Феодора

ГЛАВА 21

Собор величественно вздымался над окружающими его зданиями. И возраст у него был достаточно солидный — почти двести лет. На его крыше гнездились голуби и грачи, а ласточки щебетали внутри, под сводами, смутно виднеющимися сквозь дым, поднимающийся от бесчисленных свечей и курильниц.

Тут и там в трещинах стен росла небольшими кустиками трава. На одном из карнизов закрепился побег кедра. Все это говорило о древности собора. Именно его святость и древность превратили его в наиболее почитаемый храм империи, в котором предстоятелем был сам патриарх, превосходивший по чину даже римского преосвященства, которого уже начали величать папой.

Между собором и воротами Халк размещался Августеон — площадь, окруженная двойным рядом колонн, со зданием Сената к востоку от нее.

Обычно в тени колоннады собирались любители обсудить результаты последних ристаний, потолковать о новых ересях или поделиться свежими сплетнями; там же размещались книжные развалы, где желающие могли приобрести рукописи, недавние или древние, а для одолеваемых желаниями иного сорта существовала продажная любовь.

Но в этот день портики были запружены до отказа, и масса людей, выйдя за их пределы, растекалась по всей площади. Толпа была так плотна, что сквозь нее невозможно было протиснуться, люди в ней толкались, сновали и становились на цыпочки, чтобы лучше видеть происходящее; шеренги вооруженных воинов решительно загоняли вытесненных из толпы людей обратно, охраняя проезд шириной около пятидесяти футов, который вел от ворот дворца к собору — по нему должен был следовать траурный кортеж. Сколько десятков тысяч собралось на площади, никто не мог счесть, но даже на Ипподроме такого количества людей никто никогда не видел.

Смерть императрицы — событие экстраординарное, и ее похороны должны были продемонстрировать величие и мощь государства, даже если сама императрица была фигурой довольно нелепой и малозначительной.

Несчастная Евфимия не смогла даже собственный уход из жизни обставить драматически. Не было ни предчувствия, ни дежурств у постели, ни последних слов, которые бы запомнились и передавались потомкам. Она умерла неожиданно и просто.

Императрица попыталась было подняться с кресла и тут же опустилась в него снова. Голова ее упала на грудь, рот открылся, но широкие подлокотники кресла удержали ее в сидячем положении.

Несколько секунд присутствующие в покое дамы не могли понять, что произошло. Когда же они попытались ее поддержать, Евфимия была уже мертва.

Случилось так, что отец Поликрат, духовник императрицы, в это время находился во дворце. В таких делах церковь знала, что необходимо в первую очередь, вот почему так скоро после того, как Евфимия переселилась в лучший, без сомнения, мир, раздался заупокойный колокольный звон.

Как и префект, жители Константинополя, услышав колокол, в большинстве своем решили, что сам император Юстин пришел к давно ожидаемому концу. Вот почему для многих смерть его супруги оказалась совсем неожиданной.

Когда прояснились все подробности случившегося, смерть императрицы стала главной темой разговоров. Рассказывали, что придворные лекари ошиблись, сочтя за благой знак цветущий вид императрицы и ее чрезмерную живость. Наоборот, это должно было вызвать у них обеспокоенность. С этим соглашались даже те, кто накануне говорил, что императрица, кажется, стала чувствовать себя гораздо лучше и полна энергии — достаточной, по крайней мере, еще лет на двадцать.

Ну что ж, говорили в городе, пожимая плечами, жизнь коротка, а смерть не щадит ни знатных, ни могущественных. Были надеты подобающие случаю скромные траурные одеяния, однако скорбь повсеместно не была слишком глубокой. Это было связано с тем, что Евфимия, из-за своего стремления избегать публичных церемоний, была недостаточно широко известна, а сама она ничего не предпринимала для того, чтобы завоевать популярность. Единственное, что дала ее смерть простому люду, так это возможность увидеть пышное зрелище заупокойной службы в соборе Святой Софии. В ожидании ее и собралось столь огромное количество народа.

Вскоре на башне собора снова ударили в главный колокол, и его размеренный, мощный звон разнесся во все концы. В воротах дворца показалась похоронная процессия.

Первым шел строем отряд эскувитов, сверкая серебром, золотом и ослепительной белизной одеяний; у всех у них был вид не менее воинственный, чем у неукротимого Ахилла, только копья они держали перевернутыми навершием к земле.

