Ферма кентавров

ГЛАВА 1

— Смена, повод! Облегчённой рысью ма-арш!

«Смена» произносится коротко и чётко, «повод» овзначает что-то ворде «внимание», это слово говорится, чтобы всадники успели приготовиться, после «рысью» делается небольшая пауза, а «марш» командуют всегда нараспев.

Головными в смене — Арсен с Баянистом. Баянисту весело — как всегда. Он играет, вскидывая передними ногами, подбрыкивает, вот-вот сорвётся с рыси в галоп. За Баянистом — Димка и серый Рубин. Потом идёт Аня на гнедой голштинке Виннифред. Замыкают смену Верка со Змеёй. Настоящая кличка вороной Веркиной кобылы — Звенигородка, но её иначе как Змеёй не называют. Из-за характера. Змея не любит никого из лошадей и никого из людей, кроме Верки. И сейчас время от времени она пытается прибавить рысь, чтобы как бы ненароком достать зубами мощный круп Виннифред, но Верка не позволяет ей хулиганить.

Везде царит солнце. Солнце сияет в небе, солнце отражается в мелких лужицах, разлитых на конкурном поле, солнце блестит на конфетной бумажке, брошеной кем-то на склоне горы, солнце сверкает на пряжках уздечек и на хромированных стременах, под солнцем переливается шерсть лошадей.

На конкурном поле, расставив длинные ноги в ослепительных белых бриджах и высоких сапогах, стоит Владимир Борисович. Он сейчас без обычной кепки, лёгкий ветерок перебирает волосы, руки засунуты глубоко в карманы бордовой куртки.

— Шире рысь! Дима, держи дистанцию!

Первая тренировка.

Я стояла и смотрела на неё, облокотившись на ограду конкурного поля, слушала мягкий стук копыт на рыси, солнце грело мне спину. После ночного происшествия Боргез всё-таки захромал и поэтому мне сейчас оставалось только следить, как работают другие.

И вспоминать Машку и Карагача.

Когда сидишь в седле, то не видишь, что смена короткая, словно обрубленная. С земли это заметно сразу. И, самое главное, всё не станет прежним даже тогда, когда Машка вернётся из больницы.

Карагачем звали Машкиного каракового жеребца. Машка называла его Кори. Карагач был похож на неё, он тоже ничего не боялся.

В самом начале-то, когда Машку только привезли из детдома, она боялась всех на свете и её невозможно было ударить или схватить. Она уворачивалась, отскакивая в сторону, ускользала, приседая к земле. Конечно, мы её стали дразнить трусихой, боякой, ну, по-всякому. Что-что, а дразниться детдомовские умеют. До смерти задразнят. Владимир Борисович это заметил и очень быстро прекратил. И сделал так, что мы даже стали Машке завидовать. Он сказал, что Маша Лебединская талантливей всех, ведь она чувствует наши намерения, а вот мы никогда не знаем, что сделает она в следующий момент.

Но скоро Машка бояться перестала. Сперва нас, потом всех остальных. Когда мы пошли в школу, она записалась в секцию бокса, а потом сама, по книжкам, стала заниматься каратэ и кикбоксингом. Мне тоже пришлось, потому что мы же с Машкой дружим и живём в одной комнате. Но я не слишком люблю все эти мордобитные виды спорта. А вот Машка оказалась жутко упорной и способной.

После конных тренировок она часами отрабатывала стойки, удары, блоки, уклоны, прыжки. Иногда занималась по ночам. Пару раз я просыпалась и видела, как она сосредоточенно избивает воображаемого противника. За конюшней, под навесом, где стоит телега, Машка подвесила мешок с песком. Вначале она ободрала о рогожу руки до крови, потом кулаки стали жёсткими, вот только большие мозоли, которые обычно бывают у каратистов, на костяшках почему-то все не появлялись. И Машка по этому поводу очень переживает.

