирины, Августеон. Вся Виа Альта, от Большого базара до Бычьей площади и дальше, вплоть до статуи Ветров, была разграблена и сожжена. Квартал Зевгма все еще полыхал. Оттуда огненная стихия грозила переметнуться через стену Константина в Новый город, окруженный стеной Феодосия. Пожары поменьше виднелись и в других местах.

И хотя в беспорядках принимало участие не более десятой части миллионного населения столицы, сильнее всего пострадало невинное и терпеливое большинство. Десятки тысяч беженцев ночевали на улицах. Слышался детский плач, скорбно приглушенные голоса тех, кто лишился жилищ и всего нажитого, матерей, успокаивающих младенцев, мужей, утешающих жен, устраивающихся на ночлег на холодных камнях мостовой. Каждый поневоле спрашивал себя, какие еще несчастья обрушит на них новый день.

Спать на улице для Герона было неприемлемо, однако все трактиры, уцелевшие во время пожара, были настолько переполнены, что искать пристанища в одном из них было делом почти безнадежным.

И вдруг его осенило. Улица Женщин!

Уже стемнело, когда он обнаружил уцелевшую винную лавку и сумел туда протиснуться. В страшной тесноте он жадно проглотил ломоть черствого хлеба и осушил кувшин кислого вина.

Затем он добрался до площади Афродиты и наискось пересек ее. Проходя мимо статуи, он мельком взглянул на нее. Языческая богиня осталась на своем пьедестале нетронутой, хотя христианские святыни повсюду подверглись осквернению, грабежу и разрушению.

Вино слегка ударило Герону в голову. Оказавшись на улице Женщин, он увидел, что мятежники обошли ее стороною. Наверно, многие куртизанки и сами принимали участие в грабежах, смешавшись с мятежной толпой. Что же касается насилия, то толпа, видимо, посчитала: зачем возиться со шлюхами, когда вокруг столько добропорядочных женщин — выбирай любую.

Теперь Герои шел хорошо знакомыми местами. Вот дом, где прежде жила Хиона, а вот здесь обитала Феодора. Он полуощупью двинулся вниз по улице в поисках огонька в окне. У первого же дома с освещенным окном он остановился и постучал. Через минуту-другую дверь слегка приотворилась.

— Кто здесь? — спросил голос.

— Тот, кто будет желанным гостем, — ответил он.

— Хозяйки нет дома.

— А когда она вернется?

— Не знаю.

Дверь приоткрылась немного больше, и в дверном проеме он разглядел девушку-негритянку, вернее, мулатку с кожей словно спелый абрикос.

— Давно ли она ушла? — спросил он.

— Еще вчера.

Было ясно, что обитавшая здесь куртизанка отправилась куда-то вместе с буйствующей толпой. Герои осмотрел девушку более внимательно. Довольно стройная, темные глаза. В мочках остреньких ушек широкие золотые кольца.

— Впусти меня, — попросил Герои.

— Не могу. Никого нет дома.

— А ты?

— Я всего лишь рабыня.

— Как же тебя зовут?

— Киндо.

— В постели, Киндо, нет ни рабов, ни свободных.

— Хозяйка велела мне никого не пускать.

— Хочешь денарий? — предложил он.

Она молча взглянула на него.

— У меня есть золотая чаша…

Она молчала.

Вино придало ему сил, и внезапно Герои рванул дверь на себя.

Девушка отскочила в прихожую, но, когда он прикрыл за собой тяжелую створку, бежать не пыталась. Герои, довольный своей решительностью, опустил руку рабыне на плечо — девушка оказалась гибкой, податливой. От нее слегка попахивало мускусом, и запах приятно щекотал его ноздри.

— Я проведу ночь с тобой! — объявил он.

После того как он ворвался силой, Киндо полностью подчинилась ему. Ее длинные пальцы казались холодными, однако, когда она взяла его за руку, ладони ее горели.

— Тогда идем со мной, хозяин, — позвала она.

До сих пор Герои мулаток не знавал. И хотя он смертельно устал, новизна впечатлений оттянула его сон еще на час. Однако по прошествии этого времени он спал как убитый.

Уже далеко за полночь он проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Какое-то время он лежал, пытаясь понять, где он и что с ним. Комнату тускло освещал крохотный ночной светильник, а Киндо, девушка-рабыня, сидела рядом с ним на ложе, склонив голову к плечу, словно прислушиваясь к чему-то.