Затем показалось духовенство, всегда возглавляющее подобные шествия. Священники и монахи, великое множество, в церковных одеяниях или в простых покаянных власяницах, шли подвое, склонив головы, губы их шевелились в молитве, руки были соединены перед грудью, а за ними двигался хор, негромким речитативом певший панихидную литанию. После священников, монахов и хора чинно шествовали высшие церковные сановники, старшие священники, апостолические викарии[65], епископы и митрополиты и, наконец, сам патриарх Гиппия, с благородной белоснежной бородой, ступающий в тени богато украшенного балдахина, который несли четверо диаконов: на всех были пышные регалии, свидетельствующие об их сане и духовной власти. Процессия священнослужителей оказалась столь длинной, что когда первые из них вступили в собор, последние только появились в воротах дворца.

Второй отряд эскувитов возглавлял военачальник Велизарий, широко шагавший впереди своих воинов. Лицо у него было серьезным и сдержанным, в своем пышном облачении он выглядел настолько мужественным, что среди женщин в толпе зрителей пробежал шепот.

Следом двигалась внушительная группа чужеземных дипломатов. Здесь были послы Персии, Италии, Африки, Испании, Галлии, Эфиопии, множество представителей варварских и полуварварских народов и племен; тюрбаны, рогатые шлемы, иные странные головные уборы смешались друг с другом; одеяния, расшитые золотом, соседствовали с одеждами из меха диковинных северных зверей.

И снова эскувиты.

Затем настал черед большой группы женщин: это были придворные дамы покойной императрицы. Со смутно виднеющимися за черной вуалью лицами, они шли парами, являя собой воплощение скорби и печали.

Еще один отряд блистательных дворцовых гвардейцев.

После них проследовал императорский двор и знатные патриции. В их числе был Трибониан, шедший рядом со своим непосредственным начальником — старым Проклом, квестором, который был настолько немощен, что вынужден был даже во время этого непродолжительного путешествия опираться на руку своего помощника. Тут же было множество важных лиц изо всех правительственных служб, включая Василия, дворецкого, и главных евнухов императорского двора.

Замыкали процессию члены императорского дома в окружении отряда эскувитов.

Иоанну Каппадокийцу, в силу его высокой должности префекта претория, принадлежала привилегия находиться в этой группе.

Он шел впереди, один, на нем, как и на всех участниках шествия, было траурное одеяние. Голова его, как бы в скорби, была склонена, однако весь он был в напряженном внимании, а уши его жадно ловили каждое слово или замечание, доносившееся из толпы.

Сразу же за ним, чуть впереди внушительного эскорта эскувитов, шагающих по сторонам громадного, задрапированного черной тканью паланкина, в котором несли старого императора Юстина, шли рука об руку Юстиниан и его любовница.

Иоанну страстно хотелось знать, какие чувства вызвало у людей первое публичное появление этой пары. При этом он находился в состоянии горького разочарования и крайней досады: внезапная смерть императрицы разрушила все его планы, и какое-то время он пребывал в замешательстве, ощущая полное бессилие.

В его планах Евфимия была главной фигурой, своего рода фундаментом, на котором зиждилось остальное. Все были убеждены, что императрица переживет Юстина, а она отнюдь не питала любви к Юстиниану. Евфимия так и не смогла простить выказанного им пренебрежения к ней, когда он, несмотря на ее явное неудовольствие, ввел во дворец любовницу. Роль овдовевшей императрицы в решении вопроса о престолонаследовании хорошо известна из истории. Иоанн напряг память. Зенон, например, взошел на престол благодаря поддержке Верины, вдовы Льва. А вдова Зенона сделала правителем империи Анастасия. Подобных примеров — великое множество. Если бы добродетельная императрица, символизирующая традиции и дух народа, заявила о том, что кандидат на престол — даже если это и племянник ее покойного мужа — недостоин венца, то это, по сути, положило бы конец всяким притязаниям Юстиниана. А расположение Евфимии к префекту претория было хорошо известно и неоднократно подтверждалось в последнее время.

У Иоанна было такое чувство, будто императрица, столь внезапно уйдя из жизни, предала его, к тому же выбрав момент, когда его не было во дворце. Думая об этом, он в бешенстве скрежетал зубами и осыпал про себя грязными языческими ругательствами эту старую дуру, которая ничего не умела сделать толком, даже умереть. Но это никак не могло изменить того непреложного факта, что Евфимии больше нет и теперь он не мог рисковать и продолжать действовать в соответствии со своим планом.

