Феодора

ГЛАВА 24

Никогда двор и город не были так потрясены каким-либо известием.

Указ императора о провозглашении соправителей был несомненно подлинным: на нем красовалась подпись пурпуром, сделанная по всем известному золотому трафарету «LEGI».

Под барабанный бой, в сопровождении гвардии, горластые глашатаи зачитывали указ на всех площадях и перекрестках города; указ также был вывешен во всех людных местах, где обычно предавали гласности обращения к народу и новые законы, так что никто не мог сослаться на незнание.

Юстин, император ромеев, «по праву врученной ему Богом власти и из огромной любви к народу империи, а также ради безопасности и процветания всех ее городов и провинций, а также с учетом собственного возраста и нездоровья» провозглашал, что жалует титул и полномочия императора своему возлюбленному племяннику Юстиниану, которого считает собственным сыном, а также титул и полномочия императрицы Феодоре, законной супруге Юстиниана, каковые впредь будут ему соправителями, получив всю власть, полномочия и почести, соответствующие короне и трону. Означенные Юстиниан и Феодора будут пожизненно править после него, а по их смерти престол перейдет к их наследникам в согласии с законом и обычаем.

Указ явился полной неожиданностью, и в его смысл вникали, разинув рот от удивления.

Но больше других был поражен Иоанн Каппадокиец, застигнутый врасплох.

Усердно и скрупулезно он перечитывал пергамент, с трудом шевеля при этом толстыми губами. Надо же! Юстиниан — соправитель, и жена его тоже соправительница! Феодора, девчонка из непотребного дома — на троне! К тому же она его заклятый враг!

Как же такое могло случиться?! Невозможно поверить глазам.

Внезапно он осознал, что совершенно беспомощен перед свершившимся фактом. Действия Юстиниана и Феодоры были столь дерзки и беспрецедентны, что предвидеть их он никак не мог. Но теперь ничего не поделаешь: механизм заговора, который он создал, слишком сложен и громоздок, его почти невозможно перенацелить, да и условия сейчас не те. Необходимо, чтобы император умер и трон временно был свободен. Судьба вновь изменила ему.

Но почему Феодора?! Почему?

С Юстинианом он мог бы справиться даже после восшествия на престол, умственные способности племянника императора он ни во что не ставил. Но по отношению к Феодоре, даже при том, что он ее ненавидел, ничего, кроме уважения, он не испытывал. Ум у нее был острый и безжалостный, как кинжал.

Великий пост близился к концу, а по обычаю всякие торжества можно было устраивать лишь после Пасхи.

Но время для Юстиниана и Феодоры значило слишком много. За неделю до Светлого Воскресенья, когда все церкви были заполнены богомольцами, врачи передали принцу, что старому императору стало гораздо хуже. Возможно, это ухудшение было вызвано ночным состязанием в силе воли, которое окончилось тем, что Юстин уступил и подписал свой указ, но как бы там ни было, дышал он сейчас с трудом, не принимал пищи, а временами надолго впадал в беспамятство.

Имперский совет и Сенат в этот день были уведомлены, что откладывать коронацию новых правителей более невозможно. Разумеется, чтобы организовать обряд и богослужение с подобающей случаю пышностью, требовалось время, но Юстиниан повелел ускорить приготовления, наметив датой коронации Чистый четверг.

Это был день, в который исполнялся старинный обычай ритуального омовения ног бедноты и раздачи милостыни в память о Тайной Вечере; запрещалось ходить в гости и встречаться с друзьями. Услышав весть, что интронизация соправителей состоится в этот день, многие благочестивые, в особенности священники, ужаснулись.

Но Юстиниан стоял твердо, и таково было его повеление.

В эти дни он словно увидел Феодору новыми глазами. Для него явились полной неожиданностью проявленные ею твердость и ясность ума. Она нашла блистательное решение, а затем без колебаний его осуществила, и это было тем более неожиданно, что до сих пор он ценил в ней прежде всего шаловливую нежность и мягкость. Но именно эти новые качества подтолкнули его к внезапной мысли предложить объявить ее соправительницей. Да, он любил ее, но не любовь толкнула его на этот шаг.