В деревне с ней боятся драться не только девчонки, но и пацаны, а в секции никто не хочет стоять в спарринге. Не потому, что она сильнее всех. Нет, Машка совсем не грозная на вид. Небольшого роста, худенькая, личико прозрачное, прямые русые волосы до плеч. Но когда она начинает драться, не только противник, но и все, кто рядом стоит, чувствуют, что она решила победить любой ценой. Понимаете, совсем любой. И если ей не уступят, будет драться до конца. До смерти.

Точно таким же был Карагач.

Про нервных, и всегда готовых сорваться в бешеный галоп лошадей говорят, что у них «в голове пуля». Если так, то в голове у Карагача был снаряд. Только караковый не шарахался в сторону от птичек, осенних листьев и зловеще шуршащих полиэтиленовых кульков — того, что обычно приводит в ужас пугливых лошадей. Он просто любил скакать. Любил больше всего на свете.

Каждая здоровая сытая лошадь не прочь побегать. Боргез мой тоже. Но Борька кроме галопа любит ещё множество других вещей. Пожевать овёс или нежное сено. Побрыкаться вволю. Поесть абрикосов летом, осенью — виноград. Мечтает подраться с Баянистом. Хочет познакомиться поближе с каждой кобылой, которую проводят мимо, всякий раз ржет и встает на дыбы.

А Карагач любил только скакать. Он даже ел всегда неохотно, разбрасывал из кормушки овёс. Другие жеребцы ржут при виде кобыл, а он ржал при виде седла и уздечки.

Как и мой Боргез, Карагач принадлежал к чистокровной верховой породе, все предки его скакали, становились лучшими среди многих и он просто создан был для скачки. Но у Боргеза с мозгами-то всё в порядке, а вот у Карагача, видно, что-то сдвинулось. Хотя, может, и нет…

Разве неправильно любить делать то, для чего ты просто создан?

Машка говорила, если Карагача не остановить, он будет скакать изо всех сил, будет скакать, пока выдержит сердце, будет скакать, пока будет жить, — словно ему надо самого себя победить. Любой ценой.

И все верили Машке, потому что Карагач был Её Конь. Они сами выбрали друг друга, когда Кори был только год, а Машка в четвертый класс ходила. Тогда же выбрали друг друга я и Боргез, Верка и Звенигородка, Аня и Виннифред, Арсен и его Баянист. И мы никого не знаем так хорошо, как знаем своих лошадей.

Когда выводили его из денника, он сразу рвался скакать. Конечно, этого нельзя было позволить. Мы ж не какие-нибудь казаки с чубами, лампасами и плётками, которые — прыг в седло и сломя голову понеслись. Мы спортсмены. Cтоявшую в деннике лошадь нельзя срывать с места в галоп, надо сперва размять её на рыси. Но рысить Карагач не любил. Так не любил, что Машка не могла его уговорить на это мысленно. И ей приходилось держать его на жестком поводу, только тогда караковый жеребец изображал что-то похожее на нужный аллюр.

В конкуре препятствия прыгают с галопа, но это сокращённый или средний галоп. На маршруте особенно не прибавишь, иначе можно просто не вписаться в поворот. Но все понимали, что нельзя же постоянно, каждый день, всю тренировку сдерживать Карагача, не давать ему скакать и радоваться скачке. И Владимир Борисович тоже понимал это — я вообще не знаю среди обычных людей того, кто бы так хорошо чувствовал лошадей.

Он часто говорил:

— Та-ак, работу закончили, все шагают. Мария, можешь съездить в поле. Только смотри, знай меру!

Вообще-то в обычных спортивных школах таких как мы малолеток без тренера в поле не отпускают. Но Владимир Борисович знает, что любой из нас, во-первых, скорее сам себе откусит ухо, чем сделает что-то во вред коню, а, во-вторых, не упадёт. Мы чувствуем, что думают лошади.

Машка и Карагач, получив разрешение, уходили, довольные. В сосняке и в ореховых садах на яйле есть дороги без камней, которыми так и прорастают поля ниже по склону. На тех дорогах каштановая, упругая, приятная для конских ног земля.

