Феодора

ГЛАВА 23

Для мужчины не имеют слишком большого значения ни его внешность, ни его сложение; для женщины, однако, ее облик — это все.

Феодора рассматривала себя и находила, что стала непомерно худой, больше того — кожа да кости, и только. Вследствие душевных мук и физических страданий лицо ее осунулось, глаза ввалились, она совсем обессилела. Сомнений не было: необходимо заняться собою, или прощай красота, которую она ценила превыше всего.

У Юстиниана теперь появилась привычка вставать с петухами и после скромного завтрака приниматься за государственные дела. Феодора же валялась в постели до самого полудня. Потом поднималась, немного перекусывала — хотя всякий раз для нее неизменно накрывали ломившийся от яств стол — и приступала к омовениям. Ежедневно до пяти раз она принимала ванны, горячие и холодные попеременно; она верила, что, расслабляясь таким образом, холя и лелея собственную плоть, сможет восстановить ее гибкость и упругость.

Когда о том, что она проделывает это пять раз на дню, стало известно в городе — женщины из ее окружения оказались столь же болтливы, как и евнухи, — то большинству жителей столицы это показалось совершенно неправдоподобным. Вполне естественно, что в последующих россказнях и пересудах упомянутый факт был раздут досужими умами и приукрашен самыми невероятными подробностями — дескать, вода в купальне супруги Юстиниана искрится чистым золотом, другие же утверждали, что купается Феодора только в молоке белых ослиц.

На самом деле в этих купаниях ничего иного, кроме проявления здравого смысла, не было: ей следовало как можно глубже расслабляться, потому что ничто так не вредит красоте, как напряжение, а коль так, то всем известно — лучше всего его снимает именно вода. Что же касается еды, то ее нужно ровно столько, чтобы восстановить былые очертания фигуры, но не больше, иначе подвергнутся опасности изящество и грациозность; кроме того, не следует забывать о массажах, косметике и укладке волос — и все это с единственной целью вернуть привлекательность.

Феодора все еще была молода, а молодость способна творить чудеса. И очень скоро жизненные силы заиграли в ней, как и прежде, а вместе с выздоровлением возвратилась и радость жизни, и теперь, придирчиво глядя на себя, обнаженную, в одно из серебряных зеркал купальни, она не могла не отметить, что минувшие тяжелые и горькие времена оставили не так уж много разрушительных следов.

Ей хотелось произвести на свет еще одного ребенка, и это ее страстное желание, инстинктивное желание материнства, было сильнее всех прочих.

Но отцом такого ребенка мог быть только Юстиниан. И всю силу своего женского волшебства она направила на него: столь изысканно тонка была ее любовная игра, настолько она была обольстительна, всегда суля ему неописуемое блаженство, всегда разное, что страсть его не затухала, а вспыхивала с новой силой. Феодора же очень рассчитывала на то, что вновь сумеет забеременеть.

Но несмотря на все ее усилия, она так и не понесла; и постепенно в мозгу у нее укрепилась мысль, что, вероятно, ей уже не суждено зачать. То, что прежде, будучи куртизанкой, она считала величайшим достоинством, превратилось теперь в источник острого разочарования и обманутых надежд.

Тем не менее в часы долгих любовных игр с Юстинианом она достигла другого: настолько прочно овладела всеми его чувствами, что принц готов был служить ей как раб.

Случалось, Феодора подвергала Юстиниана маленьким испытаниям, посылая, например, великого принца, правителя могучей империи, с каким-либо ничтожным поручением, для которых имеются бесчисленные слуги. Эти прихоти он неизменно исполнял, хотя это и унижало его достоинство.

Иногда эта его готовность услужить раздражала ее, а случалось, что ей едва ли не становилось стыдно за него. В конце концов осознание того, что каждый ее каприз становится для Юстиниана законом, вызвало у нее нечто вроде легкой паники.

Если Юстиниан так легко подпадает под ее влияние, то не произойдет ли этого и в государственных делах? Не влияют ли на него так же и другие, возможно, во вред наследнику?

Она вспомнила об Иоанне Каппадокийце. В отношении этого человека она никак не могла повлиять на Юстиниана; даже зная о ее нелюбви к префекту претория, он упрямо отказывался удалить его от дел. Бывало, это злило ее. Но сейчас, в отсутствие других доказательств силы, Феодора едва ли не дорожила этим его отказом, усматривая в нем проявление твердости и воли. Но во всем, что касалось Юстиниана, преобладала одна мысль: никогда, никогда не сможет она отблагодарить его за проявленные к ней любовь и доброту. Какие бы неудачи его ни ждали, она всей душой будет преданна ему и его интересам.

