Ферма кентавров

ГЛАВА 15

Я закричала:

— Борге-ез!

Мысленно закричала. Довольно легко промолчать, не выдав чувств. Не подумать — гораздо трудней.

Конь, которого водили в поводу, резко остановился и вскинул голову, глядя в мою сторону. Даже издалека узнала я это движение.

Он!

Теперь уже специально я изо всех сил мысленно позвала его:

— Борге-ез! Ко мне!

Рыжий жеребец в тёмной попоне встал на дыбы. Человек откинулся назад, пытаясь удержать его. Рыжий выгнул шею, повернулся на задних ногах, подставляя корде или верёвке плечо. Маленькая человеческая фигурка присела к земле, потом, не удержавшись, опрокинулась на бок.

Я снова позвала, — и вот Боргез уже скачет ко мне по пахоте.

Это было чудо.

Я нашла его.

Он свободен.

Мы снова вместе и мы уйдём от погони.

Конечно, я знала, что так и будет, только не думала, что произойдёт всё так скоро и потом — я не привыкла ещё делать чудеса…

Проскакав полдороги, Боргез громко, звонко заржал. Так лошадь, потерявшая табун, зовёт своих. Я крикнула в ответ:

— Бо-орь-ка!

Он бешено рванулся вперёд, только комья тяжелой глины полетели из-под копыт.

Далеко, у серебристого фургона, возле подножия холма, поскользнувшийся в грязи конюх поднялся на ноги и побежал за жеребцом. По сравнению со скачущим Боргезом, человек едва переставлял короткие ножки, поэтому даже не сделалось страшно, что нас могут поймать.

Боль ушла — исчезла неизвестно куда.

Подскакав, Боргез чуть не сбил меня с ног. Толкнул мордой в грудь, торопливо, горячо дыша, обнюхал меня. Тонкие ноздри после бешеной скачки раздувались широко, делались почти квадратными. На нём была непривычная, чужая попона и ярко-синий недоуздок. На тонких ногах — бинты из которых сверху и снизу торчат стёганые толстые ватнички.

Теперь понятно, почему так легко он вырвался! Растяпа-конюх посмотрел, что жеребец ведёт себя смирно, и поленился одевать уздечку.

Никто не сможет удержать на недоуздке чистокровную лошадь, если она не играет, а решила вырваться на свободу.

Золотой жеребец топтался возле меня, взрывая ногами глинистую глубокую пахоту, успевшую напитаться водой и даже дважды наступил мне на ногу, чего прежде не случалось никогда. Он был рад, страшно рад, потому что нашёл Своего человека.

Донеслось хриплое:

— Стой, скотина!

Я подхватила волочившуюся по грязи толстую верёвку от недоуздка и, вцепившись в негустую гриву, запрыгнула Боргезу на спину, сразу ощутив, что тёмно-синяя, цвета матросской форменки, попона уже здорово намокла от дождя. Как хорошо, что я не слушалась тренера, ездила на выпас без седла и уздечки!

— Сто-ой!

Едва очутившись на спине жеребца, я поняла с диким восторгом, что снова у нас все мысли и чувства — на двоих. Мы снова превратились в кентавра!

Чужой конюх грозил на бегу кулаком. Мы фыркнули в его сторону — это был враг! — и сорвались с места.

Свобода!

Свобода!

Свобода!

В один миг я узнала от Боргеза, что случилось сегодня утром на ферме.

Он испугался, когда чужие люди стали заводить его в фургон, пахнущий чужими лошадьми. Он упёрся покрепче ногами и протестующе замотал головой. Тогда повод взял знакомый человек. Жеребец его знал не так давно, однако занимался человек полезным делом — насыпал в кормушку овёс и ловко перекидывал через дверь на вилах тонкое пахучее сено. Жеребец был воспитан, поэтому знакомому человеку повиновался, хоть происходящее очень ему не нравилось.

Его привязали к поперечному брусу, он успокоился и даже попытался сорвать зубами с ног мягкие синие штуки, которые надели на него ещё в родном деннике. Только удалось хорошенько ухватить одну гадость, просто присосавшуюся к правой передней, как внезапно заскрежетало и сделалось совершенно темно. Он насторожился и тут началось…

Впереди, из-за стены, послышалось рычание. Весь тёмный денник мелко-мелко задрожал, как дрожит кожей лошадь, когда пытается согнать муху.