— Что там? — спросил он.

И тут услышал сам: сначала нечто похожее на отдаленные, все усиливающиеся крики, постепенно слившиеся в низкий протяжный гул, похожий на шум морского прибоя.

— Много народу, — сказала Киндо. — Наверно, бои опять начались.

Он приподнялся на локте, чтобы лучше слышать.

— Это шум не со стороны дворца. Похоже, откуда-то с востока.

Он встал и начал одеваться.

— Ты уходишь? — удивилась девушка.

— Да. Что бы там ни было, а взглянуть не мешает.

— Погоди! Моя хозяйка, Индра, может вернуться. А она знаменитая деликата…

— Не могу.

Она сидела, скрестив ноги на ложе, совершенно нагая, и не сводила с него агатовых глаз.

— Тогда отдай мне чашу.

— Чашу? О чем ты? Ты что же, решила, что за одну ночь я собираюсь отдать тебе золотую чашу?

— Небольшую чашу! Ты же обещал…

— Ну, это было до того, как я вошел. Ты даже меня не впускала. Мы ни о чем не условились. Но так и быть, я дам тебе денарий.

— Чашу…

— Я сказал — денарий!

— Нет, ты обещал чашу, небольшую золотую чашу… Теперь она соскочила с постели, гибкая, как пантера.

— Бери денарий или не получишь ничего! — объявил Герон.

Пантера отпрыгнула от ложа, а вторым прыжком вернулась обратно — в руке у нее сверкал длинный клинок, который она извлекла из-под покрывала. Так, значит, он всю ночь был на волосок от смерти! От этой мысли по коже пробежал леденящий холод.

— Никто не может похвастать, что надул меня! — вскричала она. Глаза-агаты горели будто уголья. Настроена Кин-до была решительно.

Герон пристально глядел на нее: до чего же женственна… Но этот нож… Шутки плохи… Ему пришло в голову, что этой девушке с горячей тропической кровью убить — пара пустяков.

— Давай чашу! — потребовала она. Ее толстые губы раздвинулись в оскале, обнажив крепко стиснутые ослепительно белые зубы.

Герон был ни жив, ни мертв.

— Что ж, хорошо! Но ты еще об этом пожалеешь!

Девушка так свирепо замахнулась ножом, что на какое-то мгновение он поверил, что она и в самом деле всадит этот длинный клинок ему под ребро, и слова застряли у него в глотке. Он суетливо принялся рыться в суме, нащупал чашу и бросил — она со звоном покатилась по полу.

Киндо, не выпуская ножа, прыгнула за нею. Благоприятная возможность! Одним движением он выскочил из опочивальни и бросился на улицу.

Оказавшись на мостовой, Герон остановился. Минуту-другую он глубоко дышал, пока сердце не перестало бешено стучать. И только теперь почувствовал унижение. Эта девушка воспользовалась его малодушием! Когда же наконец он научится достойно себя вести?.. Он струсил, когда следовало выбить у нее нож. А ведь женщина — существо слабое, твердил он себе, единственное, что требовалось — схватить ее за руку.

Необходимо немедленно вернуться и показать ей, что такое мужчина!

Но почти тотчас же благоразумие взяло верх. А что, если ему не удастся перехватить ее руку? Нож этот острый и так зловеще блестит…

Он сглотнул. В конечном счете, пожалуй, он поступил разумно. Что толку рисковать жизнью ради крошечной металлической чашечки? Тем более что она досталась ему даром.

На сердце у него полегчало.

А когда он услышал новую и куда более яростную вспышку шума на востоке, то сразу же выбросил из головы и мулатку, и нож, и злополучную чашу и побежал.

В темноте бежали и другие, минуя площадь Афродиты — вниз, по боковой улочке, проходящей мимо невольничьего рынка. Герои был молод, быстроног и вскоре оказался в голове толпы.

Поперечная улочка круто спускалась с холма. Герои остановился и стал осматриваться. У его подножия, по улице, которая вела от Стратегиума — площади для воинских упражнений — к площади Константина, текла река огней. Высоко над головами пылали факелы, выхватывая из мрака людской поток: все устремлялись в одну сторону.