Постепенно это породило новое чувство: полуосознанную любовь-привязанность, очень похожую на любовь матери к ребенку, не слишком одаренному и удачливому, а возможно, даже и ущербному. Большую часть своей нерастраченной любви к потерянным детям Феодора перенесла на возлюбленного.

Из друзей Юстиниана самыми близкими оставались Трибониан и Велизарий. Оба были холостяками, и Феодора видела их часто. При дворе, подобно поветрию, распространилась мода на чатранг, которому она научила старого императора. Впрочем, сам несчастный Юстин был теперь слишком слаб, чтобы по-прежнему играть в эту игру.

Когда приходили Трибониан и Велизарий, то обычно кто-нибудь из них садился играть с Юстинианом. Так они просиживали часами над клетчатой доской и фигурками, вырезанными из дерева и слоновой кости. В этом случае Феодора развлекала того, кто оказывался не у дел. Когда за доской сидели Юстиниан и Велизарий, а Трибониан не играл, беседа с ним была истинным наслаждением. Законник был светским человеком до мозга костей, а смелость Феодоры, ее женственность и язвительное остроумие возбуждали его изысканный ум и могучий интеллект.

Трибониан был, пожалуй, единственным мужчиной, который сдержанно относился к красоте Феодоры. То ли он был пресыщен, то ли настолько умело управлял своими чувствами, во всяком случае, каждый раз побеждало благоразумие. Всегда циничный, он тем не менее оставался безупречно галантным. Зная о Феодоре едва ли не больше всех, он вел себя так, словно никогда прежде не встречался с нею. В обществе Трибониана, хотя он и был развращен до крайности, она чувствовала себя спокойно и комфортно.

Но когда за доску с Юстинианом усаживался Трибониан и ей приходилось развлекать Велизария, все обстояло иначе.

В отличие от Трибониана, Велизарий распутником не был. Наоборот, он столько времени уделял делам службы, что на женское общество его уже не оставалось, и он никогда в жизни не хаживал на улицу Женщин, где молодежь традиционно утоляла свои нетерпеливые желания. Поговаривали — и Феодора могла в это поверить, — что Велизарий и вовсе был девственником.

Военачальник был настолько прям и бесхитростен, настолько неумело маскировал свои чувства, что зачастую приводил ее в замешательство своим откровенным восхищением. В его голубых глазах, обычно холодных, загоралось такое жгучее пламя, а голос настолько теплел, что она смущалась, и не только потому, что женщине в ней нравилась эта дань восхищения, но и потому, что ей это больше чем нравилось.

Феодора не могла не оценить силу этого человека, при этом испытывая привычное и совершенно неуместное искушение приручить эту гору каменных мышц. И хотя она знала, каким образом Велизарий поведет себя, если она даст ему хотя бы малейший повод, она также знала и то, что его восхищение еще не стало осознанным чувством. О, этой опасности она обязана избежать, ибо в ней таится гибель.

Испытав мгновенное искушение, Феодора поступила так, как поступает большинство женщин: выбросила эту мысль из головы. Потому что для нее времена безудержного кокетства остались в прошлом. Никогда не станет она осознанно поощрять соперника Юстиниана.

Так что, пока двое в дальнем конце покоя сидели, склонившись за шахматной доской, она, беседуя с Велизарием, всячески старалась направить разговор в безобидное русло, при этом не оскорбляя его чрезмерной холодностью. Когда Велизарий уходил, она порой сама поражалась, как ей удалось выпутаться из неловких и двусмысленных ситуаций, в которые он ее ставил. Ей не хотелось терять его дружбу, но не хотелось и чтобы полководец утратил расположение Юстиниана. Главная опасность, считала она, это его неопытность. Трибониан, привычный к женским уловкам и обольщениям, мог с улыбкой не обращать на них внимания. Но Велизарий, чувствующий себя свободно в толпе мужчин, в присутствии женщин становился неловким, застенчивым и стесненным. Нет нужды и говорить, что такой человек под воздействием могучего чувства, прежде незнакомого ему, вполне мог, не подумав, сболтнуть лишнее, а не то и учинить что-нибудь такое, что могло оказаться роковым. Феодоре было совершенно ясно, что Велизарию необходима женщина. Каждому нормальному мужчине она нужна, и если бы ей удалось помочь ему в этом, подыскав такую, которая взяла бы на себя удовлетворение его безответного, но настойчивого желания, военачальник был бы сохранен для нее и как друг, и как собеседник.