До поры до времени крикунов в красных одеяниях следует попридержать в стороне. Верховное духовенство, он в этом не сомневался, и пальцем не пошевелит, пока наверняка не будет знать, что его ожидает в будущем. А лидерам Зеленых он уже направил указание ничего не предпринимать до тех пор, пока они не получат от него иных распоряжений.

Таким образом, скорбный вид, с которым шел тучный префект, был столь же искренним, как и у сотен других участников траурной процессии, но скорбел он вовсе не по умершей императрице, а по рухнувшим от такого ошеломляющего удара великолепным планам.

Юстиниан был полностью поглощен мыслями о женщине, медленно идущей рядом с ним со сложенными перед грудью изящными руками. Ему, как и префекту претория, хотелось знать, какое впечатление она произвела на простой народ: чрезвычайно важно, что всколыхнулось в душах людей, когда они увидели ту, что выросла среди них, а теперь удостоилась столь высокой чести — находиться в числе членов императорского дома.

Феодоре, казалось, было безразлично, что о ней могли подумать: глаза у нее были опущены вниз, голова склонена, лицо скорбно и спокойно. Но когда она проходила мимо, бесчисленные глаза толпы жадно ощупывали ее, ибо и в траурном одеянии она была прекрасна, каждая линия ее тела вызывала восхищение дивной гармонией и совершенством.

Но спокойствие Феодоры было лишь маской. Внутри у нее все дрожало от нервного напряжения. Ее будущее, ее судьба решались именно сейчас, во время этого дерзкого появления вместе с Юстинианом по случаю столь важного и торжественного события. Как любая женщина в ее положении, она опасалась также, чтобы не была замечена ее беременность. Но с этой стороны ей нечего было опасаться. Тело у нее действительно округлилось, но лишь едва заметно, а ниспадающая одежда, которая была на ней, достаточно надежно скрывала все признаки от любопытных глаз, поскольку шел всего третий месяц.

Люди в толпе вытягивали шеи и перешептывались. Кортеж медленно вползал в недра собора, где был установлен саркофаг императрицы, у которого на протяжении трех дней и трех ночей, сменяя друг друга, непрерывно читались молитвы. Церковные иерархи, послы, сановники и иные служители императорского двора, патриции, придворные дамы, члены императорской семьи до отказа заполнили огромный неф собора.

Снаружи у входа в собор была установлена охрана, в то же время воины продолжали, выстроившись плотными шеренгами, охранять проход от собора до дворцовых ворот.

Часть толпы, собравшейся на Августеоне, стала расходиться. Потребовалось долгих три часа для того, чтобы священнослужители закончили обряд и отпели покойную; отлетающая душа Евфимии получила все, что ей причиталось, — фимиам, пламя тысяч свечей, песнопения и молитвы, в которых было предусмотрено все, с чем могла бы встретиться она в предстоящей жизни.

Однако тысячи людей остались на площади, чтобы увидеть кортеж на обратном пути во дворец. Зрелище было впечатляющим, но все же наиболее притягательным в нем была молодая женщина, которую они видели раньше скромно идущей к собору рядом с наследником.

Более, чем когда-либо в жизни внимательная к любой случайности, скрытой или явной, Феодора поняла, что наступил решающий момент.

Она не переставала удивляться, каким образом ей удалось завоевать любовь престолонаследника могучей империи. Не раз ей доводилось убеждаться в том, насколько могущественным было ее женское начало; но теперь она с удивлением узнала, что еще ни разу женщина, будучи куртизанкой, не смогла добиться преданности мужчины, который имел возможность выбора среди женщин целой империи.

Однако теперь необходимо сделать следующий шаг. Юстиниан дал клятвенное обещание сделать ее своей супругой ради зародившейся в ней жизни. На первый взгляд не слишком сложное дело — достаточно лишь заставить старого Юстина немного изменить закон, но в действительности все далеко не так просто. Браки правителей затрагивают интересы других стран. А этот брак, которого так желает Юстиниан, беспрецедентен и противоречит всем мыслимым нормам.

До ушей Феодоры дошло высказывание Софронии, злоязычной жены Сильвия Тестора: «В империи были императрицы, которые становились проститутками, но. не было еще проститутки, которая стала бы императрицей».