Он сейчас же припустил по крутой улочке — наверняка там происходит что-то важное. Толпа была громадная, не одна тысяча человек, многие полуодеты, глаза у всех дико горят, глотки орут. В ноздри шибанул запах пота, гари, винных паров, блевотины.

— Что происходит? Куда это все двинулись? — расспрашивал Герои.

Но ни от кого ничего нельзя было добиться.

Вскоре в этой сутолоке он заметил затесавшегося в толпу калеку верхом на ослике. Этого нищего он помнил… конечно, это тот самый несчастный, который клянчит милостыню у пьедестала мраморной Афродиты. Попрошайка лежал в седле-корзине, подгоняя животное, но упрямая животина, привыкшая лишь к размеренному шагу, ни в какую не хотела бежать рысью, и их постоянно обгоняли бегущие. Поравнявшись с нищим, Герои и к нему обратился с тем же вопросом.

Айос узнал его и повернул к нему свою увечную голову:

— А ты разве не знаешь?

— Нет, я только что вышел из дому, — Герои замедлил шаг и затрусил рядом с осликом.

— Нового императора провозглашать собираются!

У Герона сперло дыхание:

— Что?! Юстиниан отрекся?!

— Еще нет, — мрачно бросил Айос.

— А кто же будет новым?

— Похоже, что Ипатий, старший племянник Анастасия.

Нищий двигался уж чересчур медленно. Герои опять побежал. Айос и ослик все больше и больше отставали, пока совсем не затерялись в толпе.

Герон на бегу пытался переварить эту удивительную новость. Ипатия и его брата Помпея, престарелых племянников императора Анастасия, он знал. Ипатий, коротышка с заметным брюшком и плешивой головой, вечно некстати ухмыляющийся, часто бывал при дворе. Талантов он никаких не проявил ни в воинской службе, ни в многочисленных попытках создать некий философский труд. Был он, однако, настолько безобиден, что Герону, да, видимо, и Юстиниану, никогда и в голову не приходило, что он может претендовать на венец. Ипатия вообще не принимали в расчет.

Герон задумался, какие выгоды он мог бы извлечь из всего этого, и попытался вспомнить какой-нибудь эпизод из прошлого, который говорил бы в его пользу в случае, если Ипатий действительно взойдет на трон.

А вспомнить было о чем. Много лет назад, когда Герон еще был мальчишкой, Ипатий и Помпей захаживали, и не так уж редко, в дом сенатора Полемона. Все это происходило тогда, когда их дядя Анастасий еще был императором. Когда же к власти пришел Юстин, сенатор, державший нос по ветру, звать обоих перестал, но не исключено, что они еще помнят гостеприимство отца, да и сам он всегда был с ними учтив, несмотря на то, что их беседы отличались крайней бесцветностью.

Людской поток, размахивая факелами и оружием, повернул к западу от императорского дворца, в район знати, который не пострадал от ярости грабителей именно благодаря тому, что здесь стояли особняки племянников Анастасия.

Вокруг дома Ипатия собралась густая толпа, вытоптавшая цветники и кусты в сражении за место, откуда было бы хорошо видно и слышно. Сергий, бывший начальник эскувитов, а также два демарха цирковых партий — Помпилий и Друб — заколотили в дверь.

В доме зажглись огни. Кто-то выглянул в щель. После чего последовал приглушенный обмен фразами и дверь слегка приоткрылась.

Толпа зашумела.

На пороге стоял Ипатий.

Лысый, пухлый, в поспешно наброшенной тоге, приоткрывший в недоумении рот. За его спиной испуганно теснились домочадцы. Герон разглядел супругу Ипатия — маленькую, круглолицую, с растрепанными седыми космами и глазами навыкате. Если на лице ее мужа были написаны задумчивость и растерянность, то на ее лице застыл смертельный испуг.

— Что, что происходит? Чего вам надо? — вопросил, сильно заикаясь, Ипатий.

Мир еще не видел менее величественной фигуры. Ни о чем другом, кроме того, какую беду сулило явление толпы ему и его семье, он и помыслить не мог.

Друб, бывший глашатаем Синих до того, как стал их демархом, вдруг проревел громовым голосом:

— Да здравствует великий император Ипатий Август!

И если прежде гул толпы напоминал шум прибоя, то теперь это была буря в самом ее разгаре. Десяток тысяч голосов слился в едином вопле:

— Да здравствует император Ипатий!