Найти именно такую женщину было делом нелегким. Между тем проблема — как удержать на расстоянии нежелательного почитателя и в то же время сохранить его дружбу — становилась все более острой.

Решение, однако, пришло быстрее, чем она надеялась.

Однажды вечером Юстиниан сообщил ей:

— Велизарий собирается устроить смотр своим комитатам.

Речь шла о войсках, специально обучаемых в течение нескольких месяцев в соответствии со своеобразными взглядами Велизария на военное искусство и тактику.

— Он просил меня присутствовать, — продолжал Юстиниан, — поэтому я велел устроить завтра на Ипподроме учения. Ты хотела бы взглянуть?

Она была удивлена:

— А разве на Ипподром пускают женщин?

— На бега — нет, — ответил он. — Но завтра зрителей не будет. Только военачальники и должностные лица. Я не думаю, что присутствие в кафисме одной маленькой женщины явится нарушением обычаев и традиций.

Она приняла его насмешливое предложение с улыбкой.

На следующий день с высоты кафисмы они смотрели вниз, на широкую арену, которую подковой окружали каменные скамьи, сейчас пустующие, если не считать нескольких кучек официальных наблюдателей под самой кафисмой. А на противоположной стороне арены комитаты уже сидели в седлах, развернувшись в идеально ровную линию.

— Я, твое высочество, привел сюда только одну когорту, — заметил Велизарий, сидевший вместе с Трибонианом по левую руку от Юстиниана. — Здесь недостаточно места для маневра. Но я уверен, что то, что вы увидите сегодня, придется вам по вкусу.

Взгляд Феодоры привлекло облачение солдат; да и само по себе вооружение комитатов, несомненно, было необычным. Вместо цельных панцирей на груди и спине на них были рубахи из металлических колец, кольчуги — без рукавов, но закрывающие бедра. Тяжелые кожаные сапоги защищали икры и голени. На головах были облегающие стальные шлемы с султаном из перьев на гребне. Эти всадники в сравнении с пышно разодетыми эскувитами казались весьма невзрачными.

— А что нового в вооружении воинов? — спросил Юстиниан.

— У каждого, если угодно заметить твоему величеству, — отвечал Велизарий, — на спине колчан и лук. В сапоге справа — копье. Тяжелый широкий меч, слегка напоминающий классический римский, хотя и достаточно длинный, чтобы им мог воспользоваться всадник, — в ножнах на левом боку. Щит относительно небольшой, но из стали, а в нем с полдюжины запасных стрел, удерживаемых пружинным зажимом. Эти стрелы можно извлечь почти мгновенно.

Со стороны мест под кафисмой, где расположились высшие военачальники, послышались критические замечания.

— Весьма изобретательно, эти самые пружинки для стрел… но как же стрелять из лука верхом?

— Следует понаблюдать, как они при этом сумеют управляться с лошадьми: вот тут, по-моему, и кроется слабость…

Но когда всадники приступили к демонстрации, Феодора, несмотря на всю неопытность в делах такого рода, поняла, что перед ними — совершенно новая тактика.

Лук требует свободных рук, поэтому воины были обучены править лошадьми коленями и корпусом, а не при помощи поводьев. Комитаты двигались строем, то пуская лошадей рысью, то переводя их в галоп, меняли направление движения, давали задний ход, делали крутые повороты, при этом поводья свободно висели. Все совершалось по сигналам трубача, которому отдавал распоряжения командир когорты.

Потом пришел черед упражнений с луком. На полном скаку комитаты выхватывали из чехлов грозное оружие и, уперев его в петлю, предназначенную для этой цели на стремени, коленом и левой рукой сгибали древко лука дугой, а правой накидывали тетиву на верхнюю защелку. И тотчас левая рука хватала держак лука, а правая извлекала стрелу из зажима на щите или из колчана за плечом, и верховой лучник, почти не замедляя бега лошади, был готов к стрельбе.

— Превосходно! — в восторге зааплодировал Юстиниан. Седые военачальники внизу поклонились, однако едва ли с одобрением.

Теперь группами по шесть всадники промчались мимо ряда деревянных щитов, тетивы их луков зазвенели; и хотя лошади неслись галопом, большое количество стрел вонзилось достаточно близко к центру, и, окажись вместо щитов враг, он был бы утыкан стрелами, как дикобраз.

— Правда, замечательно? — воскликнул Юстиниан. — А вы что думаете, доблестные мужи?

Однако военачальники, похоже, не разделяли его энтузиазма.