Однако, несмотря на то, что в ночь схватки со старым Юстином Феодора предстала воплощением могучей и безжалостной силы, теперь, готовясь к коронации, она вовсе не чувствовала себя уверенно. Ее преследовало ощущение, что над ней нависла огромная опасность. Мудро ли восходить на трон, если это окажется фатальным? Не преступил ли Юстиниан некую черту, вознеся женщину, чье прошлое было слишком хорошо известно черни?

Феодору терзали страхи и сомнения, и последующие несколько дней она пребывала в каком-то оцепенении…

Они покидали дворец Гормизды незадолго перед полуднем. Ее с Юстинианом несли в блистающем паланкине шестнадцать великолепно разодетых носильщиков, двигаясь вдоль длинного строя надменно-величественных эскувитов. Перед носилками выступали сорок трубачей, которые время от времени торжественно трубили в серебряные трубы. За ними во всем великолепии парадных одеяний шествовали четверо высших сановников империи.

У храма Святого Стефана императорская чета покинула паланкин, а когда они вступили в придел, хор священников и диаконов величественно запел псалом. Церковь была битком набита, а в алтаре теснились архиепископы и высшие иереи.

Гиппия Родосский, преподобный патриарх, в сопровождении священнослужителей и псаломщиков встретил Юстиниана и Феодору у входа, благословил, окропил святой водой, окурил ладаном и провел к алтарю под неумолкаемое пение хора.

Затем последовало бесконечное стояние на коленях, пока звучала молитва, шли требы, распевались псалмы и совершалось причащение.

Наконец они встали и повернулись лицом к толпе. На плечи обоим набросили императорские мантии из самых дорогих тканей, шитые золотом и украшенные драгоценными камнями. На голову Юстиниана патриарх возложил венец императора, а затем увенчал таким же Феодору.

Величальное пение хора достигло кульминации. Присутствующие опустились на колени.

Увенчанные коронами и царственными регалиями, получившие благословение церкви, Юстиниан и Феодора прошли сквозь толпу на паперть, где их ожидал блистательный эскорт сановников, чтобы сопровождать дальше.

Плотная толпа, сдерживаемая эскувитами, напирала в надежде увидеть новых правителей во время их краткого перехода во дворец Халк. Все, кому под любым предлогом удалось пробраться на дворцовую территорию, уже были там, не говоря о сенаторах, послах и патрицианской знати, которые ожидали в консистории — тронном зале, где Юстиниан и Феодора должны были принять титул и трон, а сенаторы — присягнуть им.

Не менее пяти тысяч зрителей толпились, вытягивая шеи, вдоль пути следования императорской четы, когда те торжественно прошествовали ко дворцу Халк, сопровождаемые все теми же трубачами и окруженные сановниками.

Эти тысячи глаз отметили, что венец императрицы, украшенный бриллиантами и самоцветами, а также увитый жемчужными нитями, ниспадающими вдоль щек, в котором так дурно выглядела старая императрица Евфимия, словно специально был создан для новой императрицы, Феодоры, чтобы обрамлять ее блистающую красоту. Феодора носила венец, как и тяжелое пышное одеяние, с невиданными доселе грацией и очарованием, и казалось, что драгоценности и ткани от этого становятся еще краше, еще богаче.

Прекрасная пара! Зеваки не могли удержаться от одобрительных возгласов:

— Многая лета!

— Многая лета!

Старинное греческое хвалебное восклицание, которым подданные одобрительно приветствовали вновь коронованных правителей, снова и снова вырывалось из тысяч глоток. Оно слышалось во всех уголках дворца, на улицах и площадях за дворцовыми стенами, в Августеоне, где уже собрались простолюдины — тысяч сто, чтобы поглазеть на новых императора и императрицу.

И вот наконец Феодора и Юстиниан появились перед дворцом Халк.

Раздалось зычное приветствие выстроенных в три ряда по обе стороны от входа эскувитов, взметнулись в едином порыве копья, словно заработала огромная и сложная машина.

И вновь загремели трубы. Император со свитой миновали широкий портал и проследовали дальше длинным залом, богато украшенным бронзой и мрамором, вдоль стен которого стояли новые шеренги эскувитов, образующие сверкающий серебром коридор.

