Ферма кентавров

ГЛАВА 2

Утром перед школой я сходила на конюшню ещё раз. Обычно мы бежим туда, едва проснувшись, чтобы успеть на утреннюю кормёжку. Дело в том, что у конюхов есть любимчики, которым всегда больше овса достаётся — конечно, за счёт других лошадей, и потом, они запросто могут полениться принести второе ведро воды, одно выпоят — и ладно, не проверят, хочет ли лошадь ещё. Но если б даже они правил не нарушали, всё равно мы ходили бы помогать. Так здорово, тащишь вёдра с водой, или овсом, а кони мечутся за решётками денников, ржанием тебя торопят, делаются от волнения очень красивыми: глаза большие, уши насторожены, ноздри трепещут… И оттого, что делаешь нужное дело, эти вёдра носить совсем не тяжело, хоть и приходится бегом бегать, чтобы те, кто стоит в дальнем конце конюшни, не изнервничались вконец, из-за того, что ближние уже едят, а к ним никто не торопится.

Интересно, когда пол моешь, поднимаешь такое же пятнадцатилитровое ведро — одно! — и руки чуть ли не отрываются. А тут в каждой руке по полному — и бежишь, только вода кляксами на пол плещет.

Или сено носишь на вилах, стараешься побольше захватить — тоже не тяжело, даже весело.

Короче говоря, когда твой конь ест у прямо у тебя из рук, это…. это так здорово, что прямо не знаю с чем сравнить. Так тепло и радостно делается… Поэтому обычно мы пропускаем только дневную кормёжку и то из-за школы.

…Я от ворот позвала:

— Борге-ез!

Борька, хоть пока меня и не видел, радостно, громко заржал и высунул голову в окошко, через которое задают корм.

Этим тут же воспользовался Баянист и куснул его за щёку.

Борька с грохотом отшатнулся, но не отошёл от решётки и танцевал перед ней, ожидая меня.

Восходящее солнце било в окна конюшни. В оранжевых утренних лучах плавала пыль. Когда в эти лучи попадал Боргез, его шерсть вспыхивала золотым блеском, а чёрные глаза делались карими и прозрачными.

Шаркала метла — конюх подметал центральный проход. Жеребец, баловался: обнимал меня шеей, прижимая к боку, — я, стоя в этом кольце, разбирала на пряди короткую гривку и думала: всё же наверное, повезло, что я осталась без родителей. Если бы я не попала в детдом, меня бы не нашёл Владимир Борисович и у меня бы не было Боргеза.

Это же так здорово, когда тебе радуются при встрече! Радуются просто потому, что ты пришла, радуются потому, что ты есть на свете. Люди так радоваться не могут, все девчонки и пацаны в нашем классе ругаются с родителями. Ведь стоит появиться дома, сразу начинается: «А ты сделал то? А ты сделал это? А почему в твоей комнате свинарник? А что ты получил? Покажи дневник! Ах ты лентяй, урод, горе моё, скотина!» Даже «здравствуй!» не говорят, когда домой дети приходят…

Боргез отпустил меня, сделал круг по деннику, потом ухватил зубами за куртку на плече. Нежничал. Это был обычный утренний ритуал — он берется за одежду, аккуратно-аккуратно, самыми кончиками резцов за крошечную щепотку ткани, и вытягивает шею, повисая на мне всей тяжестью головы. Я при этом должна почёсывать его морду, и он прикрывает глаза, опускает в стороны чуткие уши и наслаждается.

Сегодня вообще-то времени не было, но Борьку обижать не хотелось. И, прогнувшись назад — голова-то у лошади не маленькая и совсем не легкая! — я осторожно чесала мускулистые щёки-ганаши, коротенькую шёрстку на переносье и под чёлкой.

— Бо-орька ты мой золотой, у-у-у, мой ты хромоногий… — напевала я по человеческой привычке, но вполне могла бы и молчать. Сейчас мы с Боргезом думали вместе и были рады друг другу, тёплому утру, свежей соломе, уже постеленной конюхом на пол отбитого* денника.

— Виннифре-ед…

— Бая, Бая, Баяни-ист…

— Змею-юка моя!

— Руби-ин, Ру-убик!