Несомненно, недругов у Феодоры было предостаточно, и в любом случае необходимо было с этим считаться. В то же время существовало нечто более важное и значительное, чем дворцовые пересуды: глас народа.

Для того чтобы не дать повода черни, которой боялись все правители империи на протяжении ее многовековой истории, для бунта, чрезвычайно важно в первую очередь знать настроения и чувства людей.

Феодора была уверена в том, что ее главный враг, Иоанн Каппадокиец, располагает наиболее полной и точной информацией об отношении народа к ней. Одной из задач, поставленных перед префектом претория и оплачиваемых из государственной казны, была организация целой армии соглядатаев и осведомителей: десятки тысяч их рыскали по всей империи, сотни — по Константинополю, а их доносы стекались к Иоанну.

Как могла женщина, не располагающая никакой специальной службой, добыть сведения, которые у Иоанна были всегда под рукой?

Но Феодора считала, что знает такой способ.

На следующий день после похорон императрицы Айос находился на своем обычном месте у подножия мраморной Афродиты. Глядя на прохожих, он не замечал, чтобы люди были слишком опечалены, или стали более щедрыми, или менее великодушными в подаянии, чем прежде.

Вскоре после полудня к нему приблизился паланкин. Эти роскошные носилки, видимо, принадлежали богатому человеку, но охраны при нем не было; его окошки были плотно зашторены черными, без каких-либо украшений, занавесками, несли его восемь чернокожих рабов в черных набедренных повязках — все вместе подчеркнуто символизировало траур, и в то же время не было ничего такого, что позволило бы узнать владельца паланкина. Поскольку черный цвет в городе был в эти дни наиболее распространенным, Айос не обращал внимания на паланкин, пока тот не остановился возле него.

Тотчас же нищий назойливо и гнусаво заклянчил, изменив слова обычной просьбы так, чтобы они как можно точнее соответствовали траурной обстановке:

— Подай милостыню, о многославный! Подай нищему! Подумай о жизни, о том, как она коротка и как быстро обрывается, что и случилось с нашей обожаемой императрицей. Не копи земных благ, а подумай о душе своей — помоги впавшему в нужду бедному и несчастному!

Это была недурно сформулированная просьба, однако в ответ на нее из паланкина донесся тихий мелодичный смех.

— Вот, возьми. Это тебе, мой добрый Айос.

В щели между занавесками появилась тонкая рука, и Айос почувствовал убедительную тяжесть набитого монетами кошелька, оброненного в его протянутую клешню.

— В нем ты не обнаружишь ни медных, ни серебряных монет, — заметил голос.

Кошелек с золотыми монетами! От изумления у него рот распахнулся.

— Благословенные святые!.. Такое неслыханное благодеяние!..

Опять послышался смех.

— Нельзя ли нам договориться, что между друзьями такой способ выражения благодарности не обязателен? — спросил голос.

Нищий повертел уродливой головой и остановил взгляд на рабах, похожих на черные статуи, которые неподвижно стояли, удерживая носилки на плечах, и без всякого выражения смотрели прямо перед собой.

— Они немые, — пояснил голос, — и не способны рассказать о том, что могут услышать.

— Что от меня требуется? — спросил он осторожно, догадываясь, что визит к нему, учитывая такие необычные предосторожности, должен иметь достаточно важную и не подлежащую огласке причину.

— Сведения, — услышал он в ответ.

— От меня? Мы, нищие, бедны и беспомощны…

— И вам все тем не менее известно, в чем я уже не однажды убеждалась. Многие из вас, должно быть, находились в толпе во время вчерашних похорон. И сегодня у вас есть уши в любом месте города.

— Возможно, — согласился он.

— Я бы хотела знать, что думает большинство горожан о моем появлении в похоронной процессии вместе с наследником Юстинианом.

Айос по-обезьяньи сморщил лоб, а затем сказал:

— Сейчас тебе нечего бояться народа.

— Что значит — сейчас?

— Потому что не было заметно никого, кто настраивал бы людей против тебя. Но я не могу поручиться, что это не случится завтра.

— Ну а сейчас — что сейчас говорят люди?

— Есть некоторые — старые матроны в основном, ' — считающие оскорбительным то, что наследник отдал свою благосклонность обычной…

— Потаскухе, — помогли ему бесстрастно. — Продолжай.