— Недурно, — проскрипел один из них, — но, с позволения вашего высочества, для серьезного дела я все же предпочел бы пехотный легион.

— Для наших отцов и короткий меч был вполне хорош, — заявил другой, — и я утверждаю, что он достаточно хорош и для нас.

А третий добавил:

— Стрелы — это детские игрушки. Настоящий солдат должен сойтись с врагом для рукопашного боя, а не полагаться на лук.

Феодора видела, как вспыхнуло лицо Велизария. Она впервые столкнулась с той особой враждебностью к новшествам, которая свойственна военным определенного типа.

— Вы только представьте себе, — не выдержал наконец Велизарий, — что может сделать с вашими пехотинцами полк тяжелой кавалерии вроде моего. Прежде всего — туча стрел…

— Римские легионы много раз бывали осыпаны стрелами, — с презрением оборвал его престарелый полководец Милон.

— Но не такими! — возразил Велизарий. — Мои имеют стальные наконечники, словно небольшие копья. И лук также особой конструкции, из самого лучшего испанского тиса, упрочненный рогом. На небольшом расстоянии пущенная из него стрела пробивает панцирь навылет, в особенности если ее наконечник навощить…

— А когда стрелы закончатся, что тогда? — возразил Милон. — Военный опыт учит, что кавалерия не в состоянии прорваться сквозь строй пехоты, сомкнувшей щиты.

— У моей кавалерии имеются копья. На полном скаку железное острие, выдвинутое далеко вперед, способно разомкнуть любой пехотный строй. А уж оказавшись рядом, они обрушат свои широкие мечи на головы пехотинцев. Это подлинный переворот в военном деле!

Но полководцы только снисходительно и холодно улыбались, насмешливо вскидывали брови и отмалчивались.

В отчаянии Велизарий повернулся к Юстиниану.

В этот момент Феодора увидела, что Иоанн Каппадокиец наклонился вперед. На его лице застыло серьезное задумчивое выражение, словно он собирался предложить нечто важное.

— С разрешения твоего величества… — начал он.

Юстиниан, несколько озадаченный противодействием старших военачальников, кивком позволил префекту претория продолжать.

— Мне кажется, — сказал Иоанн, — что было бы неправильно отвергнуть новую идею без должной проверки.

— А какая проверка может быть лучше этой? — спросил принц.

— Только одна, твое высочество. Настоящая война.

— Война? — нахмурился Юстиниан.

— Да, на границе с Фракией недавно зашевелились племена авар, и карательная экспедиция помогла бы уяснить достоинства и недостатки тяжелой кавалерии.

— Благодарю тебя за это великолепное предложение, почтенный префект! — воскликнул, просияв, Велизарий.

— Возможно, — продолжал Иоанн, — Велизарий и сам не прочь возглавить кампанию против варваров и опробовать в деле своих комитатов.

— Только об этом одном и прошу, ваше высочество! — взмолился Велизарий.

Феодора мгновенно сообразила, что это именно то, что ей надо — Велизарий с его опасной откровенностью по крайней мере на некоторое время будет удален. И хотя ее мнения не спрашивали, она поклонилась и осмелилась высказаться в пользу этого предложения:

— Было бы лишь справедливым, — сказала она, — предоставить Велизарию такую возможность.

Юстиниан странно взглянул на нее. Но, по-видимому, именно ее мнение повлияло на него. Он кивнул.

— Значит, решено, — сказал он, — немедленно велите готовить суда для переброски войск на побережье Понта Эвксинского. Высадитесь в Варне, а оттуда, Велизарий, переход до границы не слишком сложен.

— Рад послужить трону! — возликовал полководец. — Обещаю твоему высочеству преподать наглым аварам такой урок, который они не скоро запамятуют!

Старшие военачальники оставили предложение Иоанна без замечаний, хотя по их хмурым лицам было видно, что они его не одобряют.

А Феодоре показалось, что в этот миг на лице Каппадокийца появилось необычное, пусть и мимолетное выражение: не то облегчение, не то воодушевление — точно сказать она не могла. Мгновение — и оно исчезло, но в глубине ее души зародилась тревога.

К середине Великого поста не только во дворце, но и в городе, и во всех провинциях стало известно, что император умирает.

И как никто достоверно знал об этом влиятельный префект претория, ведь час этот ни для кого не значил так много, как для него. Никогда Иоанн не забывал, насколько он уже был близок к тому, чтобы сбылись его самые честолюбивые замыслы, но по Божьей воле все вдруг пошло прахом.