В конюшню вошли наши. Тоже заглянуть к своим лошадям перед школой. А мне было пора. Я хотела до уроков купить газету с телепрограммой. Обычно у нас газеты приносит тётя Оля, но вдруг она в этот раз забудет или пойдёт в киоск слишком поздно, и всю программу раскупят. Очень бы не хотелось пропустить передачу Денисюка, надо же увидеть, как я выгляжу со стороны… И ещё, я на сто процентов была уверена, что Денисюк хотел мне что-то предложить — например, в другой передаче сняться, — но тут оператор начал ему показывать, что время ехать. Поэтому если даже на следующей неделе наша ферма в передачу и не попадёт, всё равно я хотела посмотреть «Островитян», чтобы понять, какой человек этот Кирилл Денисюк.

Я отцепила Боргеза от куртки. Он попытался снова прикусить её, но я отстранила его морду, затёрла ладонью влажное пятнышко на джинсе, вышла из денника, подхватила с полу свою сумку-рюкзак — и вперёд с песней!

Когда я бежала вниз по дороге, мне хотелось на самом деле запеть. Над яблоневыми и грушевыми садами в долине стояла тонкая белая дымка, а здесь, на горе, воздух был прозрачен и чист. Дорога передо мной искрилась — блестели на солнце камешки, выступающие из старого асфальта. Казалось, чтобы полететь, надо только посильнее оттолкнуться, и пару раз я прыгнула вверх на бегу — по этой дороге никто не ездит и никто не увидит, как я прыгаю, будто первоклашка.

Не полетела. Но всё равно было здорово.

В село я вошла хоть быстрым, но вполне приличным шагом. Чтобы купить газету, пришлось свернуть с обычной дороги в школу, газетный киоск стоял на трассе Севастополь — Симферополь. Ну, «газетный» — громко сказано. Это раньше, до перестройки, в нём действительно продавали только газеты и журналы, до сих пор сохранилась вывеска «Союзпечать». Сейчас киоск взял в аренду татарин Сервер и продаёт всё то же, что обычно продают в коммерческих ларьках — пиво, ром-колу, минералку, шоколадки, жвачку, — но и газеты у него бывают тоже. Особенно по четвергам и пятницам, когда печатают программу на неделю.

Мелочь я нащупала в кармане заранее.

— Здравствуйте!

— Здравствуй, конница! — Сервер не слишком похож на татарина, он светловолосый и голубоглазый. — Чего желаешь?

— У вас есть программа?

— «Теленеделю» бери!

Ага, самую дорогую газету! У меня на неё и денег не хватит.

— А «Крымская Правда» есть?

— Всё купили, конница! «Крымское Время» дешёвое бери!

Ничего оно не дешёвое, пятьдесят копеек… Я сосчитала мелочь на ладони — хватало впритык.

— Давайте.

До звонка оставалось десять минут. Я решила, что успею, и на ходу развернула пачкающиеся чёрной краской страницы — не терпелось посмотреть, когда выйдут «Островитяне».

…Так бывает всегда — после неприятности обнаруживаешь, что стоило за минуту до неё поступить чуточку по-другому, и не случилось бы ничего плохого.

Вот и сейчас, шла б я как нормальный человек, не читала на ходу — и заметила бы вовремя компанию Крапивихи. И обогнула бы стороной. А так обратила внимание на окружающую среду только после того, как услышала:

— О, бабы, вот и наша богатенькая Буратинка идёт!

И даже когда услышала, не поняла, что это говорят обо мне. А уж потом не понять было трудно, меня схватили за плечо и дёрнули так, что листы газеты полетели из рук.

— Стой, малая, потом почитаешь!

Поймала меня сама Тонька, её подружки стояли вокруг и веселились.

Про Тоньку Крапивину в селе пели песенку:

— Тонька-потаскушка,

Плюнь мне в ушко!

Но пели за глаза. В Крапивихе росту где-то метр девяносто, она сильнее многих мужиков. И, представьте, такая тётя учится в школе! В одиннадцатом классе. Правда, она редко раньше второго урока появляется, но учителя всё равно ей двоек не ставят, прогулов не отмечают, чтобы на второй год не осталась.

О Тоньке рассказывали много разного. Говорили, будто спит со всеми без разбору и притом за деньги. Говорили, будто пьёт всё, что горит. Будто врагам своим тайно пакостит или вполне явно избивает и «включает счётчик», то есть говорит, что ей должны и требует деньги. А ещё рассказывают, что она вместе с такими же подружками одну девчонку, которая их не послушалась, поймали и бутылкой от «Пепси-Колы» изнасиловали. Нас она раньше никогда не трогала. Может, потому, что мы в школу — вместе, домой — вместе, да и вообще редко с ней пересекаемся.