— Но в большинстве случаев, я сам слышал, и мои люди мне говорили, это доставило народу большее удовольствие, чем все остальное. Многие мужчины имеют слабость к красивым женщинам, поэтому их отношение к тебе самое доброжелательное. Кроме того, смелость, с которой ты вступила в эту игру, стала темой для разговоров, а твой успех вызывает у людей нечто похожее на злорадство.

— Злорадство по отношению ко мне?

— Нет. К тем, выше которых ты поднялась и которые, как всюду считают, из-за этого особенно несчастны.

— Значит, мнение народа обо мне благоприятно?

— Сейчас благоприятно, я повторяю. Но будь начеку.

— Почему?

— Ты простого происхождения. Народ радуется твоему успеху, поскольку считает его и своим тоже. Но и тебя он все еще считает своей.

После некоторой паузы из-за черной занавески послышалось:

— Айос, а что, если Юстиниан решит меня сделать законной супругой?

Нищий бросил быстрый, проницательный взгляд на паланкин, словно пытаясь увидеть сквозь ткань лицо сидящей внутри женщины.

Затем он проговорил:

— Тебя интересует мое мнение? Так вот, если бы случилось такое чудо, я думаю, народ приветствовал бы это. По крайней мере, вначале. Но даже это не смогло бы заставить людей забыть, что тебя воспитала улица и ты не лучше любого из них. В этом заключается самая большая опасность для тебя.

— Почему?

— Потому что стоит лишь раз повернуть народ против тебя, и его ненависть окажется в десятки раз ожесточенней и мстительней, чем могла бы оказаться по отношению к тому, у кого более высокое положение в обществе.

Внутри паланкина наступила тишина. Затем голос сказал:

— Я вижу, Айос, ты хорошо знаешь людей. И теперь я понимаю, какая опасность мне угрожает. Для некоторых я как была шлюхой, так навсегда и останусь ею. По мнению других, я просто самоуверенная авантюристка. И для третьих я попросту объект зависти. Оказывается, врагов у меня достаточно, и они могут, если представится возможность, сделать многое. Даже уничтожить меня.

Нищий молча кивнул. Какое-то время они оба молчали.

Наконец послышался мягкий голос из паланкина:

— Мне очень нужна твоя помощь. Не забывай, Айос, что мы с тобой оба стояли с протянутой рукой. Я надеюсь узнавать от тебя, как настроены люди. Награда не заставит себя ждать…

— Деньги — это замечательно, — перебил Айос. — Я не отказываюсь от них. Однако есть кое-что посильнее денег — это дружба. Я помню о том, как мы с тобой оба стояли с протянутой рукой, маленькая Феодора.

Проходящие мимо люди вряд ли обратили внимание на короткий разговор на площади Афродиты. Затянутый черной тканью паланкин — в дни траура таких носилок было довольно много — на несколько мгновений остановился у статуи Афродиты, нищий получил милостыню, а паланкин двинулся дальше и исчез в направлении Виа Альта.

Хотя Евфимия, ухаживавшая за старым императором, умерла, Василий, дворецкий и главный евнух императорского семейства, продолжал, как ищейка, следить за Юстином. Его удивлению и возмущению не было предела, когда он, прийдя по вызову охраны ко входу во дворец Сигма, застал там любовницу Юстиниана. Она была без сопровождения.

— Чего изволите? — спросил евнух. К этой женщине он, как и все остальные евнухи, испытывал неприязнь.

— Я прошу аудиенции у императора, — ответила Феодора.

— Это невозможно!

— В самом деле? — поинтересовалась она. — И кто же мне отказывает в этом — император или его главный евнух?

Какая наглость! Невероятно дерзкая и нахальная девица, подумал Василий, испытывая чисто женское желание влепить ей пощечину.

Однако он сдержался. Ему вдруг пришло в голову, что теперь-то он лишился мощной поддержки Евфимии, и если позволит себе лишнее, то это дерзкое маленькое создание найдет способ пожаловаться на него старому Юстину.

Да и ее любовник, Юстиниан, ежедневно бывал на совещаниях у своего дяди…

Василий решил, что самым благоразумным будет доложить обо всем императору. Поэтому, сдержав чувства, он оставил девушку в атрии и удалился.