Я только раз видела, как Машка с Карагачем скакали так, как он хотел. И запомнила на всю жизнь. Понимаете, каждая лошадь красива на скаку. Даже кляча, которая возит сено. Но в движении Карагача было ещё что-то кроме красоты. Любой бы заметил, что именно для этого он создан, именно для быстрой скачки самым лучшим образом приспособлены его ноги и мышцы. А скорость… Мы с Боргезом шли хорошим полевым галопом, а Карагач ушёл от нас как от стоячих. Движения его были плавными, точными и широкими, и видно было, что скачка для него только удовольствие и счастье, а не работа.

После этого я спросила:

— Владимир Борисович, а почему Карагача нельзя на скачки отправить? Они с Машкой все первые места позанимали бы…

Тренер удивился так, что его лохматые брови встали «домиком»:

— Ры-ыжая, какие скачки, он же классно прыгает!

Владимир Борисович уже тридцать девять лет конкуром занимается, ему скачки кажутся простыми как букварь и неинтересными. Тем более, что прыгал Карагач действительно здорово. Но и тут была видна его «пуля в голове».

Мой Боргез тоже прыгает хорошо, прыгать любит, но не пойдёт на двухметровую стенку. Он знает, что просто не сможет прыгнуть препятствие в двести сантиметров со всадником на спине. А Карагач пошёл бы, и прыгнул бы. Разбился, но прыгнул.

Он страха не знал, точно так же, как Машка. Всё-таки во время выбора, три года назад, к каждому подошёл именно тот жеребёнок, который совпадал с человеком по характеру, как совпадает своими выступами и углублениями ключ со скважиной замка.

…В тот самый день два месяца назад мы отработали лошадей и поехали шагать на верхние поля. После тренировки нельзя лошадь сразу ставить в конюшню, надо примерно полчаса вываживать её шагом, чтобы остыла, чтобы дыхание успокоилось.

Был июль, жара такая, что на опушке леса листья в трубочки посворачивались, поэтому работали мы вечером и когда выехали на поле, солнце уже стояло низко над горой и внизу, в долине, лежала сумеречная тень.

Только мы подошли к дороге, ведущей в старый сосняк, Машка повернула:

— Я тут проедусь…

Арсен завертелся в седле, вспомнил детство:

— Всё будет доказано, всё будет рассказано!

Конечно, он бы ни слова не сказал тренеру, он болтун и музыкант, но не предатель.

И, само собой, вставила слово Аня. Она делает вид, что за всех отвечает, даже когда никто ей этого не поручал:

— Ты давай недолго… Чтобы вместе вернуться…

Машка кивнула и они с Карагачем исчезли за серыми стволами.

Мокрая от пота шерсть на шее и боках лошадей быстро высохла, сделавшись тусклой и жесткой. Солнечный свет из жёлтого стал оранжевым, тень от кромки леса вытянулась на половину поля. Мы отшагали своё — Машка и Кори не появлялись. Аня пробурчала:

— Наверное, сама домой поехала… Просила же как человека!

А когда мы вернулись на конюшню, дежурный конюх Витька горько сказал:

— Эх вы! Чё ж вы девку-то отпустили!

Оказалось, пятнадцать минут назад перед фермой затормозил белый «Жигуль» с прицепом, где лежали брёвна. Водитель вытащил из кабины Машку. Машка была без сознания.

Моментально возникла суета, нашли Владимира Борисовича, тётю Олю и они на «газике» увезли Машку в больницу, в Бахчисарай. А водитель белых «Жигулей» путался у всех под ногами и объяснял, как было дело. Словно извинялся. Потом незаметно сел в свой драндулет и укатил.

Мы расседлали коней и собрались в конюховской. Нам было страшно и мы держались рядом, так, чтобы касаться друг друга хоть рукавом. Позвали Витьку, он с удовольствием рассказал, всё что знал, и мы по его словам представили случившееся точнее, чем он сам.