Жеребец почувствовал себя очень беспомощным и позвал на помощь. Позвал Своего человека.

Человек не пришёл.

Тёмный денник дёрнулся и покатился куда-то вниз. Пришлось неуклюже топтаться на месте, чтобы сохранить равновесие.

Рычание за стенкой делалось всё более угрожающим. Это было очень страшно. Денник сползал и мог куда-нибудь упасть. Это было ещё страшней. Жеребец закричал, снова и снова зовя Своего человека, и тут услышал:

— Не бойся, малыш, всё хорошо!

Спрятался!

Кто-то спрятался в темноте!

Нападёт…

Он решил порвать верёвку, которой был привязан, присел на задние ноги, пытаясь встать на дыбы, но копыта заскользили по доскам и он едва не упал.

Прятавшийся в темноте человек неприятно похлопал его по шее:

— О-оп-па, маленький, не буянь… Всё будет хорошо…

Слова были знакомые, голос не был злым, но пахло от человека просто отвратительно, денник дрожал, за стеной рычали звери…

Он стоял, пытаясь удержать равновесие, мелкая дрожь волнами пробегала по рыжей вычищенной шкуре. А потом он вдруг понял, что остался один, совсем один и попал к чужим людям в плен.

Он затосковал, и вдобавок к тоске кто-то стал больно кусать его живот. Он попытался задней ногой согнать кусучую дрянь, спрятавшуюся под чужой попоной — ничего не вышло. Хотел упасть на пол и раздавить её — мешала короткая привязь…

Боль наступала, он изо всех сил отбивался от неё ногами, пытался укусить сам…

Рядом раздался грохот, и голос дурнопахнущего человека заорал:

— Да тормози же ты, твою мать! У него колики!

Денник резко дёрнулся, жеребец чуть не упал.

Потом опять появился свет, он сильно обрадовался, его отвязали и вывели на улицу, он обрадовался ещё больше, вдохнув знакомый воздух и решил, что скоро увидит Cвоего человека. Но знакомого маленького человека снаружи не оказалось, были мокрый воздух, мокрая земля и мокрая трава, которую не хотелось есть.

Неизвестный кусака продолжал грызть живот, но жеребец понял, что избавиться от него невозможно, и покорно ходил следом за дурнопахнущим человеком по вязкой глине. Время от времени он пытался показать этому, чужому, дурнопахнущему, что вон там, в той стороне, откуда дует ветер — его дом и Его человек. И много других людей. Там помогут, прогонят зверя, кусающего за живот, и всё будет хорошо. Но чужой человек грубо дёргал верёвку и ворчал:

— Шагай, шагай давай, сейчас Вовчик ветеринара приведёт…

А потом — вдруг! — его позвал Свой человек!

И он вырвался и поскакал!

И кусака за ним не угнался!

Я ощутила всплеск радости Боргеза при мысли о том, что снова мы вместе.. Эта радость и моя радость слились вместе и превратились в невиданной силы посыл. Нас бросило вперёд как из катапульты.

Это не был обычный галоп, при котором чётко различаются три удара копыт о землю.

Мы неслись огромными скачками, так, как несётся гепард. В два такта. Я прижалась к шее Боргеза. Земля, сливаясь в буро-зелёную полосу, летела нам под ноги и казалась непривычно близкой, таким резвым был наш галоп, так вытягивался на скаку жеребец.

Я смотрела глазами Боргеза и чувствовала, куда именно должно ступать каждое копыто, чтобы не поскользнуться на мокрой траве — мы мчались по самой кромке пахоты под кустами лесополосы. Ветки хлестали меня по голове и чиркали по спине. Кроме редкого дождика с неба на нас сыпался крупный с потревоженных листьев.

Поле кончилось очень быстро. Его дальний, параллельный дороге край, тоже ограничивал ряд плотно сплётшихся кустов. Чуть сократив настильный галоп, мы завернули за него и помчались снова.

Я подумала о конюхе с коневозки, который должен был нас догонять. Боргез, от моего воспоминания, яростно отбил задними ногами в воздух, так, что я вылетела к нему на холку и чуть не упала, но жеребец вскинул головой, и этим толчком посадил меня на прежнее место.

