Ферма кентавров

ГЛАВА 10

Машке наконец удалось заглянуть в альбом тренера и сравнить снимок троеборца Зуенко и наш словесный портрет. Это случилось через день после того, как я расспрашивала Завра, и на следующий день после отъезда Владимира Борисовича в Киев. Он уехал искать покупателей на Бизнеса, Ольгерда, Фланель и Аверса.

После обеда мы как обычно пошли седлать — лошади не машины, которые могли бы до возвращения тренера стоять в гараже. Прыгать без Владимира Борисовича нам запрещалось, а делать рысь и галоп — пожалуйста.

Когда я чистила одного из «продажных», гнедого Флагмана, Машка подбежала к деннику, уцепилась за прутья решётки и подтянулась на них:

— Светка, слушай, давай ты погоняешь его на корде, и всё? Я видела фотку! Приходи скорей, встретимся под навесом у мешка.

… — Эй, а чего ты не седлаешь? — спросил меня Арсен, когда я брала в амуничнике корду.

— Да так, облом, — небрежно отозвалась я.

Когда лошадь работают на корде, один конец корды пристёгивают к уздечке, другой, на котором петля, держат в руке и заставляют лошадь бегать по кругу рысью и галопом, сначала в одну сторону, потом — в другую. Ещё так лошадей учат прыгать — им легче рассчитывать прыжок, если на спине нет тяжести всадника. Когда гоняют лошадь на корде, с ней не возникает такого тесного мысленного контакта, поэтому мы предпочитаем лошадей седлать. Но сейчас меня сжигало любопытство и я сделала Флагману только два реприза рыси по десять минут, потом отшагала… Короче говоря, минут через сорок я уже была под шиферным навесом, где меня ждала Машка. Она — Пошли!

— Куда?

— На орехи!

— А чего, тут не можешь сказать?

«Орехами» мы назвали огромное дерево фундука. Оно считалось местом для секретных разговоров.

Машка не ответила, просто направилась туда, куда решила, я догнала её, мы пролезли между стальными упругими проволоками ограды и вскарабкались на дерево, с которого открывался хороший вид на конкурное поле. В густых листьях было ещё темнее, чем снаружи, где уже собирался вечер. Я устроилась поудобней и потребовала:

— Ну, говори!

— Тётя Оля послала меня за солью, прикинь — начали готовить ужин и выяснилось, что соли — ни грамма. А у них дома соли целый запас и она мне ключи от дома дала. Ну я и подумала, что заодно посмотрю альбомы. Ведь это ж ничего такого, правда, нам же всегда разрешают их брать…

— Конечно, всё нормально, — успокоила я Машку.

— Так вот, я ж специально у тебя не спросила, в каком альбоме та фотография, чтобы эксперимент был чистый.

— Ну, ну!

— Это он! По крайней мере, описание убитого подходит к нему на сто процентов! Кроме того, что ты видела старого, а там — молодой.

— Не старого. Этому убитому было лет пятьдесят — максимум.

— А на фотке ему лет двадцать. Так что старого. И ещё, — Машка выдержала эффектную паузу, — Светка-а, ка-ак он похож на Арсена — с ума сойти!

У меня по спине пробежал озноб. Сначала, после передачи Денисюка, я была уверена в сходстве. Потом Машка со своей логикой почти убедила меня в ошибке. Оказалось, что никакой ошибки не было и в помине… Я спросила:

— И что будем делать?

— Надо узнать, видели этого мужика в деревне, или нет.

— Не, я не про то. Арсену скажем?

Машка невольно обернулась. Я тоже посмотрела на конкурное поле. Без препятствий оно казалось голым и чужим, как комната из которой перед ремонтом вынесли привычную мебель. Арсен отрабатывал «восьмёрки» на сокращённом галопе, у него под седлом был вороной высокий Аверс. После долгой паузы Машка сказала другим, не следовательским, нормальным своим голосом:

— Не знаю… Вот ты — ты б хотела такое узнать?