Машка и Карагач скакали по любимой дороге. Ветер шумел в длинноиглых соснах, поэтому гула мотора не услышали ни девчонка, ни жеребец. И, войдя в поворот, они вылетели прямо на белую легковушку…

Любая другая лошадь шарахнулась бы в сосны. Может, смогла бы спастись, а, скорей всего, нет. Но всадника бы точно стесала о деревья.

А Карагач прыгнул.

Ведь он просто создан был для того, чтобы прыгать высокие препятствия.

Это был великолепный прыжок и они с Машкой почти победили.

Они бы точно победили, если бы за машиной не тащился прицеп с дровами, длинными хлыстами спиленного сухостоя.

На приземлении Карагач попал в них передними ногами. Хлысты разошлись, зажав копыта.

Машка и Карагач полетели через голову.

Машка сильно разбилась, но осталась жива.

Караковый жеребец, не знавший страха, сломал себе шею.

Перепуганный водитель, ударивший по тормозам, когда на него вылетели девочка и конь, подобрал Машку, бережно уложил её на заднее сиденье и погнал машину к ферме. Все в округе знают, откуда в лесу могут появиться всадники…

— Сволочь, — сказала Аня. — Придурок! Если б он не тормозил, всё было бы в порядке.

Действительно, скорость машины плюс скорость лошади — если бы водитель не пытался остановиться, «Жигули» просто проскочили бы под Карагачем вместе с прицепом, с этими брёвнами…

Я поняла, что сейчас позорно разревусь, и выскочила из конюшни.

Идти в нашу с Машкой комнату было совершенно невозможно. И я плакала во дворе.

Слонялась туда-сюда, пинала камешки, клочья соломы, пнула кучку навоза, не убранную конюхами. Забрела под навес, ударила, что было сил по мешку с песком. Машкиному мешку… Ободрала костяшки, но боли не почувствовала. Ударила ещё раз — всё равно…

Кружила, кружила, кружила по двору… Кто-то проходил мимо, но я не замечала, кто это и куда он идёт. Потом из конюшни меня позвал Арсен.

Оказывается, наши, Витька и пришедший ночной конюх скинулись, Витька смотался на мотоцикле в село, привёз самогонки и теперь надо непременно выпить за упокой конской души чистокровного Карагача и за то, чтобы у Машки всё было хорошо.

До этого случая никто из нас всерьёз не пил — Владимир Борисович следил за этим очень строго. Но пробовали, конечно, все. Нельзя жить в деревне и ни разу не попробовать вина… Может, конечно, в городе то же самое — не знаю. Потом приходилось искать жвачку или есть подгоревшие семечки, чтобы не пахло.

Самогонка оказалась страшно резкой, от неё перехватывало дыхание. Витька учил нас запивать её водой, но я не запивала, мне нравилось, что она такая. Для закуски дежурный Игорь поделился варёной картошкой, которую взял себе на ужин. Мы вытаскивали картошины из банки прямо руками. Димка уже не плакал, тихонько сидел в углу, только глаза оттуда поблёскивали. Ему, конечно же, не наливали. Мы не преступники, чтоб спаивать детей.

В тот вечер я первый раз в жизни стала пьяной. И ничего страшного в этом не было, только мир вокруг меня раскололся на осколки. В одном осколке был страх за Машку. В другом — острая боль, потому что Карагач нигде больше не будет скакать своим прекрасным галопом, разве что в конском раю, где всегда светит солнце и всегда трава зелёная. В третьем осколке был густо-синий вечер, яркие летние звёзды и наш молчаливый тёмный дом. В четвёртом была большая любовь. Я любила Боргеза, Машку, Владимира Борисовича, тётю Олю, Верку, Арсена, Аню и вообще всех людей на земле… Было много других осколков, я видела их одновременно, они кружились передо мной, то один то другой приближался, потом отодвигался опять, и жить было чудесно, только вот очень больно. А потом всё стало черно. Наверное, я уснула.