И тут — надо же так влипнуть! Я была уверена, раз меня поймали, то ничего хорошего ждать не приходится, и попыталась нанести мысленный удар. Как Верка как то раз, ночью.

Не вышло. Лапы Крапивихи не разжались, никуда она не побежала, вместо этого спросила:

— Ну что, Буратинка, дашь денежек тётям на опохмелку?

Я с отчаянием вспомнила — деревенские считают, что у нас полно денег. Ведь Владимир Борисович и Костик, его компаньон, арендовали целую ферму и платят работникам вовремя зарплату.

Эх, была б со мной Машка! Я рванулась в сторону, но Крапивиха цепко ухватила меня за шею сзади и сдавила так, что я чуть не умерла.

— У-ты какие мы смелые! — насмешливо протянула она. — Ну-к, бабы, посмотрим, что у нашей Буратинки в загашничке…

Я вспомнила тренировки с Машкой и попыталась достать Крапивиху ногой. Не достала. В ответ она ударила меня. Кулаком под рёбра. Ударила, и отбросила в сторону. Чуть шею не сломала. Я врезалась спиной в стену клуба — на задах клуба-то всё и случилось — и упала на землю.

От удара я не могла дышать и ловила воздух ртом, а воздух как бы ускользал. Рядом со мной на сухую короткую траву посыпались учебники, тетрадки, ручка, расчёска и перехваченная резинкой пудренница с треснутой крышкой.

— О! Наша Буратина клюв конопатый пудрит! Га-га-га!

Другой голос сказал:

— Ну да, конечно! Если б я была такая рябая, я бы повесилась!

Чёрт! Чёрт! Чёрт! Были б у меня деньги, я отдала бы сразу, тысячу бы долларов отдала, только бы оказаться возле школы, и чтобы наши были рядом, а Крапивихи не было… Но после того, как я купила «Крымское время» у меня остались только две лёгкие алюминиевые копейки.

Их тоже нашли.

Меня приподняли под мышки и проверили карманы, а я даже рукой не могла шевельнуть от унижения и ненависти.

Бросили.

— И ни фига нет у нашей Буратинки!

— Девки, вон Мишка идёт, мы его раскрутим щас на бутылку!

Они ушли. А у меня руки не поднимались, ноги не сгибались…

Ну почему я такая дура, такая идиотка! Ну нет у меня таланта, как у Верки, так хоть научилась бы драться! А то, видите ли, мордобитие мне противно! Вот кому оно противно, те и получают по морде сами!

Наконец я смогла запихать обратно в сумку вещи, встала и даже собрала истоптанные, продавленные каблуками листы газеты. И сама себе поклялась, что сдохну, а драться научусь. Тогда подловлю этих здоровенных дебилок и — р-раз! Мне представилось, как я вроде бы случайно снова попадаюсь им навстречу, и делаю вид, что испугалась, а они обрадованно меня окружают, снова деньги требуют, или издеваться начанают. А я говорю, что, мол, должок за вами… И — прямой удар правой Тоньке в рожу, в самый нос, а потом надо будет эту… которая насчёт конопатых проехалась… Я представила, как буду скользить между ними, так быстро и ловко, что они не смогут даже сообразить, откуда сыплются на них точные резкие удары и увернуться, и они заревут от боли и страха, и тушь расплывётся под глазами и слёзы с кровью потекут по щекам…

Представила я это — и заплакала сама.

Тут как назло в проулок между клубом и домами кто-то вошел и пришлось срочно скрываться, чтобы люди не увидели моих позорных слёз. А было уже позднее утро, везде полно народу… И брела я, без всякой цели, стараясь только скрыться от людей подальше. Больше всего хотелось мне скорчиться и зарыться в земляную норку или вырваться из самой себя, оставить на земле съёжившуюся конопатую шкурку, а самой улететь далеко-далеко, туда где свет, пустота и ни одного человека… Или очутиться сейчас в конюшне, в деннике рядом с Боргезом…

Ведь они же могли со мной сделать всё, что угодно! Хоть взять и прямо среди бела дня тоже бутылкой изнасиловать! Сейчас я вспомнила, что когда меня Крапивиха за шею трясла, когда они мою сумку потрошили, мимо проходили люди, видели всё это… И никто ничего не сделал. Никто не помог. И даже никто ничего не сказал!