— Я б хотела знать правду.

— Любую? Всякую? И такую — тоже?

— Н-наверное да… Нет, точно «да». Понимаешь, можно просто не думать о родителях и тогда, конечно, всё равно, какими они были и что с ними случилось. Только вот у меня не получается не думать. Ты ж знаешь, я говорила тебе, что пыталась искать их телепатически. А потом спросила Борисыча — он сказал, что мои родители погибли в автокатастрофе…

— Он тебе сказал?! — Машка подалась вперёд, ко мне, чтоб лучше слышать ответ.

— Представляешь, сказал! Плохо, конечно, что погибли. Но всё равно легче оттого, что я это знаю точно.

— Надо будет и мне спросить, когда он из Киева вернётся.

— Конечно, спроси! Они ничего нам не говорят, мы и сидим. А, может, не говорят, потому что не спрашиваем… — я вспомнила наш с Веркой ночной разговор, как человек решил за всех животных, какими им быть и добавила: — Понимаешь, сейчас получается, что мы решаем за Арсена, что ему надо знать, а что — не надо. По-твоему, это честно?

— Естественно, нет. Но чтоб сказать ему: «Твой отец приезжал тебя искать и был убит», — нужно точно знать, что это правда.

— Слушай, а тебе не надоело? «Точно, точно»…

— А представь, только на секундочку представь, что мы ошиблись!

Я представила и замолчала. Ну почему никогда не получается в жизни просто и ясно? Так, чтобы на любой вопрос было только два ответа, «да» или «нет»? Вместо этого бесконечно вылазят всякие «может быть»…

Арсен перевёл Аверса в шаг и похлопал его по шее. Верка рысила серую Фланель на свободном поводу. Аня отрабатывала с рыжей Хаганкой переходы из рыси в галоп и с галопа — в рысь. Димка сидел на железной ограде — он давно уже отшагал учебного Рубина, других лошадей пока ему не доверяли.

Машка вместе со мной смотрела на эту мирную, спокойную картину и думала, наверное, о том же, о чём и я. Мы с ней часто думали одинаково и начинали говорить одновременно одними и теми же словами. По крайней мере, раньше. Машка вздохнула и жалобно сказала:

— Свет, давай знаешь как решим? Надо узнать, расспрашивал этот Зуенко в селе о тех, кто на ферме живёт, или нет. Понимаешь, если спрашивал, значит, точно за Арсеном приезжал. А тогда уже спросим Арсена, хочет ли он знать о своём отце правду. Ну, как будто случайно заведём разговор насчёт родителей и спросим тоже будто случайно. Если ответит, что да, хочет, тогда и расскажем.

Я согласилась. А что ещё оставалось делать? По крайней мере, ведь ничего более подходящего не придумывалось даже на фундуке, где обычно всегда в голову приходили самые лучшие мысли.

Трудно принимать решение, когда речь идёт не о тебе.

Вечером перед сном Машка шила мешочек из жёлтого трикотажного рукава от старой футболке. Так было на неё не похоже — заниматься бабским рукоделием, что я спросила:

— Что это будет?

Она посмотрела на меня серьёзно и я перестала улыбаться:

— Мешочек такой. Маленький. Для Кориной гривы.

Я невольно посмотрела на фотографию Карагача: синее-синее небо, точёная изящная голова жеребца, вороная с золотистыми подпалинками возле ноздрей, настороженные уши, ясные большие глаза. Год назад на ферму приезжал фотограф из Севастополя, мы упросили его сфотографировать всех наших лошадей. Он сделал это, но прислал снимок — большой, как картина — только Машке. Владимир Борисович объяснил нам, что для фотографа все лошади почти одинаковые. Он и выбрал одну, самую удачную фотографию…

Машка сделала ещё пару крупных стежков, полюбовалась ими и добавила:

— Буду её с собой носить. Приделаю тесёмочку и повешу на шею под одеждой.