Владимир Борисович и тётя Оля приехали только утром и даже не очень ругали нас за вчерашнее. Было не до того. Оказалось, у Машки сильное сотрясение мозга, сломаны рёбра — это, наверное, она упала на камень, — и внутри что-то ещё повреждено, поэтому её пришлось везти из Бахчисарая в Симферополь.

Сначала к ней в больницу не пускали. Потом стали пускать, так она сама никого не захотела видеть. Мы приезжали несколько раз и ждали в парке у больницы, пока тренер передавал ей пакет с фруктами и разными вкусностями, которые приготовила тётя Оля. В конце концов Владимир Борисович стал ездить один. Мы на Машку не обижались — у неё было горе. Это ж понятно — увидит кого-нибудь из нас и сразу вспомнит, что наши кони жуют себе сено, а Карагача на свете больше нет…

Как только она поправилась так, что смогла ходить, то попыталась убить себя. Оказалось, те деньги, которые передавал ей Владимир Борисович, она не тратила на мороженое или какую-нибудь ерунду вроде жевачки, а потихоньку покупала в аптеке димедрол, и когда снотворного набралось целых двадцать пачек, выпила их все, прибавив ещё те таблетки, что набрала в тумбочках у соседок по палате. Спасли её только потому, что Машка всегда была ужасно аккуратной и решила пустые упаковки от таблеток выбросить в мусорное ведро. Это заметила нянечка, подняла шум… Врачи не дали Машке умереть. Ей промыли желудок, очистили кровь, и теперь в больнице терзали всякими психотерапевтическими штучками, чтобы она больше не пыталась самоубиваться.

Я Машку понимала. Я бы тоже убила себя, если б на свете не стало Боргеза.

Только поступила бы по-другому, выбрала бы такой способ, чтобы потом насильно не спасли.

Например, можно ж было прыгнуть с крыши двенадцатиэтажки, там же в Симферополе много высотных домов, а из больницы убежать нетрудно.

Ведь если твой конь умрёт, это всё равно, что тебе отрубят руку и ногу сразу. В таком виде лучше не жить.

…От этих мыслей и воспоминаний мне стало холодно, хоть солнце грело вовсю.

Наши прыгали. Владимир Борисович кричал — а как иначе, если говорить тихо, никто ничего не услышит, поле большое:

— Анна, Анна, заставь лошадь прыгать! Что это она у тебя стучит?!

Костлявая рослая Виннифред была небрежной. Стоило Ане отвлечься и во время прыжка гнедая плохо подбирала передние ноги и зацепы копыт стучали по препятствиям. Иногда обходилось всё нормально, а иногда жерди летели на землю. На любых соревнованиях за разрушение препятствия — четыре штрафных очка.

Аня злилась, она всегда страшно нервничала, когда тренер делал ей замечания. И, снова заведя гнедую на «каменную стенку», она скорее всего, мысленно ударила её, потому что Винни сделала гигантский красивый прыжок, раза в полтора выше и дальше, чем нужно.

Владимир Борисович снова закричал:

— Что ты творишь?! Полегче, лошадь загубишь!

Справа от меня захрустел песок. Я краем глаза уловила движение и шарахнулась в сторону, а потом уже увидела, что могла бы и спокойно стоять на месте, никто не собирался лишать меня жизни. Рядом затормозила зелёная «Нива». Она скатилась с дороги к полю с выключенным двигателем и подъехала бесшумно. На лобовом стекле был прилеплен розовый косматый чёртик и рядом косо торчала табличка с жирной синей надписью «ТВ-Крым».

Из машины вылез парень. Высокий, темноволосый, коротко стриженный, в кожаной курточке и кожаных штанах. Довольно симпатичный.

— Привет! Скажи, где ваш директор? Ну, начальник?

Я показала:

— Вон, тренировку ведёт. Подождите.