У тройных инкрустированных слоновой костью дверей, ведущих в тронный зал, вновь грянули трубы, оглушая в этом замкнутом пространстве, — и правитель дворца Василий возвестил:

— Все ниц! Их великолепные величества император и императрица ромеев!

Словно хлеба перед серпом, все присутствующие в зале аристократы, мужчины и женщины, опустились на колени, а затем пали ниц. Феодора, опираясь на руку Юстиниана, как во сне, прошла к возвышению с пурпурно-золотым балдахином под золотистым сводом и двумя одинаковыми, украшенными драгоценными камнями престолами на нем.

Они медленно поднялись на семь ступеней и повернулись лицом к собравшимся, все еще распростертым на мраморном полу, а затем торжественно опустились на тронные места.

После чего Юстиниан сказал:

— Поднимитесь, о люди!

И все как один присутствующие, поднимаясь на ноги, воскликнули:

— Многая лета вашим императорским величествам!

Трубы вновь подали голос, призывая к тишине. После чего вперед выступил седовласый квестор Прокл и торжественно огласил указ, уже хорошо всем знакомый. Патриарх пробубнил молитву. Скрытый за драпировками хор запел хвалебную песнь в честь новых монархов, которую придворные музыканты спешно сочинили к торжеству.

После этого верховные должностные лица империи, возглавляемые префектом претория, чья плешивая голова блестела от пота, друг за другом выходили вперед и, опускаясь на колени перед престолом, произносили формулу присяги на верность, которую впоследствии обязаны будут принять не только все наместники провинций и высшие сановники, но также и все чиновники империи, вплоть до мельчайших:

«Клянусь Отцом, Сыном и Святым Духом, Девой Марией и Евангелием, которое держу в руках, а также святыми архангелами Михаилом и Гавриилом по чести и совести быть верным, ревностно служить и выполнять все пожелания и повеления, усердно исполняя все поручения и обязанности, возложенные на меня Юстинианом и Феодорой, его супругой».

Присяга была новой по форме, поскольку в верности клялись сразу двоим. Формулировки не были достаточно четко выверены, и впоследствии кое-кто обратил внимание на два последних слова, ибо выходило, что если Юстиниан умрет прежде Феодоры, то тогда присяга, по-видимому, не обязывает хранить верность Феодоре, поскольку в этом случае она будет уже не супругой, а вдовой. И хотя впоследствии эта неточность обсуждалась с новой императрицей, она, однако, никогда не пыталась что-либо изменить.

Пять часов потребовалось на коронацию новых государей, их восшествие на престол и затянувшийся ритуал принесения присяги главными сановниками империи. Но наконец все церемонии завершились, и Юстиниан с Феодорой одновременно встали и покинули консисторий, миновав три бронзовые двери. Отныне этот удивительным образом вознесшийся македонский крестьянин и девушка с улицы, его жена, не должны больше входить в тронный зал и выходить из него через те же двери, что и простые смертные.

Они вышли на открытую галерею с прекрасными статуями. Там их уже ждала, склонившись в глубоком поклоне, свита. Вновь загремели трубы, и Феодора поняла, что они с Юстинианом направляются к парапету, выходящему на Августеон, чтобы явить себя народу.

Она взглянула вниз. Громадная площадь была черным-черна от многих тысяч голов, под ее ногами кипело людское море, и приглушенный гул голосов возносился над толпою, словно мурлыканье дремлющего тигра.

Раздался трубный голос глашатая:

— Их благородные и великодушные величества… Прославленные и восхитительные императорские высочества… из великой любви и расположения к своим верным подданным… и в связи с удивительным событием… особые пожертвования в пользу бедных… прощение мелким преступникам… раздача хлеба и вина… Воздадим должное властителям, о народ!

Могучий рев толпы потряс воздух:

— Многая лета!

Феодора увидела, как Юстиниан поднял руку, приветствуя толпу, и попыталась сделать то же.

И почувствовала, что у нее дрожат колени.

Она глядела поверх голов, чувствуя в толпе скрытую угрозу, которой никто из стоящих на галерее не сознавал. Она знала эту толпу так, как никто из них.

Сомнения и страх охватили ее. Что сделало ее великой? Чем она отличается от того ребенка, который сидел у Ипподрома с маленькой медной чашкой и просил милостыню? И чем она, нынешняя, лучше куртизанки, продававшей молодость и красоту жирным распутникам?