И снова, в который уже раз, словно от прикосновения к ране, я поёжилась от мысли, что надо всё-таки рассказать правду о том, где похоронен Карагач. Только вот как это сделать, я придумать не могла и начала сочинять оправдания, что, между прочим, на скотомогильнике совсем не плохо. Раскопанные кости не валяются, собаки не пируют. Растёт шиповник и дикая яблоня и тёрн с фиолетовыми ягодами, покрытыми седой пыльцой. Лучше, чем на кладбище, где, как пишут в газетах, всякие гады памятники и кресты воруют и сдают на металлолом…

Снова нам пришлось прогуливать уроки, другого времени на расследование не оставалось. Тем более зачем нам, например, всякая алгебра-геометрия? Биологию надо знать, химию тоже, а для чего спортсменам украинский язык или музыка? К тому же на уроках музыки мы не красивую музыку, а всякие дурацкие песни хором поём. Для Арсена эти песни вообще сущее мучение, он говорит, что они не живые, а залакированные. Мне с Веркой и Машкой легче, конечно, это выносить, но скучно всё равно.

Приехать в Яблоневое можно электричкой, а можно автобусом или попутной машиной по Симферопольской трассе. Можно, конечно, и пешком, через горы, но этот вариант мы отбросили. Если бы конокрад собирался подобраться к нашей ферме лесом, он бы не туфли обул, а кроссовки. Или сапоги. А уж если бы пошёл в туфлях, то запылился бы и перепачкался. Насколько я помнила, штаны у него выглядели равномерно чёрными, не пыльными и не было на них цеплючих семян осенних трав.

Что автобусы, что машины, если подбирают кого-нибудь до Яблоневого, высаживают его обычно там, где стоит киоск «Союзпечать» Сервера, и бабульки, усевшись на табуреточках, продают вёдрами яблоки, персики, виноград и орехи.

Отсюда мы и начал расспросы.

Серверу делать было нечего, по утрам покупателей у него почти нет, и он охотно болтал с нами о том, что торговля идёт сейчас немного побойчей, ведь проезжающие останавливаются взять по дешёвке фрукты, замечают киоск и покупают заодно минералку и сигареты. Машка хитро заворачивала разговор на то, что было на прошлой неделе в пятницу, я готовилась в случае чего прийти ей на помощь, а сама гадала, почему некоторые крымские татары чернявые, а некоторых, вроде Сервера, от русских не отличить, пока они не заговорят. И тут позади нас раздалось:

— Девочки, если не покупаете, отойдите в сторонку!

Это был голос участкового…

Его отражение я заметила в тёмном стекле и, чтобы он не видел моего лица, так и отодвинулась, не оборачиваясь, сделав вид, что разглядываю ряд пивных бутылок и думаю, взять мне «Весёлого монаха» или «Студенческое».

Серёга, не торопясь, достал из кармана серых форменных брюк деньги, купил пачку «Бонда», спрятал сдачу… Так долго возился, что я попыталась направить ему мысленный образ крупной драки возле клуба — вдруг не испугается и пойдёт выяснять, в чём дело? Но Серёгино красноватое лицо с белыми толстыми бровями, почти скрытыми козырьком фуражки осталось совершенно безмятежным. Он сорвал с сигаретной пачки хрусткую прозрачную шкурку, не торопясь, смял её в комочек… Я чувствовала затылком его ленивый взгляд и когда он повернулся и медленно направился к сидевшим на табуреточках торговкам, стало легче, как будто в жару удалось выпить стакан родниковой воды. Только тогда я обернулась и посмотрела ему вслед.

В этот момент участковый обернулся тоже…

Если бы я сразу отвела глаза, ему бы точно показалось, что мне есть что скрывать. И я сделала вид, будто его разглядываю. Пусть подумает, что влюбилась!