Со времени кончины Евфимии ему приходилось осторожничать да угождать, а от этого на душе кошки скребли. Внутри он весь буквально кипел, беспомощно наблюдая, как эта блудница с улицы Женщин все сильнее и сильнее завлекает Юстиниана в свои силки, как ее власть над принцем делается совершенно безоговорочной.

В эти томительные месяцы он, наедине с собой заламывая руки от отчаяния, на людях курил Юстиниану фимиам, придумывая все новые и новые формы лести. И в то же время он никогда не прекращал строить козни и плести интриги ради той минуты, когда снова подвернется благоприятная возможность. Он сохранил костяк тайной организации, созданной в течение пяти дней у него на вилле, и много внимания уделял тому, чтобы ее члены были готовы в любой момент выступить для решительных действий.

Иоанн часто встречался с проницательнейшими православными иерархами, которые были теперь и сами не прочь избавить империю от монофизитствующей супруги Юстиниана, и обсуждал с ними не только политические вопросы, но и пути достижения этой цели. Втайне от церковных иерархов он поддерживал также тесные контакты с главарями партии Зеленых. Иоанн оказался опытным политиканом и умело пользовался обоюдоострым мечом религиозных противоречий, заставляя его наносить удары то в ту, то в иную сторону. Другими слоями общества он также не пренебрегал. Не считая собственных шпионов и соглядатаев, к его услугам была тайная сеть евнухов, нашептывающих в уши патрициев и патрицианок, которым они прислуживали, грязные сплетни о принце и его супруге. Более того, он постоянно внушал Ипатию и Помпею, пожилым племянникам покойного императора Анастасия, что с ними обошлись несправедливо, не объявив наследниками трона после Юстиниана.

Теперь же, с приближением смерти императора, Иоанн Каппадокиец вновь уверовал, что близится его час.

Оставалось только решить, а стоит ли сажать на трон императора-марионетку? Конечно, династические связи Ипатия и Помпея придавали видимую законность восшествию одного из них на престол, чтобы послушно исполнять все, что бы ни продиктовал влиятельный человек, находящийся в тени. Но почему бы этому человеку самому не занять трон цезарей?

Впрочем, в любом случае подлинным правителем останется он, Иоанн из Каппадокии.

До сих пор захвату власти, к которому он так тщательно готовился, препятствовало только одно обстоятельство, вернее — только один человек, но теперь эта помеха устранена. Иоанн готов был поздравить сам себя — похоже, ему необыкновенно повезло!

Глупцу Велизарию, видимо, не терпится поиграть в солдатики, помахать мечом. Что ж, милости просим! А как невозмутимо Юстиниан проглотил идею Иоанна! Причем при поддержке Феодоры! Смех, да и только…

С этим Велизарием, начальником эскувитов, дело иметь опасно. Во-первых, его не купишь, а во-вторых — он свое дело знает. Но раз Велизарий со своими комитатами отправляется на север, то теперь Иоанн остается полноправным хозяином положения. Сергий — новый командир эскувитов — преданный ему человек.

Оставалось только ждать смерти Юстина. А едва разнесется над городом погребальный звон, Иоанн приведет в движение свою организацию: эскувиты овладеют дворцом, Зеленые возглавят народные массы, требующие нового императора, церковь даст официальное благословение и погасит недовольство среди православных, поскольку получит гарантии от нового блюстителя престола.

Какова же окажется участь Юстиниана и Феодоры? Тут и колебаться не приходится. Смерть, только смерть! Иоанн даже позволил себе поразмышлять над тем, какой казни следует предать этих двоих, когда они окажутся у него в руках.

Он живо вообразил хрупкую фигуру Феодоры, стоящей у плахи на коленях. Шея ее обнажена — приготовлена для орудия палача. Довольно-таки милая шейка, нельзя не согласиться. Меч мягко, словно бы со сладострастием, блеснет и опустится. Мастерский удар!

Иоанн удовлетворенно облизнулся.

Да, выбор сделан. Меч и плаха. Лучше не придумаешь.

Феодора часто посещала теперь то крыло дворца Гормизды, которое полностью отдала людям святой жизни. Однако во время одного из таких посещений она вдруг внимательно осмотрелась вокруг.

В этом крыле был сад, окруженный стеной, который Феодора превратила в живописнейший и уютный уголок. Теперь, однако, красота этого места изрядно поблекла в присутствии оравы немытых монахов и отшельников, опекаемых ею.

Зрелище было удручающим: прекрасные покои и залы превратились во множество обителей, заполненных нищенствующими праведниками самых различных орденов и сект. Гнездилось их здесь сотен пять, не меньше, всех степеней святости и священной одержимости.