Мне просто зверски повезло, что Тоньке и её подружкам выпить хотелось! А если бы они уже выпили, и развлекались? Да что бы показалось им весёлым, то бы и сделали. Может, изнасиловали бы, может, раздели бы и так на улице голую оставили…

У меня такое дурацкое воображение, я себе сразу всё это представила и меня так скрутило от внутренней боли, что идти больше я уже не могла, села прямо в пыль… Но когда не нужно, вседа найдётся кому слово молвить:

— Ото куда ж ты, детка, умостилась! Ну разве можно так! Мать штанов не достирается! — какая-то сердобольная бабулька.

Снова пришлось подняться и брести наугад, потому что всё плыло перед глазами, а когда я смогла оглядеться, то увидела, что ноги сами вывели меня за село, к реке, где у девчонок нашего класса была тайная пещерка в густой ежевике.

Под упругими колючими ветками я пролезла в середину зарослей, в зелёный полумрак, где стволы, давшие начало кустам, давно высохли, сломались и образовался пустой пятачок. В пещерке можно было стоять почти в полный рост. Здесь лежали три плоских камня, я уселась на один из них и хотела вволю спокойно поплакать, но как назло слёзы в глазах уже закончились…

Лучше бы они убили меня! Я чувствовала себя как лошадь, которую заклеймили старинным способом, раскалённым на огне железом — всё вроде цело, но болит, болит, болит и некуда от этой боли не деться, не спрятаться и не убежать. Конечно, у меня клеймо не на коже, а где-то внутри, только легче от этого не становится.

Солнце, которое я всегда любила, пробиваясь между листьями, ядовито жгло глаза. Повернулась к нему спиной и увидела, что среди окурков на солнечно-пятнистой земле валяется использованный презерватив.

Ну совсем сошли с ума, чем занимаются в нашей пещерке! Затоптала презерватив в землю. Здесь она почти всегда сырая, пересыхает только летом, в июльскую жару.

Посмотрела на часы — на первый урок уже опоздала. Пойду к началу второго, сразу на геометрию. Надо только привести себя в человеческий вид. Я достала пудренницу и она показалась жалкой и такой же униженной, как я. Хотя вроде эти дуры к ней не прикасались, просто вытряхнули на землю.

Конечно же, после плача нос стал красным. И не просто розовым, а сочно-малиновым. И конечно, чёртовы веснушки на ярком фоне стали ещё видней.

Попудрилась.

Нос не сделался бледней, просто стало заметно, что он, впридачу, ещё и напудрен.

Стёрла пудру рукавом — кажется, так всё-таки лучше…

В низкой просвеченной солнцем крыше из ежевичных зубчатых по краям листьев висели гроздья рубиновых ягод. Среди них я заметила пару спелых, совершенно чёрных, сорвала их и съела, а потом аккуратно облизала испачканные фиолетовым соком пальцы.

Пора идти.

…Я шла по улице и думала, что никогда теперь не смогу гулять по селу, как гуляла раньше. Каждую минуту, каждую секунду придётся оглядываться, чтобы не напороться на Крапивиху. Раньше ходила, как по Бродвею, такая девочка-колокольчик — тра-ля-ля! Правду говорят, люди — это волки, каждый сам за себя, а если нету у тебя клыков, сиди дома, не гуляй! Снова мне то представлялось, как я расправляюсь с Крапивихой, то наоборот, как они ловят меня… Попался мне навстречу бармен из «Салама» и посмотрел с явной насмешкой… Наверное, Крапивиха уже рассказала в кафе, как она трясла меня за шею…

Вернётся Машка из больницы, попрошу, чтоб она меня потренировала.

— О! Привет, Рыжая! Давай сюда!

Оказалось, я уже подошла к дому Олега.

Его боится всё село, потому что он служил в спецназе и, говорят, ему человека убить — раз плюнуть, особенно если он выпьет.

Одна только я не боюсь Олега — ни пьяного, ни трезвого. Мы друзья. Не подумайте, что у нас какая-то любовь, Олег уже довольно старый, ему целых тридцать два года. Деревенские, конечно, говорят про нас разные глупости, но мы этим не занимаемся, мы, когда встречаемся, просто разговариваем. Обо всём — об инопланетянах, о том, есть или нет привидения, хорошо или плохо влюбляться, о том, как разбогатеть и какой дом построить можно, если у тебя есть миллион долларов.

Олег стоял, облокотившись на низенький забор и забор выгибался наружу под его тяжестью — вот-вот проломится. Сначала я обрадовалась, что встретила Олега, можно ему всё рассказать, и он эту Крапивиху просто в асфальт закатает. Потом сообразила — жаловаться нельзя.