Серёга смерил нас с Машкой долгим изучающим взглядом, закурил и только потом нагнулся над аккуратными пирамидками разноцветных яблок, выбирать, какие повкусней. Вид у него при этом всё же был подозрительно задумчивый. Наверное, он прочитал мою анонимку и теперь пытается угадать её автора. Если уже не угадал… Смотрел-то на меня он не просто так, а с каким-то намёком…

Мне стало тоскливо и я подумала, что зря написала это чёртово письмо и что совершенно прав был Олег, когда советовал никуда не соваться…

Но потом, после того, как я обругала себя безмозглой курицей и дебилкой, не умеющей предугадывать, к чему приведут её действия, в голову пришла спасительная мысль: Серёга просто не мог знать, что писала письмо я, ну, просто физически не мог. Никто меня не заметил у его почтового ящика — раз! А если даже заметил, мало ли кто мог поручить мне бросить письмо. Точно, если спросят, скажу, мол, какой-то дяденька попросил письмо отнести и дал за это гривну. Потом, если даже внутри письма они найдут отпечатки пальцев, кто докажет, что они мои — это два! Для доказательства надо мою пятерню вымазать чернилами или краской и приложить к листу бумаги. Плюс то же самое проделать со всеми, у кого есть тетради в клеточку и кто пишет синей шариковой ручкой «Кроун Альба» за двадцать пять копеек… А косился на нас участковый наверное, потому, что время школьное, а мы тут гуляем.

Сервер ничего толком не рассказал — я имею в виду, не рассказал того, что нам нужно, — торговки тоже. Милиции гораздо легче вести следствие. Нам-то приходится заводить разговор издалека, как бы ненароком спрашивать о высоком приезжем, одетом в чёрное, и любой может в ответ спросить: «А ваше какое дело?»

…Этот день был совершенно неудачным. Возвращаясь в школу, мы столкнулись на пустой солнечной улице меж двумя рядами разноцветных заборов с Крапивихой, неожиданно вывернувшей из-за поворота.

Если честно, мне стало не по себе. Одно дело, когда мы были вместе с Боргезом. А Машка теперь считает, что драки — это ерунда, смелость и сила могут помочь человеку только в сказках и боевиках…

Но Крапивиха меня испугалась. Даже Машка заметила:

— Чего это она на тебя так уставилась?

Я рассказала, что между нами произошло. И как Тонька с компанией меня обыскивали за клубом, и как я потом ревела в ежевичнике у мелкой неширокой речки, и как мы с Боргезом на нижнем поле опрокинули Крапивиху на землю одним лёгким толчком…

— Как ты думаешь, надо было тогда её ударить, или нет?

Машка пожала плечами:

— В голову — копытом? Боргез бы её убил.

— Да, но ты же знаешь, какая она! Без неё дышать будет легче! Сколько зла она сделала — не только мне, а, наверное, всему селу.

Машка не думала ни секунды:

— Дышать без неё будет легче — это точно. Но, во-первых, выяснили бы, что Боргез её убил — наверняка бы признали его бешеным и потребовали уничтожить. И потом, таких сволочей, не убивать надо, а судить.

— Тю-ю-ю…

— Сказать, почему?

— Ну скажи.

Мы остановились посреди улицы, пустой из-за того, что день был рабочий. Машка заговорила медленнее и видно было, что такие вещи ей трудно говорить:

— Понимаешь, умирать не страшно. Я, когда пробовала, помню: это провал в темноту и всё… Я же вовсе не из-за дурацких психологов второй раз не пробовала. Они меня гипнозом лечили… Ха! Просто я поняла, что умереть можно всегда, тут не опоздаешь. Это как дверь, которая закрыта, но не заперта — можно выйти в любой момент. И выходить не страшно. Плохо только, если тебе мешают. Промывают желудок и всё такое… Так что, понимаешь, смерть — не наказание. Особенно для сволочей.