А ведь ни в чем существенном она не изменилась. В ее жилах по-прежнему течет та же кровь, у нее та же гладкая кожа, которая знавала когда-то рубище, а теперь облачена в шелка и золототканую парчу.

Юстиниан сказал, что она заслужила венец. Возможно, что и так, но это надо доказать другим.

Великое множество, огромная, кипящая, снующая масса народа в эти минуты пугала ее так, как никогда в жизни она еще не пугалась; даже когда ей рукоплескали, она чувствовала на себе мириады глаз, следящих за нею, оценивающих ее и не всегда благосклонных.

С площади все еще доносился гром приветственных кличей. Придворные сочли это добрым знаком, хотя и было известно, что народ недоволен одним обстоятельством: поскольку сейчас Великий пост, игры и бега колесниц на Ипподроме, как и пышные уличные процессии и зрелища, которые обычно знаменуют восшествие государей на престол, должны быть отложены, если и вовсе не отменены.

Но и придворные испытывали разочарование. По традиции вечером после коронации устраивается пир в триклинии, огромной трапезной с высокими потолками, украшенными золотом, с девятнадцатью пурпурными столами, на которые ставится только золотая посуда. Некоторые блюда из драгоценного металла были настолько велики и тяжелы, что их вкатывали на тележках, а на стол с трудом водружали четверо слуг. Да и все остальное было не менее великолепным, так что подобные пиры запоминались на всю жизнь.

Но из-за того, что ныне был канун дня Казни Христовой, подобное роскошество могло быть сочтено святотатством. Поэтому роптали не только толпы за стенами дворца — им вторило приглушенное недовольство царедворцев в его стенах.

Сразу после коронации произошел курьезный случай.

Когда Юстиниан и Феодора наконец удалились во дворец Сигма, Трибониан в колоннаде за дворцом Халк случайно встретил Иоанна Каппадокийца.

Законник остановился и со свойственной ему насмешливой улыбкой негромко воскликнул: «Ника!»

Иоанн метнул в его сторону испытующий взгляд из-под косматых бровей. С какой стати, спрашивал себя префект, Трибониан решил приветствовать его этим словом в такой час?

Но улыбка Трибониана была совершенно безмятежной. Что-то пробормотав в ответ, Иоанн поспешил дальше. Однако случай этот его озадачил. Ночью ему не спалось. Плохо спал он и в следующую ночь.

«Ника!» — вопль торжества черни. В конце концов в его душу закралось страшное подозрение, вызванное ничтожным восклицанием всегда ироничного законника.

А не намекает ли Трибониан на заговор, который уже дважды не удался, или, вернее, дважды провалился?

Если Трибониану о заговоре известно, то не знают ли о нем также и император с императрицей?

Иоанн чувствовал себя словно загнанный вепрь в горах его родной Каппадокии. Как бы он ни злился, как бы ни рыл землю клыками, как бы ни вращал глазками, ему не дано знать, откуда последует смертельный удар…

Его перехитрили, и он был напуган. Самым отчаянным образом он раскаивался в том, что сплел этот заговор, и давал себе зарок, что впредь докажет верной службой преданность новым верховным правителям. И если понадобится — поползет на брюхе и станет лизать сандалии Феодоры. Он был готов на любое унижение, лишь бы снискать расположение венценосцев.

Не было человека, способного более круто изменить свое поведение и самый стиль мышления, чем Иоанн Каппадокиец. Теперь для него началась жизнь, полная страха и отчаяния: никогда отныне он не приближался ни к императору, ни к императрице, не изучив предварительно их лица — нет ли на них выражения недоверия или гнева.

И хотя никаких признаков не было — Юстиниан ни о чем не догадывался, а Феодора, не имея никаких доказательств, скрывала до поры свою давнюю неприязнь, — все же Иоанн по ночам крепко запирал на двойные засовы двери спальни, его постоянно окружали телохранители, вооруженные до зубов. По ночам он часто вскакивал с постели, весь в холодном поту от того, что наемный убийца, вновь приснившийся ему, незаметно крадется к нему…

Сохранились свидетельства, что все время, пока он сохранял свою высокую должность, он тем не менее продолжал класть в карман едва ли не десятую долю всех доходов империи, протекавших через его руки.