Слева были кусты, справа — поле, исчирканное поперёк озимыми всходами, впереди — ещё одна лесополоса. Справа за полями поднимались плавные силуэты Внутренней гряды Крымских гор.

Свобода!

Свобода!

Свобода!

Скачи, куда хочешь! Здесь, где нету асфальта, нас не догонит никто!

Поля и степи — не для двуногих, с колёсами они или без!

Они — для всадников!

Для кентавров!

Мы вылетели на четырёхметровую оросительную канаву и перемахнули её, не задумываясь.

Новое поле.

Канава.

Ещё одно поле.

Вдалеке забелели деревенские дома и мы круто взяли вправо, на пахоту. Здесь пришлось сократить галоп, Боргез глубоко проваливался в грязь и, с трудом вытаскивая ноги, так работал спиной и крупом, что казалось, он козлит и пытается всадника сбросить.

Только теперь я немного отстранилась от переживаний скачки и начала соображать по-человечески.

В полях нас видно, как на ладони. Если конюх, от которого мы ушли, нас до сих пор не заметил — благодарить надо только лесополосы. Дальше скакать по открытому месту опасно. Не конюх, так деревенские заметят и расскажут ему при случае. Надо прятаться в лесу.

Едва наши копыта ступили на упругую траву опушки леса, по которой были разбросаны одиночные кусты тёрна, шиповника и держи-дерева — я перевела Боргеза в шаг.

Жеребец не соглашался, мотал головой, разбрызгивал пенистый пот, стекавший по шее. Он хотел скакать и скакать, убегая от кусачего зверя, и от человека, который не давал вернуться домой. Но следы шагающей лошади хуже видны на земле, чем лошади, скачущей галопом. А если нас не заметят сразу, то будут искать по следам.

Как всё же страшно идти шагом, когда за тобой гонятся!

Кажется, за всеми ветками и кустами притаились наблюдатели и их взгляды противно, как мушиные лапки, щекочут спину…

Я нервно оглядывалась, пытаясь за сеткой дождя разглядеть человеческие фигурки и пока мы шли по опушке, вспотела не хуже Боргеза.

Странно. Часы не остановились. 12.36. Всего час назад я ехала в тёплой кабине серебристого «Форда», а сейчас сижу на спине промокшего жеребца. И кажется, будто прошла целая вечность…

Сейчас, в начале октября, солнце заходит часов в шесть. Идёт дождь, пасмурно, значит, уже к пяти настанут сумерки, в которых издали не отличишь лошадь от коровы или двух идущих рядом людей.

Главное, продержаться до этих сумерек. Спрятаться, чтобы не нашли.

Шагая вдоль опушки, я довольно быстро отыскала то, на что надеялась.

Заросшую, еле заметную дорогу.

В лесах горного Крыма много таких дорог. Дорог, ведущих в никуда. Может быть, раньше там, в лесу, были поля, на которые ездили трактора. Может быть, дороги эти прорубали для своих надобностей лесники, но у них всегда такой вид, словно по меньшей мере год никто по ним не ездил. Когда идёшь по ним, приходится порой продираться сквозь ветки сомкнувшихся кустов, в десяти метрах впереди и позади уже никого и ничего не увидишь. То, что нам надо.

Я спрыгнула на землю и повела Боргеза в поводу. Верхом было не проехать.

Жеребец шёл рядом коротким напряжённым шагом, высоко держал голову, часто останавливался, прислушивался и всхрапывал. Я слышала только как шелестят листья и чувствовала запах грибов, но для Боргеза осенний лес переливался звуками и запахами.

На каменистой желто-белой земле, усыпанной зелёными листьями, за нами почти не оставалось следов, только кое-где копыто, соскользнув с камня, чётко отпечатывало в глине небольшую дугу. Всё же для опытного человека этого вполне бы хватило, чтобы понять: здесь вели лошадь.

Ураган переломал ветки и повалил засохшие деревья. Приходилось перелазить через барьеры из упругих нетолстых хлыстов и бесплодно жалеть, что здесь мало места для прыжка. Мы пробились вглубь примерно на километр и остановились на маленькой прогалинке в кустах у дороги.

Прислушались. Не было слышно ни голосов, ни приближающегося треска веток.