Со всех сторон неслось пение псалмов и посвист бичей — это наиболее благочестивые истязали собственную плоть, оглашая воплями опочивальню, где Юстиниан некогда ласкал свою возлюбленную. На месте затоптанных цветников те из подвижников, кто испытывал потребность в уединении, вырыли землянки.

Следует, однако, заметить, что все эти истязания и изнурения плоти, как и молитвенный пыл, заметно шли на убыль, когда звучал призыв к трапезе. Ни один пустынник не поставил свою хижину вне пределов слышимости обеденного колокола.

Необыкновеннее всего остального выглядели две колонны, воздвигнутые в саду по повелению Феодоры для двух фанатиков, жаждавших посостязаться в благочестии со святым Симеоном Столпником, сирийским аскетом, тридцать пять лет проведшим на верхушке колонны, ни разу не моясь, но проповедуя перед великими толпами почитателей и творя чудеса.

Оба Феодорины столпника подражали своему предшественнику в этом подвиге святости весьма успешно, если не считать одного — там, где кишмя кишат пророки и проповедники, желающему наставлять на путь истинный нет никакой возможности собрать аудиторию, а это, согласитесь, выведет из себя кого угодно. Поэтому, стоило появиться их хозяйке, как они принимались до хрипоты выкрикивать набожные увещевания, которым та всякий раз почтительно внимала. Но когда подавали пищу, оба столпника также не отставали: на веревках с колонн опускались целые бадьи, куда слуги наваливали аппетитное жаркое. А поскольку жизненное пространство у подвижников было крайне ограничено и двигались они мало, то на этих своих столпах они изрядно отучнели.

И в этот вечер праведники уминали за обе щеки от ее щедрот. Как и большинству монахов и отшельников, им было сейчас не до благочестивых и дерзостных речений по ее адресу, они были слишком заняты, набивая брюхо. За едой они чавкали и причмокивали, как самые что ни на есть обыкновенные люди с волчьим аппетитом, а вовсе не избранные существа, сытые одним духом. Кроме того, сия женщина, несомненно, являлась орудием сатаны, пусть и была супругой наследника престола, потому что ежели святой отшельник позволял глазам своим задержаться чересчур долго на ее лице и теле, то подлый враг рода человеческого потом неоднократно истязал его во сне ужасными видениями плотских утех. Средством против этого были только воздержание от пищи и самоистязание, так что куда дешевле себе было отвернуться, полностью погрузиться в еду и нескончаемо спорить с соседом о неясных сторонах теологии.

Феодора уже собиралась уходить, когда какой-то отшельник поднял на нее глаза и отставил свою плошку в сторону.

Выбравшись из-за стола, он, припадая на одну ногу и опираясь на костыль, заковылял к ней, осыпая ее при этом обвинениями и обличениями. Она же терпеливо ждала, пока несчастный выговорится.

Другие попрошайки, безразлично взглянув на нее, вновь уткнулись в миски.

— Трижды проклятая Иезавель[67]! — кликушествовал колченогий отшельник. — Гнусная змея, злосмрадная искусительница, порождение блудилища!

Феодора привыкла к такого рода речам из уст своих лицемерных гостей. Но что-то в этом человеке заставило ее присмотреться к нему более пристально. Кажется, она где-то видела его прежде… хотя отшельническое одеяние как-то не вязалось с этими неясными воспоминаниями.

— Покайся! — рычал схимник. — На коленях моли у Господа Бога отпущения грехов! — Он оперся о костыль, и голос его стал менее резок. — И знай, женщина, что Господь может простить даже такую грешницу, как ты. Мой настоятель по своей великой доброте прислал со мною молитвы, написанные им для тебя. Вот они — на этом пергаменте. И заклинаю тебя, не пренебреги ими, а отправляйся в покои и, прочтя, вознеси эти молитвы, потому что они могут помочь даже такой великой грешнице в Судный День.

Он протянул шелушащуюся от грязи руку, и она взяла пергаментный свиток.

— Мой добрый отче, — сказала она, глядя ему в глаза, — передай своему настоятелю, что я непременно вознесу эти молитвы сейчас же.

Бормоча слова анафемы, отшельник поковылял обратно к своему месту за столом, а Феодора торопливо возвратилась в свои покои.