Жадность, по-видимому, главная движущая сила истории, и она не идет на убыль, даже если живешь в постоянном страхе.

Весьма скоро после коронации Юстиниана и Феодоры старый император умер. Сердце Юстина, дряхлое и слабое, остановилось: он ушел из жизни во сне, без видимых признаков страдания и мук.

Своей пышностью похороны его превзошли даже похороны Евфимии. Но смерть Юстина не вызвала никаких особых потрясений в империи, поскольку власть уже была передана преемникам.

Отныне существовали два двора: двор Юстиниана и двор Феодоры. Но все действительно важные дела решал сам император и его ближайшее окружение.

Намного легче, думала Феодора, оставаться только супругой, предоставив дела государства Юстиниану. Мужчине надлежит заниматься мужскими делами, а женщине — оставаться женщиной.

Однако уже очень скоро она обнаружила, что в ее положении быть только женщиной невозможно. Она была императрицей, и уже тем самым была ущемлена в правах. Канули в прошлое те дни, когда она могла позволить себе безудержную радость, улыбку, обращенную к кому угодно, вздорную болтовню. Теперь то и дело ей приходилось обуздывать себя, сдерживать чувства и оставаться ровной со всеми, как и подобает императрице.

Осторожность и сдержанность были крайне необходимы. Мужчина может заставить других забыть его прошлые прегрешения. Но для женщины такое почти невозможно: ей ничего не прощают — по крайней мере, другие женщины.

В свите Феодоры сложилось весьма странное положение. Придворные дамы смотрели на императрицу свысока, словно не она их госпожа, а они занимают более высокое положение.

Она улыбалась первой даме — и в ответ получала ледяной взгляд. Она пыталась завязать разговор, но всякий раз ей отвечали однозначно, безразлично, а то и презрительнонадменно. Она оглядывалась вокруг, но не видела дружелюбных лиц. Это был какой-то сговор.

Поначалу она не представляла себе, как с этим быть, но понимала, что нельзя оставить все как есть. Более того, поскольку это чисто женское дело, то справляться с ним ей придется самой.

В эти первые дни молодая императрица чувствовала себя очень одинокой, временами у нее совсем опускались руки. Придворные дамы, ехидно улыбаясь, воспринимали это как свидетельство того, что им удалось-таки показать маленькой выскочке, что она вовсе не ровня тем, кто родился благородным.

Но они еще не вполне осознали разницу между Евфимией, которую им удалось подчинить себе, и Феодорой, готовой сражаться любым оружием.

Прежде она пыталась быть мягкой — и ничего хорошего из этого не вышло. Что ж, она испробует кое-что другое. Необходимо предпринять два шага: преподать придворным урок, чтобы они не смели впредь злословить, и подчинить придворных дам своей власти.

То, что она предприняла, запомнилось надолго.

Среди царедворцев был молодой германец по имени Ареобинд, высокий красивый молодой человек, немного щеголь, перевязывавший золотистые длинные волосы лентой, прекрасно сложенный. При дворе он появился вместе с посольством варваров, и так как жизнь ромеев ему приглянулась, решил остаться, тем более, что пользовался большим вниманием у женщин, к которым и сам был небезразличен. Сама Феодора была к нему благосклонна, но тевтон неверно истолковал ее дружелюбие, что нередко бывает с тщеславными юношами.

Только очень недалекий человек мог повести себя таким образом, однако Ареобинд, видимо, был именно таким человеком. Однажды императрица улыбнулась ему. Он прихвастнул перед товарищем своими успехами и стал рисоваться перед нею, словно деревенский подросток, желающий привлечь внимание соседской девушки.

Некоторое время Феодора оставляла это без внимания. Но потом до нее дошло, что молодой придворный хвастал, что императрица не может отвести от него глаз. Это уже грозило скандалом, в котором ее имя связывали с германцем. Пора было что-то предпринять.

Проходя как-то с приближенными через атрий дворца Сигма, Феодора заметила Ареобинда, разговаривавшего с каким-то эскувитом.