Сергий в доспехах и оба демарха почтительно опустились на колени.

И тут из дома выбежала супруга Ипатия и в страхе вцепилась в мужа.

— Оставьте нас в покое! — кричала она. — Мы люди пожилые, нам нужен только покой!

— Тебя призвал народ! — обратился Помпилий к Ипатию, словно не замечая женщины.

— Нет, — Ипатий замотал головой. — Я не желаю трона. У меня нет к этому способностей, мне ничего не нужно, кроме сада, дома, книг…

— Но противиться судьбе нельзя! — перебил его Сергий.

— Он никуда не пойдет! Все это ведет к погибели! — рыдала супруга Ипатия. Ее пухлые щеки тряслись.

— Погибель?! Наоборот — венец цезарей!

Неожиданно Друб отчетливо выкрикнул:

— Такова воля Господня!

Толпа, которая в предыдущие несколько дней едва ли думала о божественном промысле, подхватила этот клич:

— Такова воля Всевышнего!

Больше ничего из-за поднявшегося шума нельзя было разобрать. Герои только видел, как сильные руки подхватили Ипатия, сопротивлявшегося, словно перепуганный старый гусак. Жена его с визгом и слезами цеплялась за него, но ее оторвали от мужа и оттолкнули в сторону.

Затем Ипатия, отчаянно барахтавшегося, толпа подняла и понесла над головами. Рот его не закрывался, вознося молитвы, но его никто не слушал. В отчаянии он простер руки к домочадцам, оттесненным к двери, но его сторонники уже удалялись от его дома.

Герои влился в эту беснующуюся толпу. Рядом с ним бежали, вопя, какие-то люди с искаженными лицами, размахивая горящими факелами. От грохота бесчисленных ног по мостовой, от хрипа луженых глоток закладывало уши. И над всем этим, вцепившись в головы державших его, возвышался новый император черни с перекошенным от ужаса лицом, выражавшим Отчаяние влекомого на казнь.

Рано утром, проходя мимо дворца Сигма, Феодора уловила в поведении эскувитов какую-то перемену. Ей показалось, что гвардейцы у входа приветствуют ее не столь браво, как прежде, и стоят они как-то чересчур вольно, а не вытянувшись струной. Вот он, признак того, что полагаться на них больше нельзя.

Несмотря на утреннюю свежесть, она вдруг почувствовала себя невероятно подавленной и опустошенной. Однако, заметив в отдалении массивную кривоногую фигуру, она попыталась скрыть свою слабость.

— Мунд! — окликнула она.

Военачальник, неуклюже прихрамывая, приблизился.

— Что-то мне не нравится, как ведут себя эскувиты, — поделилась она впечатлениями.

Мунд окинул гвардейцев взглядом и презрительно усмехнулся в жидкую черную бородку, оскалив желтые зубы.

— А на твоих людей я могу положиться? — продолжала она.

— Готовы в огонь и в воду…

— Тогда без промедления у всех ворот вместо эскувитов поставь своих герулов.

Он поспешил выполнить распоряжение. Герулы уже стояли в воротах Халк, теперь предстояло взять под охрану и остальные четыре входа на дворцовую территорию.

Три бессонные ночи не могли не сказаться на Феодоре. От бесчисленных волнений она осунулась, тело ее от усталости обмякло, временами ей казалось, что она вот-вот упадет.

Когда она выходила из дворца, Юстиниан еще спал, и Феодора порадовалась, что он может передохнуть. На воздухе было сыро, и когда она вернулась, ее знобило. Она велела принести жаровню и подать подогретого вина.

Евнух явился тотчас. Она обхватила чашу обеими руками, чтобы согреть их, и, потягивая вино, наклонилась к розовеющим углям. Озноб понемногу проходил. Солнце взошло еще час назад, но тучи затянули небо, и без того серое от дымовой завесы над городом. Казалось, эта мгла окутала и ее душу.

Из унылой задумчивости ее вывел голос Нарсеса:

— Твое величество!

— Слушаю.

— Мунд просит срочно принять его.

— Пусть войдет.