Старый Юстин дремал, сидя в любимом кресле с широкими подлокотниками, его больная нога покоилась на резной скамье с кожаной подушечкой.

Василий откашлялся.

— Ваше императорское величество, достославный и благородный…

Император, вздрогнув, очнулся. Обведя бессмысленным взглядом комнату, он увидел своего старого секретаря Винипия, затем охрану и, наконец, Василия, который с важным и значительным видом стоял у двери.

— Ты меня о чем-то спросил, Василий? — поинтересовался император. — В чем дело?

— Во дворец явились с просьбой об аудиенции, ваше величество, — ответил дворецкий.

— Аудиенции? — Голос императора звучал раздраженно. — Ты же знаешь, Василий, я не даю никаких аудиенций!

Евнух застыл в поклоне.

— Ваш слуга умоляет простить его, ваша милость, за причиненное беспокойство. Я должен был знать…

Он уже хотел выйти, но Юстин, хотя и казался туповатым, иногда отличался исключительной наблюдательностью. Он заметил в глазах евнуха мгновенный насмешливый блеск. Этого было достаточно для того, чтобы задать еще несколько вопросов.

— Постой! — приказал император. — Кто просит?

— Женщина, ваше императорское величество.

— Вот как! Женщина? Как ее зовут?

— Кажется, Феодора, — с неохотой ответил дворецкий.

— Феодора? — Юстин порылся в памяти. — Ты имеешь в виду девушку Юстиниана?

— Думаю, это она и есть, о посланный Богом.

Старый Юстин нахмурился.

— Что ей может быть здесь нужно? — спросил он, задавая этот вопрос скорее самому себе.

— Не имею представления, ваше величество. Пойду скажу ей, чтобы убиралась…

— Постой, Василий! К чему такая дьявольская спешка? Дай же мне немного подумать!

Евнух застыл в ожидании, а император задумался.

Юстин вспомнил девушку. Она была необыкновенно красива, кроме того, теперь ему стало немного любопытно.

— Пусть она войдет, — сказал он.

— Наверное, ваше императорское величество…

— Я сказал, пусть она войдет, — рыкнул Юстин.

Василий, не показывая своего огорчения, вышел из покоев. Спустя некоторое время Феодора приблизилась к императору и с удивительной плавной грацией опустилась на колени.

Юстин взглянул на нее. Она была очаровательна — такая свежая, юная и обаятельная.

— Так это ты просила об аудиенции? — спросил он.

— Да, о великолепный! — Голос ее был едва слышен, словно от испытываемого ею благоговейного страха.

— Ты можешь идти, Василий! — довольно резко сказал император замешкавшемуся в дверях евнуху. Дворецкий исчез.

Виниций занял обычный пост, встав за креслом своего повелителя. Охрана, стоявшая у входа, смотрела прямо перед собой, а слуги, по обыкновению, расположились поодаль и замерли в неподвижности.

— О каком благодеянии хочешь ты просить нас? — спросил Юстин дружелюбно.

— Если то, что я скажу, покажется слишком самонадеянным, я прошу ваше высочайшее величество простить меня за это и быть уверенным, что смиреннейшую из подданных побудили к этому исключительно любовь и забота о своем императоре.

Он молча кивнул своей седой головой, затем разрешил:

— Продолжай.

— Я не прошу никакого благодеяния, ваше высочество, за исключением одного — позволения служить вашему величеству.

— Нам служат многие. Как ты намереваешься служить?

— Посланник Бога знает, что Юстиниан, его верный и преданный племянник, много и напряженно работает, чтобы облегчить ношу императора. А я могла бы попытаться — и довольно простым способом — сделать более легкими часы императора, по возможности скрасить их.

Еще никто в империи не делал такого предложения Юстину, и его заинтересовала эта новинка.

Мужчине почтенного возраста нетрудно быть милостивым по отношению к молодой женщине. Ее молодость сама по себе подобна утреннему свету, смягчающему его равнодушную усталость. Кроме того, подумал Юстин, эта девушка — любовница Юстиниана. Это делало ее почти членом семьи. И он почувствовал готовность пойти ей навстречу.

— Поднимись, дитя, — сказал он, — и подойди к нам.

Когда она повиновалась и, ступив несколько шагов, остановилась у его кресла, он протянул руку и почувствовал, как ее горячая нежная маленькая рука легла сверху на его ладонь. Держа девушку за руку, он обнаружил, что испытывает почти забытое ощущение неизъяснимого удовольствия.