Дело в том, что у Олега есть условный срок. За драку. И стоит ему попасть еще раз в милицию — его посадят. А если он хоть мизинчиком тронет Крапивиху, та поднимет такой шум… Я вздохнула и решила, что как-нибудь справлюсь сама. Может быть.

— Ой, какая ты рыжая, Рыжая! — Олег положил тяжёлую тёплую ладонь мне на голову. От него пахло табаком и водкой.

Наверное, я в прошлой жизни была кошкой. Лучше бы лошадью, но ничего не поделаешь… Почему я решила, что кошкой? Просто если кто-то погладит меня по голове, мне так и хочется замурлыкать. И на солнышке греться люблю. И ночью гулять.

— Привет, как у тебя дела?

— Дела, Рыжая, у прокурора… Ясно? А у нас, людей, делишки… Школу гуляешь?

— Ага, — призналась я. — Но только первый урок.

— Н-ну иди, учись… А! Стой, орехов насыплю, — Олег отлепился от забора и с трудом выпрямился во весь свой высоченный рост, — развязывай сумку!

Он взял у меня рюкзак и прямо на тетрадки-учебники насыпал чистеньких смуглых грецких орехов. Дерево росло у Олега во дворе и можно было не обдирать орехи зелёными, а ждать, пока мясистая кожура подсохнет, потрескается и орешки цвета загорелой кожи сами попадают на расстеленный брезент.

Из дверей дома выглянула Наташа, Олегова жена. Она была в майке, джинсах и грязном фартуке. Наташа явно не слишком обрадовалась, что муж отдаёт задаром орехи, которые можно продать, но ничего не сказала. Олег почувствовал её взгляд спиной, повернулся и посоветовал:

— Иди ты на…!

Она тут же ушла.

Олег насыпал рюкзак доверху, так, что он не завязывался и протянул мне:

— На! Щёлкай! И двигай давай, а то опоздаешь.

Я улыбнулась ему:

— Ага, я пойду. Пока!

— Пока. Это! Рыжая! Если что — ты мне только скажи! Твоему врагу места мало будет.

Эх, если б действительно можно было пожаловаться, если б у Олега не было срока условно! Но нельзя. И вообще, свои проблемы надо решать самой. Нечего на других полагаться. Кроме того, ну как бы я Олегу рассказывала, что со мной сотворила Крапивиха? Стыдно.

На геометрии меня не спросили. И вообще никого не спрашивали. Оказывается, на первом уроке наш класс решил «доводить» Аллочку — Аллу Дмитриевну.

Но я в таких делах никогда не участвую. Я положила голову на руки, устроилась поудобней за партой и думала о телевидении и о Боргезе. Утром в деннике он почти не хромал, опухоли на ноге не было и, скорей всего, сегодня Владимир Борисович разрешит его седлать на лёгкую работу.

А вокруг визжали, вопили, мяукали и матерились ребята, тонким сорванным голосом кричала математичка. Луч солнца, пройдя сквозь пыльное стекло, падал на мою щёку. В классе было жарко и душно.

Время от времени я открывала один глаз и посматривала, что делается вокруг. И заметила, что вдруг то один то другой из мальчишек замолкает с разинутым ртом, как будто получает с размаху ладонью по лбу — не больно, а неожиданно.

Мне стало интересно, я подняла голову, огляделась и поймала торжествующий Веркин взгляд.

Ну конечно! Верка развлекалась! Она впечатывала в сознание самых крикливых что-то вроде «Стыдно!» или «Заткнись!». Естественно, орать они переставали, хотя и сами не понимали, почему.

Воздействие на мысли трудно ощутить, если ты не телепат. Небось потом будут считать, что это у них совесть заговорила. Ага, совесть по имени Вера!

Когда Владимир Борисович начал учить нас ездить верхом и прыгать через препятствия, мы еще начали заниматься с бахчисарайским экстрасенсом, Романом Ивановичем. Оказалось, чтобы использовать телепатические способности, надо уметь сосредотачивать психическую энергию, формировать мысленный образ, концентрироваться на нем и направлять его… Тогда же мы узнали, что чем слабей у существа разум, тем труднее заставить его услышать и понять тебя. Насекомые, например, совершенно бестолковые создания. Потом идут рыбы и птицы. А лучше всего воспринимают человеческие мысли собаки и лошади. Дельфины, наверное, тоже, но мы это ещё не проверяли.