Предводитель герулов преклонил перед нею колени:

— Твое величество, в наш лагерь переметнулся перебежчик. Я производил смену стражи у ворот Гормизды, когда за стеной мы услыхали крики и улюлюканье. Этот человек убегал от каких-то негодяев, которые швыряли в него камнями и колотили палками. Я послал ему навстречу небольшой отряд, и они отбили его у толпы и доставили сюда. Человек серьезно ранен, но хочет видеть твое величество.

— Чего ему угодно?

— Не знаю. С нами говорить он не стал. Конечно, он не из тех, с кем пристало беседовать царственным особам, но сейчас такое время, что я осмелился…

Внезапно глаза ее вспыхнули:

— Это нищий?

— Да, твое величество.

— Калека?

— Да.

— На ослике?

Да.

— Где он?

— Под охраной во дворце Гормизды. Очень плох.

— Серьезно ранен?

— Да. Навряд ли долго протянет.

— Тогда я иду немедленно.

— Но, твое величество, достаточно повелеть, и его доставят сюда.

— Не надо его трогать. Проследите только, чтобы у него было все необходимое. Этот человек для нас дороже целой армии.

Нищенствующие святоши давно покинули дворец Гормизды. Одни, монофизиты, ушли, чтобы присоединиться к мятежной толпе и разжигать ее ярость пламенными призывами; другие, сторонники православия, поспешили укрыться на другой половине дворца.

В пустынном зале на соломенном тюфяке, прежде принадлежавшем какому-то монаху, лежал нищий в лохмотьях, отвернув к стене безволосую голову. Лицо его было пепельно-землистым, глаза закрыты. Рядом с ним расхаживал свирепого вида бородатый герул.

— Айос! — позвала Феодора.

Раненый открыл глаза.

В то утро Мунд и его герулы стали свидетелями невиданного: императрица обращалась с нищим калекой нежно и ласково, а нищий называл ее запросто, по имени, без всяких титулов, словно они — ровня.

Однако сейчас голос нищего, обычно такой зычный, звучал едва слышно. Дышать ему было тяжело, вскоре он снова закрыл глаза.

— Что же случилось? — спросила она.

— Спина, — отвечал он глухо, — должно быть, сломан позвоночник. Я ничего не чувствую… ниже плеч.

— Мунд! Врача! Немедленно! — велела Феодора.

Айос повернул к ней лицо и улыбнулся одновременно и мягко, и страшно.

— Нет времени, дитя. Я был уже… рядом со стражей… когда в меня попал… самый большой… камень… Чувствую… дышать не могу… совсем не могу.

Он умолк, и Феодора негромко всхлипнула.

— Не жалей меня… мне совсем не больно… впервые… с тех пор… как я себя помню…

— Что привело тебя сюда?

— Не было выхода… Исавр мой пропал… видно, убили… Знаешь поговорку: лучший бросок при игре в кости… вообще бросить играть. Но я решил попробовать.

— Ты так и не сказал, что привело тебя…

— Толпа… сейчас венчает… нового императора…

У нее перехватило дыхание:

— Но император жив!

— Обречен на смерть… как и ты сама…

— Надо немедленно сообщить Юстиниану!

— Сперва выслушай меня… мне долго не протянуть…

— Слушаю, милый Айос!

— Этой ночью, — едва слышно прошептал он, — толпа пришла… к дому Ипатия… племянника Анастасия…

Айос снова прикрыл глаза. Она испуганно склонилась над ним. Но он все же разлепил веки и заговорил вновь. Слова давались ему все труднее:

— Я был там… когда его провозгласили… императором… — кривая усмешка промелькнула у него на губах. — Но какой из него… император!.. 'Мартышку как ни ряди… в шелка… мартышкой… и останется.

— Дальше, Айос!

— Сперва Ипатий… не хотел… и жена его тоже… но толпа… своего добилась…

— Продолжай!

— На площади Константина… на него надели… венец…

— Ты видел?

— Да… — Он замолчал.

На какое-то время в помещении воцарилась благоговейная тишина. Даже герулы и те боялись пошелохнуться.

— Холод подступает… к самому горлу, — прошептал нищий, открывая глаза.

— Так ты явился меня предупредить?

— Не знал, как… вот и попытался сам… еле слышно прошелестел он.

— И тебя поймали…

— Уже у ворот… — он внезапно улыбнулся краем губ, — ворот Ипподрома… где когда-то сидела девочка с моей чашей… для милостыни…

Это были его последние слова. Несчастный уснул вечным сном.