— Те часы, о которых ты говорила, — спросил он, — каким образом ты могла бы их скрасить?

— Приходя развлекать ваше величество, когда это будет позволено.

Она взглянула на него из-под ресниц и с уверенностью могла сказать, что весьма преуспела в своем желании произвести на него благоприятное впечатление. Возраст и одиночество вместе взятые взращивают в мужчине слабость, которой молодая и хорошенькая женщина может великолепно воспользоваться.

— Я могу беседовать, читать вслух, рассказывать всякие истории, — продолжала она храбро. — Я могу, с милостивого позволения вашего высочества, каждый день сообщать обо всех слухах и сплетнях, шутках и остротах, появляющихся как во дворце, так и в городе.

— Вот как? — Он еще раз кивнул крупной головой с вьющимися седыми волосами.

— Если вам захочется иногда посмеяться, я могла бы вас развеселить, поскольку у меня неплохая мимика и актерские способности. Я могла бы также развлекать вас играми…

— Я устаю от игр, — прервал он ее несколько раздраженно.

Она взглянула на него.

— Знакома ли вашей светлости новая персидская игра, которая называется чатранг?

— Нет. Что это за игра?

— Это игра в войну, в нее играют на доске в черную и белую клетку специальными фигурами, сделанными из слоновой кости и черного дерева и представляющими собой королей и королев, полководцев верхом на конях, лучников, боевых слонов и обычных воинов. Ваше величество, сами будучи храбрым полководцем, могли бы великолепно развлекаться этой игрой.

Она замолчала, но он кивком головы велел ей продолжать.

— Говорят, ваше величество, что эта игра была вначале передана царскому двору Персии императором Индии через его посла с предложением царю Персии или самому раскрыть, если это ему удастся, секрет игры, или уплатить выкуп в случае неудачи. Король попросил дать ему семь дней срока, в течение которых его мудрецы безуспешно пытались решить задачу. Затем один из его министров взял игру домой и за полтора дня разобрался в ее секретах. С тех пор она превратилась в любимую игру персидских правителей, и я бы могла объяснить правила, по которым в нее играют…

Феодора не сказала, что ее комплект для чатранга был подарком посла Персии, врученным ей во время ее представления ко двору Юстинианом.

Так император впервые узнал об игре, которая в последующие века стала широко известна западному миру как шахматы.

Юстин кивнул в третий раз. Эта девушка внесла бы приятное разнообразие в его серое окружение, к которому он привык. Немного смеха, немного легких сплетен и шуток, живое лицо девушки — все это ему не повредит. Она явно была полной противоположностью и евнуху Василию, и придворным лекарям с их вечно постными лицами, и старому беззубому Виницию.

Он пожал Феодоре на прощание руку и отпустил ее. В конце концов он обнаружил, что его теплое чувство к ней очень похоже на чувство деда к внучке. И в этом была немалая заслуга самой Феодоры. Она блестяще сыграла в этом маленьком спектакле роль забавной крошки, так что если раньше и появлялась у императора некая распутная мыслишка, то теперь она совершенно улетучилась.

С этого дня было замечено, что Феодора входит и выходит из покоев императора совершенно свободно. Ее болтовню и различные истории император слушал с наслаждением. Он от души хохотал, — а это было для него полезно, — когда она живо и весело изображала в лицах некоторых знакомых ему особ: например, префекта претория, или патриарха, или старого полководца Милона — и еще многих других, вплоть до его собственного главного евнуха Василия.

Эта последняя сценка была импровизацией на тему одной из ее давних сценических находок. Юмор ее был, вероятно, и несколько непристоен, и Евфимия никогда бы не разрешила представлять подобное во дворце. Но старый Юстин буквально стонал от восторга.

Основное внимание императора, однако, было сосредоточено на игре, с которой его познакомила Феодора. Правила он усвоил быстро и так же быстро начал выигрывать у нее, так как у него оказалось истинно шахматное мышление. Он заставил научиться игре старого Виниция, и теперь каждый день часами играл с ним, даже если и не было рядом Феодоры. Он стал буквально одержим шахматами. Задач, ловушек и вариантов в них оказалось неисчислимое множество. Он способен был погружаться в игру, забывая о скуке и даже о боли в гноящейся ноге.