По этой логике, устанавливать мысленную связь с людьми дожно быть легче всего, но это не так, потому что каждый нормальный человек не прислушивается к другим и думает одновременно о десятке разных вещей. Получается шум, вроде помех в телевизоре. Пробиваться через такие помехи из нас умеет только Верка.

Узнала я об этом случайно примерно месяц назад.

Мы возвращались домой с дискотеки. Вообще-то Владимир Борисович и тётя Оля не разрешают нам ходить в яблоневский клуб. Дискотека поздно заканчивается, половина народу там пьяные и обкуренные. В принципе, нам и некогда. После школы — тренировки. Каждый ведь работает свою лошадь и ещё одну — на продажу. Потом надо готовить уроки, а позже никуда уже не хочется тащиться, да и дома есть чем заняться — уздечку зашить, вальтрап* постирать, в комнате убрать, почитать или посмотреть телек, вымыть посуду, помочь тёте Оле на кухне и конюху во время вечерней кормёжки. Но иногда, тайком от взрослых, мы в клуб выбираемся — чтобы не совсем отрываться от коллектива. И так деревенские называют нас «сильно умными».

…В тот вечер Аня рано ушла спать, Машка была в больнице, а наш Арсен считает, что музыку пишут не для того, чтобы потом некоторые под неё дёргались… Короче, дождавшись, пока тётя Оля уйдёт домой, в село мы отправились вдвоём с Веркой, потанцевали не очень долго, что-то дискотека в тот вечер была неудачная, и решили вернуться на ферму. Было часов одиннадцать, может чуть больше. От села до фермы недалеко. Узкая асфальтированная дорога идет полями, а перед самой фермой проходит через густые дубовые заросли, небольшой такой лесочек. Мы с Веркой поднялись почти до него, когда вдруг из-за ежевичного куста, черневшего у дороги, перед нами вылезли трое.

Мы, конечно, сразу — назад. Внизу село, люди… Но за нашими спинами, оказывается, шли ещё двое, а мы болтали и не замечали их.

Сердце у меня сразу провалилось куда-то очень глубоко.

Понятное дело, никто не станет лезть на гору только для того, чтобы сказать: «Привет, девчонки!». Понятное дело, что может понадобиться ночью парням от девушек…

Если бы я шла с Машкой, я бы так не струсила…

Я схватила Верку за руку и потянула в сторону. Там, на поле, хоть каменюку можно подобрать, чтоб отбиваться. Нас на поле не пустили.

— Куда, р-рыбочки?! — удивился один из верхних.

Низко висели крупные звёзды, чёрной волною к небу поднималась наша гора, темнели кусты, их верхушки золотил свет прожекторов фермы. И до дому вроде бы недалеко, но всё ж и не так близко, чтобы там услышали как зовём на помощь.

Лица парней были неразличимы, мы их бы не узнали потом…

Они медленно подходили, они совсем не спешили, они знали, что никуда мы не денемся… И я подумала, что никакого «потом» у нас может не быть, и приготовилась драться насмерть…

И вдруг эти придурки воткнулись в невидимую стену.

Одна только я поняла, что случилось. Верка со страшною силой влепила им в головы приказ убираться прочь. Даже меня от неё чуть отбросило, хотя уж против меня-то она ничего не имела.

Она весело крикнула:

— Н-ну?!

И подняла руку.

Мысленное давление сразу усилилось, сделалось таким, что на месте оставаться было просто невозможно и парни кинулись прочь. Верхние — сначала в стороны, в поле, чтоб нас обойти десятой дорогой, а потом уже — вниз, в село. Они почти сразу исчезли в темноте, только топот ещё долго был слышен в неподвижном тёплом воздухе.

Верка стояла посреди дороги и смотрела им вслед, а я смотрела на Верку. У неё было весёлое и злое лицо. Она ни чуточки не испугалась!

— Никому не говори! — это был почти приказ.

Я кивнула. Тогда мне показалось, что Верка гораздо старше меня, хотя ей тоже только четырнадцать. Каждый из нас пытался внушать свои мысли людям — ничего не выходило. Верка тоже говорила, будто у неё не получается, а на самом деле то, что сделала она сейчас с парнями, мы умели делать только с животными…

И вот сейчас я вспомнила тот случай. Хорошо бы иметь такую силу. Или уметь колдовать… Стоп! Есть идея!

Настроение стало замечательным.

Я придумала, как отомстить Крапивихе.