Феодора потерянно опустилась у тела усопшего, а Мунд поторопился к Юстиниану, чтобы сообщить тревожное известие из города.

Лишь спустя некоторое время Феодора поднялась.

— Закройте его лицо, — сдержанно распорядилась она. Потом, помолчав, добавила: — Во всей империи не было человека храбрее и красивее.

Слез у нее не было. Сейчас это было бы роскошью, которую она себе позволить не могла. Феодора чувствовала, что произошло что-то важное и бесконечно печальное. Айос был самым старым ее другом из той, былой жизни… А теперь, с его смертью, словно прервалась какая-то невидимая связующая нить, которая до сих пор соединяла ее, хотела она того или нет, с ее прошлым, с теми трущобами, теми грязными и кривыми переулками, откуда она родом.

Юстиниан заседал в императорском совете, одетый в монашескую власяницу, которая теперь стала его излюбленным и единственным облачением. Кроме него, присутствовали Трибониан, Нарсес, Гестат, Гермоген, Гиппия, два-три преданных сенатора и военачальники Велизарий и Мунд.

Недосчитывались только Иоанна Каппадокийца, но у императора не было времени выяснять, почему того нет. Юстиниан держал речь:

— Утешительно, что по крайней мере море свободно от мятежников, — произнес он.

— Да, твое величество, флот остается предан тебе, — подтвердил старый Гермоген.

— Это отрадно, — заметил Велизарий, — но, боюсь, эскувиты готовы в любую минуту переметнуться на сторону противника.

Гестат побагровел от гнева:

— Должно быть, только ваши люди образец преданности, — проговорил он не без издевки.

— Комитатов и герулов не надо учить отдавать жизнь за его величество, — сумрачно отрезал Велизарий.

— Ну, отдадут они жизни, а что дальше? — вмешался в спор Юстиниан. — Когда падет последний воин, то и нам придет конец, разве не так? В этой толпе вооружены, по крайней мере, тысяч тридцать, не говоря уже о тех несчетных тысячах, что пойдут на приступ, вооружась дрекольем.

В зале воцарилась тишина.

— Видимо, — наконец прервал всеобщее молчание Юстиниан, — нам следует… э-э-э… покинуть город. Разумеется, на непродолжительный срок, — поторопился добавить он.

— Да-да, конечно, совсем ненадолго… — эхом отозвался старый патриарх Гиппия.

Члены совета понурили головы, избегая смотреть друг другу в глаза. Ибо это означало только одно: позорную сдачу и бегство.

— Многие провинции нашей империи будут рады принять нас, — продолжал Юстиниан, оглядываясь едва ли не украдкой, словно надеясь найти на лицах советников хоть тень поддержки. Не найдя ее, он тяжело вздохнул. Было похоже, что он и сам не верит в свои слова.

— Не мы первые так поступим. И прежде императорам случалось покидать столицы — чтобы затем вернуться и твердой рукой восстановить порядок. Взять, например, Зенона или же Феодосия… Что ж, будем править из новой столицы, соберем армию, вернемся и раздавим бунт, а предводителей сурово накажем.

Он замолчал. Снова повисла тягостная тишина. Все слишком хорошо понимали, что едва ли приходится рассчитывать, что все пойдет именно так.

Гнетущую тишину нарушило движение в зале: вошла Феодора и встала перед ними; великолепие ее наряда поражало рядом с монашеской рясой императора и в то же время, казалось, оттеняло хрупкость и изящество императрицы.

В эти страшные дни Феодора была чрезвычайно деятельна и энергична, но сейчас, по-видимому, наступил упадок сил и ее хрупкий организм оказался на грани истощения.

Кожа у нее как бы истончилась и стала прозрачной, на руках и на груди проступили тонкие голубые прожилки. Для Юстиниана же она, как всегда, была прекрасна, а сейчас, в беде, особенно, ибо он остро чувствовал, как непродолжителен расцвет этой красоты. У него защемило сердце.

И все же она обладала великим искусством обращать себе на пользу даже такое состояние. Представ перед этими погруженными в уныние мужчинами, она даже свою бледность заставила работать на себя.