— Ну и что с ними тогда делать? Пытать?

— Не знаю. Но не убивать самой.

Я поняла, что Машка твёрдо убеждена в своём. Конечно, ей лучше знать, что такое смерть, я же не пыталась самоубиваться и никто меня не убивал… То есть пока не убивал — я представила Завра, его огромные руки, толстые пальцы с маленькими коротко постриженными ногтями… Пришлось даже потрясти головой, чтобы прогнать это воспоминание.

Но если сволочь не удаётся поймать и судить, так что же, она будет ходить по земле, жить и радоваться?

В субботу мы снова сбежали с уроков. По выходным на базарчике возле дороги народу больше всего, может, кто-нибудь что-нибудь и вспомнит. Но неудачи продолжались. Нас, конечно, знакомые угостили крупным тёмно-фиолетовым виноградом «Кардинал», собранным в плотные кисти и нежными, продолговатыми, прозрачно-зелёными «Дамскими пальчиками», густо-красными чуть сплюснутыми яблоками сорта «Джонотан» — мои любимые «Рэд Делишиес» в этом году не удались, поздний майский заморозок погубил цветы. Но — и всё. Мы не узнали ничего нового, вдобавок когда мы возвращались в школу у самого входа нас поймала классная:

— Здравствуйте, девочки, а не поздно собрались на уроки?

— Здрасьте, Тамара Степановна… А мы только ненадолго вышли, — на ходу сочиняла я, — вот Маше стало плохо, голова закружилась…

Классная иронично осведомилась, почему это «плохость» нападает на нас регулярно — сначала на физкультуре и уроках труда, потом на алгебре с геометрией, потом на украинском языке и географии? Видно, следующие на очереди история и русский язык?

Надо же, кто-то ей доложил!

— Пора, наверное, в школу Владимира Борисовича вызывать. Или Ольгу Николаевну.

Это было бы ужасно! Я стала просить:

— Ну Тамара Степановна, ну не надо, пожалуйста, ну мы последний раз…

Классная улыбнулась:

— Последний раз Маше делается плохо?

— Ага, — я смотрела на неё с надеждой, а Машка, нет, чтобы подыграть, сказать что-нибудь, стояла совершенно безразличная.

Бац! По глазам ударила белая вспышка. Я заморгала, передо мной по школьному двору выложенному плиткой и пирамидальным тополям поплыли чёрные пятна, которые всегда появляются, если посмотришь на солнце или на огонь элекросварки..

— Николай Павлович, — классная рассердилась, но не очень сильно, — разве так можно? Надо же предупреждать, к тому же, зачем днём вспышка? Ведь светло.

На груди у физика висел «Зенит» с огромным объективом и коробочкой фотовспышки сверху.

— У меня плёнка старая, пришлось включить, иначе ничего не вышло бы. Ну а предупреждение мизансцену бы разрушило, всю непринуждённость испортило. А так — живой эпизод из жизни школы.

Классная улыбнулась:

— Возвращение блудных девиц…

— Мы не блудные! — возмутилась я

— Надо читать Библию, Света… Ну ладно, прощаю вас, но чтобы это было в последний раз. И прощаю только потому, что двоек у вас обеих пока нет.

Я хотела сказать, что конечно, в последний раз, но мы никакие не блудные и не надо нам читать Библию, но Машка наконец ожила, дёрнула меня за куртку и ответила классной нежным таким голоском:

— Честное слово, Тамара Степановна, ничего такого не повторится.

Классная вошла в школу, а я попросила физика:

— Николай Палыч, вы не печатайте эту фотографию, пожалуста…

— Да не бойся ты, не будет видно на снимке, что вы прогульщицы и никаких ехидных подписей никто делать не станет. Я просто собираю снимки из школьной жизни, для себя, а вы так хорошо стояли…

— Нет, я не боюсь. Просто я на плёнке так плохо всегда получаюсь… Не делайте фотографию, хорошо?