За все то, что Феодора сделала для него, он почти полюбил ее. И довольно часто — и это тоже было замечено во дворце — Юстиниан со своей любовницей присоединялись по вечерам к императору, чтобы вместе поужинать в его покоях. Для тех, кто испытывал благоговейный страх перед Юстином, такие веши казались просто неправдоподобными.

По истечении тридцатидневного официального траура в империи был принят новый закон. Он был обнародован императором Юстином и отменял устаревший законодательный акт, запрещавший мужчинам знатного происхождения вступать в браке актрисами, куртизанками и дочерями владельцев постоялых дворов.

Так у этих несчастных грешных созданий — согласно новому указу — появилась прекрасная возможность начать новую жизнь.

Юстиниан не сдержал своего обещания вступить в брачный союз с Феодорой «всенародно и с благословения церкви», но лишь по той причине, что она сама настояла на менее пышной и многолюдной церемонии.

В воскресенье, накануне свадьбы, она приняла крещение в купели небольшой церквушки Святого Стефана, находившейся на территории императорского дворца.

Два дня спустя сам старый Юстин прибыл в эту же церковь, чтобы стать свидетелем брачных клятв, произнесенных перед алтарем.

Многие знатнейшие мужи империи также присутствовали здесь. Один из них, с гладким лысым черепом, но тем не менее с излишней растительностью на теле, наблюдал за церемонией с выражением трогательной благожелательности и теплоты, в то время как внутри у него клокотали злоба и отвращение.

Иоанн Каппадокиец счел происходящее еще одним поражением. Теперь он ничего не мог поделать с этим браком. Признавая свершившееся фактом, впредь он должен быть более осторожным, стараясь с таким же почитанием относиться к невесте, как и к ее супругу, наследнику Юстиниану.

Иоанн отлично знал, как можно изобразить такое почитание. Это не должно помешать ему продолжать действовать по ранее намеченному плану. Он уже оправился от неожиданной смерти Евфимии, и хотя церемония освящения связи между Юстинианом и Феодорой, казалось, сделала его тайные намерения еще более трудно осуществимыми, Иоанн, еще до того, как эти двое опустились на колени у подножия алтаря, чтобы услышать благословение, начал анализировать ход событий — при этом мысль его была настолько же тонкой и изощренной, насколько грубой была его внешность.

Феодора, поднявшись с сафьяновой подушечки перед алтарем уже законной супругой, обнаружила, что почти не в силах осознать этот факт. Совершенно ничего не ощущая, она направилась вместе с Юстинианом засвидетельствовать почтение императору. Слух ее почти не воспринимал льстивых похвал и поздравлений от придворных и чиновных особ.

Позднее, оставшись наедине с Юстинианом в своих покоях во дворце Гормизды, она и его поцелуй восприняла так, как будто все еще пребывала в полусне.

Он был ее мужем и любил ее с такой безрассудной страстью и отвагой, будто она была единственным смыслом его жизни, а все остальные дела, события и радости — всего лишь пустой оболочкой или несущественным дополнением к ней. На такую всепоглощающую преданность было просто невозможно не ответить любовью. И она действительно любила его: для нее это было совершенно новым чувством.

Но в отличие от Юстиниана ее мысли не были заполнены и тем более поглощены одним только чувством любви. Жестокий, грубый опыт, который она приобрела на улицах, не давал покоя ее мыслям.

Как супруга наследника, Феодора вознеслась на такую высоту, о которой несколько месяцев назад не могла и мечтать. Но это новое положение сопровождалось постоянно возникающими и все более усиливающимися опасностями, которые трудно обнаружить, хотя инстинктивно Феодора их и чувствовала.

Против нее строились козни и возбуждалось чувство неприязни. Князья церкви и придворные никогда не относились к ней доброжелательно: наоборот, все их слова и поступки свидетельствовали о противоположном. В случае внезапной смерти старого императора положение самого Юстиниана оказалось бы довольно зыбким. Ее не покидала мысль о главном ее враге, хотя она и не была в состоянии не только повлиять на Юстиниана, слепо доверявшего Иоанну Каппадокийцу, но даже заставить его хотя бы прислушаться к ее предостережениям о том, насколько вероломен и коварен префект.

Все это приводило ее в отчаяние и вынуждало испытывать холодное содрогание, подобное тому, которое испытывает человек, проходящий по тому месту, где когда-нибудь будет его могила.