Императрица взглянула в их сторону. Многозначительно подмигнув собеседнику, Ареобинд вытянулся в струнку. Она пристально продолжала смотреть в его сторону. Юноша оказался не из робких и не отводил глаз. На губах его играла ухмылка.

Этого оказалось достаточно. Она приказала эскувитам:

— Схватить его!

Ареобинд был поражен. И тем не менее в руках стражи держался стойко, даже пытался сохранить улыбку. Наверняка, полагал он, ничего серьезного с ним произойти не может.

И тут же почувствовал, что с него срывают тунику.

Через мгновение кнут со свистом впился в его спину.

Во все время бичевания Феодора стояла рядом, наблюдая, ибо наказание должно было исполняться в ее присутствии. Если бы она отвернулась, ее поступок истолковали бы неверно. На лице у нее не дрогнул ни один мускул, она смотрела, как полосуют кнутом окровавленное тело, до тех пор, пока Ареобинд не потерял сознания.

На следующий день глупого германца посадили на корабль и отправили на родину, где следы его затерялись. Зато другим молодым людям, осмеливавшимся смотреть в ее сторону, а также тем, кто болтал о ней неуважительно, она показала, что может быть и жестокой.

И тем не менее ей предстояло еще разобраться с теми женщинами, кто распускал слухи о том, что Феодора — новая Мессалина на престоле, что представляет великую опасность для государства.

Когда Феодоре донесли об этих слухах, она ничего на это не сказала.

Но уже на следующий день произошло событие, ошеломившее всех. Был арестован и обвинен в казнокрадстве Сильвий Тестор, который разбогател, будучи сборщиком налогов в Галатее. Имущество его было конфисковано, а самого его приговорили к высылке вместе со всем семейством, запретив впредь возвращаться в столицу под страхом смерти.

Имя Софронии, супруги Тестера, которая и была источником сплетен, не называлось. Но, конечно же, все, включая самого Сильвия, их дочь Тиспасу и зятя Герона, который вынужден был с ними разделить изгнание, знали, что виноват во всем ее длинный язык. А то, что Сильвий Тестер чистосердечно признал свою вину, вовсе не помешало ему ненавидеть жену всю последующую жизнь.

Целое семейство было вырвано с корнем из самой гущи придворной жизни — это было недобрым знаком. Двор затаился в тревожном ожидании: что последует за этим?

Но никого больше не тронули.

Следующий шаг Феодоры был чисто женским.

Однажды утром в списке придворных дам появилось два новых имени: Антонина и Хризомалло.

Кто они такие? Никто не знал.

Через неделю новенькие появились при дворе императрицы и были представлены. Несомненно, они были хороши собой: одна — рыжая, другая — золотоволосая, обе стройные и гибкие, хотя кое-кто отметил, что они, пожалуй, чересчур смело разглядывают мужчин.

Их никто не знал, и вокруг них строилось множество догадок. Откуда они? Из Сирии, Египта, а может, из самой Киренаики? Все гадали, но никто не мог сказать определенно.

Первые подозрения зародились в голове у Флоры. Она поделилась ими с другими дамами, а вскоре появились и бесспорные доказательства.

Эти девушки — куртизанки!

Оказалось, что эти девицы, воспользовавшись разрешением, дарованным этой категории особ, вышли замуж и стали, так сказать, уважаемыми матронами, по крайней мере, формально. Ходили слухи, что мужей им подыскала сама императрица. Хризомалло стала женой торговца шерстью. Антонина оказалась вдовой — муж ее, пожилой купец, умер вскоре после того, как взял ее в жены. Но до этого обе были, несомненно, шлюхами.

При дворе зрело возмущение. Надменные патрицианки кипятились. Открыто говорили о том, чтобы в полном составе покинуть двор — пусть императрица остается с этими уличными девками.

На следующий день Феодора собрала своих дам, улыбнулась им и сказала:

— Мне приятно сообщить вам, что госпожа Антонина назначается первой дамой императорских покоев, а госпожа Хризомалло — первой дамой императорских купален.

Последовавшее изумление трудно описать. Эти должности были высшими женскими должностями при дворе, по праву принадлежавшими самым знатным и высокородным.

Какое оскорбление!