— Прошу простить меня, — начала она, — но, войдя сюда, я не могла не слышать последних слов. — При этом голос ее был безжизнен, словно вся радость жизни покинула ее. — Но разве нам настолько наскучила жизнь, что мы желаем сами покончить с нею?

Взгляд ее причинял Юстиниану искреннее страдание, он чувствовал в нем гнев и осуждение. Ему следовало бы разделить с нею этот тяжкий труд, это бремя страха, надежды и отчаяния…

— Именно сейчас мы обсуждаем возможность отступления, — сказал он, словно принуждаемый объясниться перед нею. — Отступления тактического, — добавил он, подыскивая определение, которое бы звучало не столь позорно.

— То есть вы намерены бежать, я не ошиблась? — холодно бросила она. — Уносить ноги — вот куда более точное слово! — От гнева вся ее сдержанность улетучилась. — Неужели мои уши не изменяют мне? — вскричала она. — Неужели император ромеев всерьез обсуждает возможность бегства от собственных подданных?

— Только для того, чтобы собрать силы и вернуться… — Юстиниан беспомощно умолк и поник. Жалкие уловки. Она видела его насквозь.

Гнева у Феодоры поубавилось, румянец поблек.

— Я — женщина, — сказала она, — а говорят, что женщине не место там, где держат совет мужчины.

Она замолчала, словно для того, чтобы любой из них мог возразить против ее присутствия. Но никто не проронил ни звука.

И тогда она вновь заговорила, и слова эти были из тех, что являются на свет в роковые минуты истории, когда на чашах весов колеблются судьбы мира. Такие слова становятся достоянием грядущих поколений и бессчетно повторяются в веках.

— Значит, ты говоришь о бегстве? А я вот что скажу на это: даже если бы нам ничего другого не оставалось, как только бежать, то и тогда бы я решила, что такой выход — ниже достоинства властителя.

Она сделала шаг вперед, из-под края ее одеяния выглянула крохотная ножка, обутая в золотистую сандалию. Эта ножка так прочно упиралась в пол, словно заняла позицию, в которой невозможно сделать ни шагу назад. Глаза Феодоры внезапно загорелись, а слова, слетавшие с губ, казалось, продолжают, сияя, носиться в воздухе:

— Мы рождаемся смертными. Но тот, кто поднялся на вершину власти, не имеет права жить, если утратил достоинство и честь!

Юстиниан поднял голову. Велизарий и остальные члены совета подались вперед, словно для того, чтобы лучше слышать. Но говорила она, обращаясь только к императору, к нему одному.

— Я молю небеса о том, чтобы мне больше ни дня не видеть белого света, если меня перестанут величать императрицей. И если ты решишься, о Юстиниан, бежать, то в твоих руках казна, а значит, деньги будут. Перед тобою море, и корабли эти — твои. Но подумай о том, чтобы жажда жизни сегодня не подставила тебя под смертельный удар потом, ибо та смерть, что наступит позже, будет куда более жалкой и бесславной. То будет смерть в изгнании!

Она сделала паузу, и все мужчины в зале затаили дыхание. То, что она произнесла далее, вобрало в себя всю ее страсть, решимость и твердость:

— Что же касается меня, то я верю в старую максиму: трон — лучшая и наиславнейшая из гробниц!

Закончив, Феодора какое-то мгновение стояла молча, глядя на мужчин, потом повернулась, чтобы уйти.

— Постой… — раздался голос.

Она остановилась, а Юстиниан встал, подошел к ней и взял за руку.

— Феодора… моя повелительница… — проговорил он, тяжело дыша.

Он был глубоко тронут. Всех, кто находился в этом зале, взволновало до глубины души ее прекрасное и отчаянное воззвание к их мужеству. Они расправили плечи, словно по-новому увидев ситуацию и обретя новую доблесть.

Император склонил голову и запечатлел царственный поцелуй на лилейном запястье супруги.

— О царица мира! — воскликнул он. — Повелевай нами!

А так как он не испугался этих своих слов, то и другие не сочли власть женщины оскорблением для себя.

Дальнейшее стало достоянием истории.

В эту минуту, едва отзвучали слова Юстиниана, Феодора, молодая женщина, некогда занимавшаяся столь презренным ремеслом, слабая телом, но наделенная божественной красотой, взяла в свои руки судьбу империи и всей западной цивилизации, ибо никто другой на это сейчас не был способен.