Открылась задняя дверь «Нивы», вылез ещё один. Постарше и поменьше ростом, волосы собраны в «хвостик», с головы до ног одет в синюю джинсу — кепка, куртка, штаны, кеды. Вытащил большую видеокамеру. Понятно, оператор!

Владимир Борисович заметил гостей и подошёл, бросив через плечо нашим:

— Шагайте пока…

Высокий представился тренеру:

— Кирилл Денисюк, крымское телевидение, программа «Островитяне»…

Оказалось, кто-то сообщил ему, что под Бахчисараем в селе Яблоневое работает необычный семейный детский дом. Одновременно детский дом и спортивная школа. И Денисюк решил снять про нас передачу!

Почему-то Владимир Борисович совсем этому не обрадовался. Он, конечно, не стал отказываться, поговорил с Денисюком перед камерой, но вид у него при этом был такой, словно зубы разболелись.

Тренер дал интервью и пошёл дальше вести занятия. Джинсовый оператор поднырнул под ограду и отправился снимать, как наши прыгают. А Денисюк постоял, посмотрел и вдруг обратился ко мне:

— Тебя как зовут?

— Света.

— Ты тоже… — он замялся и я помогла ему:

— Детдомовка? Ага.

— А почему ты не ездишь?

— Мой захромал. Ногу потянул.

— И как зовут твою лошадку?

Ух, ну и привычка у этих городских! «Лошадка»! Они почему-то стесняются говорить «кобыла» или «жеребец», хотя не стесняются «мужчина» и «женщина».

— У меня жеребец, Боргез. Чистокровный верховой. Это порода так называется, — пояснила я на всякий случай.

— Скучаешь без него?

— Чего? Я его пошагала немного, сейчас вместе со всеми на вторую тренировку пойду. Когда мы продажных тварей работать будем.

Денисюк оторопел:

— Продажных тварей?!

— Ага. Ну, тех лошадей, которых потом продадут.

Он расхохотался. Я тоже — потом, когда сообразила. Мы-то привыкли так говорить, не помню, кто это придумал, но ведь вообще-то «продажными тварями» проституток называют и предателей.

Денисюк расспрашивал меня о том, как и где мы живём, чем кормят лошадей, как называются препятствия на конкурном поле. Я честно рассказывала, только не сказала ни слова о том, что мы можем чувствовать лошадиные мысли и передавать им свои. К этому приучили нас Владимир Борисович и Роман Иванович. Мы навсегда запомнили: ни слова чужим о наших способностях. Даже в Яблоневом. Почему — ясно было без объяснений. Я вот рыжая, и, знаете, сколько драться пришлось, чтоб перестали дразнить?! Это при том, что рыжих-то на свете много. Экстрасенсов — гораздо меньше. И, как говорил Роман Иванович, еще не прошли те времена, когда за необычные способности человека могут убить.

Кучу вопросов задал мне Денисюк. Некоторые — совершенно дурацкие, знаете, на дебилов рассчитанные. Ну, это понятно. Детдомовцев почему-то заранее считают недоразвитыми. Я постаралась доказать ему, что это не так и почти доказала, но вдруг заметила, что джинсовый оператор, который уже отснял прыжки, не просто камеру на плече держит, а явно снимает меня! И застыла, уставившись в объектив, отливающий сиреневой нефтяной плёнкой. Ну ничего не могла с собой поделать!

Денисюк сказал:

— Да ты не бойся, Света…

Вот ещё! Я сразу ожила:

— Я не боюсь! Только чего вы снимаете без спроса? Вдруг…

Надо же, совсем забыла, какими словами обычно в кино говорят, что незаконная видеосъемка — нарушение прав человека!

Денисюк и джинсовый поняли меня по-своему. Оператор сказал:

— Да ты здорово получилась! Жёлтый свет… Песок… Твои волосы… Поздний Тициан! И вообще, ты фотогеничная.

Денисюк объяснил:

— Тициан — это итальянский живописец времён Возрождения.