Феодора дала возможность накопиться их гневу до того предела, когда они были уже готовы взорваться, и заговорила вновь:

— Полагаю, что все вы будете выказывать к этим госпожам полное почтение, как того требуют их высокие должности, ну а если кто окажется не в силах, это будет расцениваться как оскорбление трона.

Таким образом она им это и преподнесла. Улыбка все еще играла на ее лице, но взгляд был холоден.

Перед ними была далеко не Евфимия: за этой улыбкой скрывалась смертельная угроза, она бросала им вызов.

Возмущение внезапно угасло. Почувствовав, как от ужаса леденеет кровь, дамы смирились. Всем разом вспомнилось, что стало с семьей Софронии. Те же, кто намеревался демонстративно удалиться, передумали.

Это была полная победа.

Сделав приближенными подруг молодости и вынудив придворных дам признать их верховенство над собою, императрица бросила вызов надменной неприязни двора, причем в самом больном вопросе. Добиваясь послушания, она сделала так, что ее перестали осуждать за прошлое.

И никогда больше ее авторитет не подвергался сомнению. Единодушная неприязнь к ней миновала, как нетяжелая болезнь, и о ней забыли.

Кроме того, взяв ко двору Антонину и Хризомалло, Феодора выгадала кое в чем. Иногда в компании этих двоих она могла побыть самой собою, чего не могла позволить себе с другими.

И она всегда высоко ценила бескорыстную привязанность Хризомалло. Антонина была менее беззаветна, но ее она приблизила с другой, особой целью.

Спустя три месяца после того, как новые император и императрица взошли на трон, Велизарий вернулся в столицу и был удостоен всенародного триумфа.

Он преподал опрометчивым аварам такой урок, что это варварское племя просило пощады и поклялось никогда более не совершать набегов на рубежи империи. Ко двору были отправлены высокородные заложники. Часть аварских пленников была продана на невольничьем рынке, немало аварских воинов было зачислено в комитаты.

В большом тронном зале Феодора восседала рядом с императором. Велизарий в серебряном нагруднике, ало-золотистой тунике и мантии с пурпурной каймой преклонил перед троном колени. Юстиниан возложил на его шею цепь с массивными звеньями из чистого золота и подвеском в виде креста с самоцветами, наложенного на золотой щит, и провозгласил его главнокомандующим всеми силами империи.

Феодора отметила, что Велизарий изрядно загорел. После похода у него изменилась манера держаться, величественной стала осанка, а его голова с густой темно-рыжей бородой теперь совсем походила на львиную. Когда он взглянул на нее, былое восхищение появилось в его взгляде. Вот он, настоящий мужчина, мечта любой женщины!

От этой мысли она нахмурилась и с новой силой вспомнила об ограничениях, которые налагало ее высокое положение. Одним из наслаждений женского естества является бурная фантазия, но даже помечтать она теперь не имела права. Ей порой казалось, что трон, на котором она сидит, делает ее бесполой.

Ей также пришло в голову, вызвав некоторое раздражение, что корона ни в коем случае не освобождает от женских проблем. Это его восхищение по-прежнему небезопасно. С этим надо что-то сделать, а это нелегко, потому что с Велизарием нельзя обращаться так, как со всеми прочими.

После торжественной церемонии Феодора сказала полководцу:

— Пожалуй завтра на аудиенцию ко мне. Расскажешь о походе.

Но в запасе у Феодоры имелось кое-что более важное, чем любезная беседа, ведь именно для этой цели она и предназначала Антонину.

Когда на следующий день явился Велизарий, его представили этой зеленоглазой сирене, опытной и безжалостной в обращении с мужчинами. Как только ей показали намеченную жертву, глаза Антонины лукаво засмеялись, и она превратилась в кошку на охоте.

Для нее все было проще простого: мужчина, не привыкший к женщинам, но со здоровыми инстинктами, с которым она, большая мастерица, вольна использовать какие угодно женские уловки и хитрости.

В этой охоте ей нравилось многое. Воин, которого надлежало пленить, был знаменит, и это льстило ее тщеславию… Он был богат, империя щедро награждала его, и это разжигало ее алчность. Он был достаточно привлекателен, и это тоже было немаловажно.

Но вдобавок ко всему этому Антонина почувствовала, что Феодора пасует в разговоре с Велизарием, а для какой женщины не в радость отбить мужчину у другой, которую он боготворит, — триумф вдвойне приятный, так как этой другой была императрица.