Физик усмехнулся:

— Если насчёт конопушек переживаешь — не стоит.

Не думала, что так заметно! Ну да, эти веснушищи только слепой не заметит и не поймёт…

— Твоих крапушек видно не будет.

Я уставилась на него во все глаза:

— К-как?! Я ж вполоборота стояла!

— Видишь, фильтр? — он приподнял фотоаппарат.

Действительно, объектив был какой-то необычный, жёлтоватый. Я сказала, что вижу. Физик объяснил:

— Специальный светофильтр, одевается на объектив. Их много, разных цветов. Я снимаю на чёрно-белую плёнку, а в этом случае если, например, поставишь красный или оранжевый фильтр — небо выйдет на фотографии почти чёрным, зато красиво будут выделяться облака. А вот светло-жёлтый фильтр помогает маскировать всякие дефекты на коже. Прыщики… Оспинки… Веснушки тоже. Так что всё будет нормально. И карточку тебе подарю.

Тут ужасно некстати прозвенел звонок. Мне хотелось спросить физика, поможет ли такой светофильтр при съемке на видеокамеру, но Машка громким примерным голосом сказала:

— Света, нам пора на химию, мы же Тамаре Степановне честное слово дали…

Когда за нашими спинами хлопнула на тугой пружине школьная дверь, и очутились мы в темноватом прохладном вестибюле, я буркнула:

— Ну ты совсем примерной заделалась. И не дала мне классной ответить…

— Ты что, хочешь, чтобы Тамара подняла шум, чтоб нам совсем невозможно было следствие вести?

— А чего она нас блудными обзывает?! Тебе не обидно?! И ещё — читайте, мол, Библию. Вроде мы такие уж грешные, дальше некуда!

Машка безразличным голосом сказала:

— Она имела в виду совершенно не это. В Библии есть притча про блудного сына. Блудный — это тот, кто гулял. Это не значит «блудливый».

— И ты что, в бога теперь веришь?!

— А ты?

— Я — нет. В этом христианстве считают, лошадей тварями, и говорят, будто души у них нету. Сама же знаешь, что это не так…

Но тут мы дошли до кабинета химии на дверях которого голубая краска треснула кривым вопросительным знаком, и Машка замкнулась в безразличном молчании.

А мне не давало покою то, что сказал физик.

Если светофильтры применяют, когда фотографируют, наверняка их применяют, когда снимают видеокамерой. И там, и там объективы на вид одинаковые.

Вполне может быть, что у этого джинсового оператора просто не оказалось жёлтого фильтра. Он просто не ожидал, что встретит такую рыжую-конопатую как я. А если бы знал, и фильтр подготовил, может быть, смотрелась бы я на экране вполне прилично!

После обеда, как всегда по субботам, из Бахчисарая приехал Роман Иванович заниматься с Димкой. Я примерно прикинула, когда они закончат, и постаралась к этому времени отработать Боргеза и Бизнеса, но всё же немного ошиблась. Когда я повесила своё седло в тёмной амуничной и вернулась в дом, оказалось, что Роман Иванович уже ушёл и пришлось броситься за ним, не переодеваясь, в куртке и штанах, пропахших конским потом и в пыльных сапогах. Догнать учителя удалось только при входе в село. Он обернулся, заслышав хлопанье подошв на бегу:

— Света? Ну что, ты подумала над нашей беседой? И что решила?

Надо же! Я считала, что в прошлую субботу у него было плохое настроение, и только поэтому он вместо человеческого разговора начал поучать. Оказывается, дело не в настроении. Просто он изменился с тех пор, как учил нас, а я не заметила, ведь мы мало разговаривали эти последние три года, только «Здрасьте — до свиданья», ну, и с праздниками поздравляли друг друга.

— Нет, я ещё не решила, но думаю об этом… Честно думаю! А сейчас хотела спросить…

— Спрашивай.