Теперь она вспомнила, где видела этого человека прежде. Это был тот колченогий нищий по прозвищу Исавр, которого она не раз заставала за беседой с Айосом. Эти «молитвы» — самый безупречный способ снестись с нею, и нищий не ошибся, выбрав его. Всех этих проповедников, монахов и отшельников, чаще всего незнакомых друг с другом и явившихся из самых разных земель отведать от ее стола, никто никогда не досматривал. В это крыло дворца вел особый вход из города, а само оно было отгорожено от жилой части и двора. Это была прекрасная возможность для переодетого в одежду праведника встретиться с нею, ведь святых людей она навещала часто.

Оставшись в одиночестве, Феодора развернула свиток и принялась читать, и сейчас же у нее бешено заколотилось сердце. Записка гласила:

«Остерегайся того дня, когда скончается император! Его смерть станет сигналом к захвату престола. И тогда вы с наследником обречены на смерть. Пишущий не знает главарей заговора, но все же советует не доверять никому».

Внизу свитка был нарисован ослик.

Записка была загадочной. Конкретных указаний не было, и тем не менее это была вся информация, которой владел Айос. Имен заговорщиков он не знал, как не знал и того, каким образом они намерены захватить престол, но до его ушей дошло, что существует какой-то широкий тайный заговор. Феодора слишком хорошо знала Айоса, чтобы отнестись к его предупреждению легкомысленно.

Она еще раз перечитала записку. 'Слова «день, когда умрет император» были подчеркнуты.

А ведь это может произойти и завтра — или даже в ближайшие часы.

Ее охватила тревога. Она готова была броситься во дворец Дафны, где сейчас принимал чиновных посетителей Юстиниан, но вовремя остановилась — столь необычный поступок несомненно привлечет внимание. Заговорщики наверняка следят не только за наследником, но и за каждым ее шагом. Могут возникнуть подозрения, что заговор раскрыт, и тогда будут предприняты некие шаги, не дожидаясь кончины старого императора.

Тогда она принялась ждать Юстиниана, меряя шагами покой, бледная и едва ли не теряющая рассудок. В таком состоянии, к своему удивлению и беспокойству, ее и нашел Юстиниан, явившийся довольно поздно.

— И ты этому веришь? — было первое, о чем он спросил.

— Это передал тот, кто не станет обманывать, — ответила она.

— Кто он?

— Никто. Его имя, если я его назову, ничего не скажет. Это старик из самых низов, знавший меня в детстве.

— Но как такой человек сумел обнаружить заговор?

— Не знаю. Но вот что я знаю точно: если бы он не был уверен, то не прислал бы этого предупреждения.

Больше Юстиниан вопросов не задавал, а принялся обдумывать ситуацию — нет ли еще каких-либо очевидных фактов, подтверждающих существование заговора.

— В городе тихо, — промолвил он. — В провинциях тоже спокойно. Во дворце ничто не внушает тревоги. Допустим, предатели решатся нанести удар. Как они собираются это сделать? Я приведу в готовность эскувитов.

— Эскувитов?! А разве на них можно положиться с тех пор, как отбыл Велизарий?

Внезапно она вспомнила странное выражение облегчения и едва сдерживаемой радости на лице Иоанна Каппадокийца, когда Юстиниан велел Велизарию выступить в поход против авар. Должно быть, избавиться от Велизария входило в планы заговорщиков — сомнений тут быть не могло.

Но может ли она выдвинуть обвинение против префекта претория? Нет. У нее нет ни малейших доказательств. Ничего, кроме интуиции и старой неприязни. И даже если он участвует в заговоре, он слишком умен, чтобы оставить хоть какой-то след.

И впрямь сейчас не время обличений. Если у нее не будет неопровержимых доказательств, непоколебимое доверие Юстиниана к Каппадокийцу ничем не преодолеть, и в бесплодных спорах будет впустую потеряно время. Сейчас гораздо важнее другое.

— Возможно, ты и права, — вдруг сказал Юстиниан, осознав, насколько плохо он знает того, кто сейчас стоит во главе эскувитов. Этого человека по имени Сергий, выходца откуда-то из Сирии, если ему не изменяет память, рекомендовал сам префект претория. Должно быть, этот Сергий человек неплохой, если Иоанн о нем столь высокого мнения, и все же в такое время едва ли разумно полагаться до такой степени на малоизвестного воина.

Он и прежде смутно догадывался о возможной опасности, теперь же не мог удержаться от замечания:

— Мой царственный дядюшка сам создал прецедент, которым, если заговор действительно существует, заговорщики вполне могут воспользоваться. Когда умер Анастасий и не нашлось прямого наследника, Юстин захватил престол, будучи попросту провозглашен императором дворцовой гвардией при бурном одобрении толпы…

И словно следуя мыслью вслед за его рассуждениями, Феодора воскликнула:

— Ты мог бы их опередить!