То, что она не любила Велизария, не имело никакого значения для ее расчетливого ума. Наверное, она вообще никогда никого не любила, кроме себя самой, прелестной и благоухающей. Возможно, у нее и не было сердца, но обольщать она умела мастерски.

Когда ее представляли Велизарию, она устремила на него долгий пристальный взгляд, который, казалось, проникал в самую душу. Затем она опустила ресницы, чтобы он мог полюбоваться, как лежат они на ее нежных, слегка нарумяненных щеках безукоризненным темным полумесяцем. И когда, обронив несколько слов и улыбнувшись, она отошла прочь, то почувствовала, что воин провожает взглядом ее грациозную фигуру.

Следующей задачей было встретиться с ним наедине. И поскольку Велизарий был не искушен во всякого рода хитростях, он воспринял как чистую случайность то, что она прогуливалась во внутреннем дворике у фонтана как раз тогда, когда он шел мимо.

Полководец учтиво поприветствовал ее:

— Прекрасный вечер, госпожа Антонина!

— Да, — произнесла она задумчиво. — Я любовалась брызгами фонтана — смотри, как заходящее солнце превращает их в маленькие бриллианты…

Она взглянула на него из-под ресниц и застенчиво улыбнулась.

Велизарий намеревался продолжать свой путь, однако этот нежный взгляд и улыбка польстили бы любому мужчине.

— У меня на службе бывали дни, когда я готов был выменять настоящие бриллианты, будь они у меня, на несколько капель такой воды, — ответил он.

— Это, должно быть, ужасно, — прошептала она. — Все эти лишения и риск, которому подвергается тот, кто защищает империю…

Это была одна из тем, которые с небольшими вариациями бесчисленное число раз испытывались на воинах попроще и пользовались неизменным успехом. Для такого человека, как Трибониан, подобные маневры показались бы до смешного очевидными, но Антонина правильно оценила Велизария.

— Ну, не так уж все плохо, — простодушно возразил он. — В войне есть свои положительные стороны.

— Да, наверное, сражение — это настоящее приключение, — сказала она, опустив глаза. — Для такого бесстрашного человека это, должно быть, вызов судьбы. Но воин так часто лишен… лишен житейских радостей…

— О, если вы об этом, то многие так не считают. У мужчин в лагере есть свои удовольствия. Некоторые женщины, знаете ли, неравнодушны к военным.

И он негромко гоготнул по-солдатски. Она ответила мелодичным приглушенным смехом, потупив взгляд, как будто его слова немного смутили ее.

У Велизария запылали уши. Он вдруг сообразил, что он, воин, осмелился допустить мысль, что она может проявить к нему интерес из-за того, что он военный. А вдруг она подумала, что он ее сравнивает с теми женщинами из обоза, которых он упомянул! Он онемел от смущения.

— Я… я надеюсь… я не хотел вас обидеть, — пробормотал он.

Она подняла глаза и одной понимающей улыбкой простила ему его неотесанность. Эта улыбка помогла ей добиться своего. Затем уже не составляло труда уговорить его прогуляться в саду. Она усадила Велизария подле себя на одной из каменных скамей в тени виноградных лоз, где блики солнца выгодно освещали ее своенравное и решительное лицо, делая его еще более очаровательным. За несколько минут она использовала весь набор приемов обольщения, являясь попеременно то вызывающей, то таинст

венной, то печальной, то веселой, то льстивой, то рассудительной, — эти ошеломительные перепады настроений могли вскружить голову и более умудренному мужчине, чем Велизарий.

Когда они вернулись во дворец, Феодоре достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что Антонина празднует победу. Возможно, некая мысль и уколола ее женское тщеславие, однако, поразмыслив, она пришла к выводу, что поскольку она не дала Велизарию никакой надежды, он, как и любой мужчина, мог легко попасть в сети к другой женщине, особенно если она хороша собой и соблазнительна.

Она простила Велизария, но Антонину до конца простить не могла. В последующие дни та открыто упивалась своей победой и развлекала окружающих, которые с интересом следили, как неуклюже Велизарий отвечал на ее легкую любовную игру.