— Скажите, а можно телепатически вычислить, разговаривал один человек с другим, или нет?

Я имела в виду, что можно же не бродить по селу и не расспрашивать, а действовать более коротким путём. Просканировать мысли людей, которые обычно каждый день бывают на базарчике и на платформе электрички, в тех местах, которые не может миновать приезжий, и выяснить, видели они Николая Зименко или нет.

Само собой, Роману Ивановичу я не собиралась рассказывать про мертвеца и про наше следствие, поэтому, конечно, вопрос мой показался запутанным и учитель понял меня совершенно неправильно:

— Влюбилась? И ревнуешь…

— Да нет, что вы! Я такой ерундой не занимаюсь! — просто обидно, взрослые считают, что все мы только и думаем о том, как влюбляться, целоваться, стрелять глазками…

Роман Иванович не поверил мне. Он сказал, что аура человека сохраняет следы общения с другим человеком, точнее, с его аурой, но очень недолго. Разве что это общение на обоих произвело ужасно сильное впечатление. Только вот как именно определять это, так и не объяснил, хоть я именно об этом спрашивала. Он сказал, что в личных делах телепатические способности — ну, разумеется, если ты не влюбилась в другого телепата, — применять совершенно безнравственно.

И мне снова пришлось выслушивать нравоучения, потому что невежливо же прерывать человека на полуслове и говорить «спасибо, до свиданья!», если ты сама затеяла этот разговор.

На ходу я смотрела себе под ноги, чтобы учитель не глянул в лицо и не увидел, как мне этот разговор надоел. Когда мы миновали тёмную школьную двухэтажку, мне в голову пришла спасительная идея. В конце концов, об этом тоже давно хотелось спросить.

— Роман Иванович, скажите пожалуйста, а в каком детдоме вы с Владимром Борисовичем нашли меня?

— Не знаю, Света. Нет, не смотри на меня так, действительно не знаю. Дело в том, что Владимир Борисович подбирал вас один. И достойно величайшего удивления, как он сумел всего за месяц собрать исключительно талантливых ребят, ни одной бездари, а сам при этом абсолютно глух в телепатическом плане.

Вот это да! Я на всякий случай предположила:

— А, может, он с кем-то другим ездил выбирать?

— Да нет, что ты! Он бы тогда мне рассказал об этом. Зачем секреты из этого делать, я бы не обиделся. Думаю, Света, это интуиция. Такая же, как при выборе лошадей. Мы же с ним проводили эксперимент: независимо друг от друга выбирали из нескольких лошадей самых отдатливых, самых перспективных. Он — по своим конным критериям, я — по способности воспринимать эмоции и мысли людей и реагировать соответственно. Так вот, совпадение было практически полным!

Учитель рассказал ещё несколько историй о том, какие опыты они с тренером проводили, когда мы были ещё маленькими, чтобы в этом участвовать, но я слушала вполуха.

Если Владимир Борисович искал нас по детским домом совершенно один, то зачем и он, и тётя Оля много раз рассказывали, что Роман Иванович тоже принимал в этом участие?

Значит, кто-то из них врал. Но почему?

Я проводила учителя до электрички и на обратном пути только и думала, что, конечно, Владимир Борисович нам не мог врать, но и Роману Ивановичу вроде бы врать было ни к чему. На мой вопрос он мог просто ответить: «Не помню», — в самом же деле, такое можно и забыть, ведь прошло целых девять лет, почти десять.

Вышло так, что я вместо ответа получила новый вопрос. Да не просто вопрос, а даже очень большую загадку.

Она мучила меня очень долго, весь вечер, пока я не разозлилась на себя и не решила, что во всём виновато наше с Машкой расследование. Это из-за него повсюду мне стали мерещиться тайны, злоумышления, преступления… Я решила просто выбросить этот разговор из головы, не думать о нём.

И мне это удалось — не зря Роман Иванович учил нас управлять собой.