— Но как?

— А что, если ты взойдешь на трон прежде, чем умрет император?

— Разве это возможно? — нахмурился Юстиниан. — Я не посмею совершить предательство по отношению к человеку, который меня воспитал и наделил властью.

— Почему предательство? Нет, это может произойти только вследствие прямого волеизъявления императора!

Лицо ее вдохновенно засветилось, дерзновенные мысли, сменяя одна другую, проносились у нее в голове, пока она продолжала излагать свои доводы.

Какую-то минуту Юстиниан был не в силах уследить за их логикой.

Никому не доверяй — так писал Айос. Но им необходимо кому-то довериться!

— Пошли за Трибонианом! — вдруг воскликнула она.

— Почему за ним?

— Но ведь ему-то ты полностью доверяешь, верно? Я — тоже. Пошли за ним, и умоляю тебя — не медли! Нельзя терять ни минуты, ведь император может умереть в любой момент. А Трибониану ведомы юридические формулы и обороты, которые могут нам понадобиться, и он не откажется помочь.

Свидетелей борьбы, длившейся на протяжении всей ночи в опочивальне старого Юстина, не было.

Повелением наследника даже Виниций и Василий не присутствовали здесь. У изголовья императора остались лишь Феодора, Юстиниан и Трибониан.

Однако они столкнулись с непредвиденными трудностями. Старик поначалу сомневался, а потом и окончательно заупрямился.

Он был слишком стар, чтобы править самому, и все же его одряхлевший ум восставал против их замысла — он ворчливо отвергал саму мысль о полномочном соправителе, пусть даже это и его собственный племянник.

Мучительным, непереносимо мучительным было это острейшее противостояние умов и стремлений в царственной спальне. А также по-своему жестоким.

Подобно старому волку в западне, вступившему в свою последнюю схватку, Юстин, ощерясь, вжимался в подушки, глаза его гневно пылали, а губы твердили вновь и вновь: «Нет! Нет и нет!»

Они стояли по обе стороны ложа, поражая его своими доводами, одолевая настоятельными просьбами, умасливая и заклиная. Момент был отчаянный. От его решения зависела судьба каждого из них, судьба всей гигантской империи.

Старый Юстин разъяренно вперял свой взор в их лица: Юстинианово — напряженное и умоляющее, Трибониана — точеное, холодное, едва ли не насмешливое. И эта женщина! Ее лицо в наибольшей степени приковывало к себе внимание старца. Оно было мертвенно-бледным, полудетским, но, казалось, горело изнутри каким-то неистовым и жарким пламенем: лоб пересекли напряженные складки, рот страстно сжат, а глаза смотрели на Юстина безжалостно требовательно.

Даже наследник, глядя на нее, терялся. Та ли это женщина, которую он знает и любит? В этот миг она казалась опасной, как кобра перед броском.

Он заставил себя отвести взгляд. В самом деле, не ради него ли она все это делает?..

В конце концов вся схватка свелась к столкновению двух воль: императора и женщины.

И только далеко за полночь старик, совершенно изнеможенный, сдался с жестом отчаяния. Его седая голова упала на грудь.

— Принесите пергамент и… остальное, — произнес он дрожащим голосом.

Именно в этот момент заговорил Юстиниан, и то, что он произнес, было совершенно неожиданным:

— Я полагаю, что Феодора, моя супруга, также должна стать соправительницей…

В воздухе повисло изумленное молчание. Это было неслыханно! Соправительница на императорском престоле — женщина? Такого в истории ромеев еще не бывало.

Феодора открыла было рот, чтобы возразить, но жест принца, остановивший ее, был настолько властен и категоричен, что заговорить она так и не решилась.

— Она заслужила это! — добавил Юстиниан. — Кто первым заподозрил подвох в предательском предложении царя Кавада? Кто предложил мудрый ход, благодаря которому мы разрушили могучий союз, подготавливаемый Персией? И Феодора же первой дозналась об этом заговоре, и ей принадлежит план, благодаря которому мы этот заговор задушим в зародыше. Прямой резон, чтобы она правила вместе со мной!

Старый император слишком устал и ослаб, чтобы возражать на это новое предложение.

Через минуту Трибониан с непроницаемым лицом добавил на пергаменте короткую фразу, которая навсегда вознесла дитя улиц на небывалую высоту.

После этого старик Юстин, не попросив даже перечитать ему документ, приложил к нему печать и трафарет со своей официальной подписью.

Затем он провел рукой по глазам, и Трибониан увидел, что она дрожит.