— Представьте, знаю, — как хорошо, что тётя Оля рассказывала нам про разных художников. Вот если бы она не была искусствоведом, стояла б я сейчас как дурочка.

— Ну молодец, что знаешь. В школе учила?

— Нет, нам рассказывала… Ольга Николаевна. А когда ваша передача будет?

— На той неделе во вторник, в семь вечера. Но ты на всякий случай посмотри в газете.

Денисюк хотел ещё что-то сказать, но оператор дёрнул его за рукав и скорчил выразительную гримасу. Они заторопились, попрощались и сели в машину. Водитель всё то время, что они работали, сидел в кабине и курил. Ему не были интересны ни горы, ни люди, ни лошади. Зато теперь он обрадовался, завёл мотор, сказал Денисюку что-то весёлое…

«Нива» уехала, тренировка уже заканчивалась. Надо было идти чистить Ольгерда, а я всё стояла на месте, щурилась на солнышко.

Из головы не выходили слова джинсового: «И вообще ты фотогеничная». Когда он это говорил, видно было, что не шутит. Здорово!

Всем известно, какая красавица Света Измайлова, веснушки всё лицо залепили. Да ещё были б они маленькие и коричневые, как говорят, «милые» — было бы ничего. Так нет, они огромные, одна на другую наползают и к тому же цвета какого-то желто-зеленоватого. Видно их не только летом, но и зимой, никакой отбеливающий крем вывести не может. Да… Хорошо, что не обязательно быть красивой, чтобы считаться фотогеничной. И хорошо, что я помнила Тициана. А то все думают, будто у спортсменов голова для того, чтобы есть.

Ребята отшагали коней и я вместе с ними пошла на конюшню.

— Это кто был? — спросила Верка.

— А… С телевидения.

— И что, про нас фильм покажут? — влез Арсен.

— Передачу будут делать? — заинтересовалась Аня.

— И чего, тебя там снимали? — снова Арсен.

— Всех снимали, — ответила я.

— А Верку больше нас! — не унимался он.

— Она красивая, — убеждённо сказал Димка и Верка потрепала его по голове.

Аня фыркнула:

— Секс-бомба!

Я так и знала, что Аня Верке завидует. Ну, я и сама завидовала — белой завистью, естественно. Ещё бы! Тёмно-карие огромные глаза, яркие губы, волосы крупными кольцами безо всякой завивки… Правда, на носу у Верки есть маленькие прыщички, но на пару шагов отойдёшь — и не видно их. К ней вечно пристают пацаны и медленный танец она ещё ни разу с девчонкой не танцевала, обязательно её кто-то пригласит.

— Эй, что за базар? — это подошёл Владимир Борисович. — Седлайте скорей, кинозвёзды! А то стемнеет…

Когда я чистила серого Ольгерда — одного из двух жеребцов на продажу, которых работала через день по очереди, на вторых тренировках, мне пришла в голову классная идея. Можно же не только выступать в большом спорте, но и работать на телевидении журналисткой. А что? Ведь многие знаменитые спортсмены потом становятся комментаторами.

И тут же представилась эта чудесная жизнь, интересная, не то что теперь, но сразу же вылез один вопрос. Я ведь буду участвовать в крупных соревнованиях, но передачу тоже интересней вести с чемпионата страны, а не с первенства области! Как это совместить?

Ещё почему-то, стоило представить мою будущую работу на телевидении, постоянно рядом со мной возникал Денисюк. Это было совершенно непонятно, он же не ведёт спортивную программу…

Из-за мыслей о будущем у меня всё не получалось войти в контакт с Ольгердом. Мы сбивали препятствия одно за другим и конечно же, Арсен сказал, что это я зазналась после того, как у меня взяли интервью.

А ночью Денисюк мне приснился. Кожаная курточка, белая рубашка, чёрные джинсы… Насмешливые глаза, чуть волнистые короткие волосы… Всё-таки он не просто симпатичный, а очень красивый.