Пора было заняться одним важным делом.

Угнанную лошадь ищут по следам. Тем, кто будет нас ловить, повезло: идёт дождь, до опушки наши следы очень хорошо заметны. На дороге тоже, но сейчас мы попробуем их обмануть. Прошлым летом я прочитала хорошую книгу, «Дикая охота короля Стаха» — там всадники, чтобы лошади не оставляли отпечатков копыт, обматывали им ноги тряпками. Тряпок у меня нет, но вместо них отлично сойдут бинты.

Когда-то красивые, ярко-синие, как недоуздок, они сейчас были сплошь заляпаны грязью. Тесёмки, удерживающие их на месте, промокли, я сломала ноготь, стараясь их развязать. Как раз сейчас пригодился бы нож, но я даже не помнила, где потеряла его. Наверное, это случилось, когда я выбралась из «Форда», и думать не могла ни о чём, кроме боли.

Пришлось скорчиться у ног Боргеза и пытаться ослабить узел зубами. Ту ногу, которой я занималась, жеребец держал неподвижно, другая в этот момент беспокойно переступала, копала землю. Обычно пока я надевала или снимала бинты, Борька теребил мои волосы, но теперь он был слишком насторожен для того, чтобы баловаться.

Ватники под бинтами были стёганые, тоже синие. Там, где бинты прикрывали их, они сохранили этот яркий сочный цвет. Я сняла их, отжала, спрятала под куртку. Потом аккуратно скатала снятые бинты в рулончики, а потом заставляла Боргеза по очереди поднимать и держать на весу ноги, пока обматывала копыта, превращая их в тряпочные култышки.

Жеребец был так занят выслушиванием и вынюхиванием опасности, что не протестовал и не пытался избавиться от такого безобразия.

Пока я этим занималась, думала о том, что, поразительно, — у Боргеза от переживаний начались колики, резкая боль в животе. Владимир Борисович говорил, что такое может случиться с чистокровками, но я не очень-то верила. Колики бывают от неправильной кормёжки, от глистов… Но чтобы от переживаний?

Тем не менее, случилось именно так — на наше с Борькой счастье. И ещё повезло, что конюх решил ехать не в кабине машины, а рядом с лошадью, как полагается. Конюх заметил, что жеребцу плохо, что он пытается себя брыкнуть в живот, хочет лечь, вспотел от бо ли, и подал водителю сигнал остановиться.

Иначе бы я не догнала фургон и — самое страшное — Боргез мог умереть от боли. Чистокровки очень нежные…

Как положено при коликах, потом конюх водил Боргеза в поводу.

Наверное, с ними был кто-то третий — должны же они были послать за ветеринаром, лошадь же дорогая.

И тут на коневозку вышла я…

Точно! — осенила меня мысль. Нехорошее чувство тревоги, из-за которого я четыре часа назад — всего-навсего четыре часа! — убежала с уроков, пришло ко мне не просто так, это был отголосок страха и тревоги моего золотого Боргеза. Так же и боль, согнувшая меня в дугу, была отголоском его колик.

Ничего себе отголосочек!

Это был ещё один признак того, что мы с Боргезом были одним существом. Кентавром.

Дождь всё сыпался, и я, заканчивая обвязывать левую заднюю, подумала, что, наверное, конкурное поле раскисло от дождя и долго нельзя будет прыгать из-за того, что скользко. Владимир Борисович давно собирался завезти на поле песок, но никак не мог собраться окончательно и сделать.

Зато если после дождя потеплеет, трава пойдёт в рост…

13.30. Ого! Ну и долго же я провозилась! Надо уходить, уходить, уходить, иначе нас догонят даже пешком!

И мы торопливо пошли вперёд — сначала в гору, потом с горы, и снова в гору по жёлто-зелёному лесу. Я срывала ягоды с попадавшихся кизиловых кустов, не разбирая, спелые они или нет — очень уж хотелось пить.

Нашу дорогу пересекла другая. Я, не раздумывая, свернула на неё — надо было путать следы. Если погоня доберётся до леса по слабым отпечаткам копыт и выйдет на первую дорогу — пусть гада ют у развилки, куда мы двинулись дальше! Уловка с бинтованием копыт помогла, следов за нами не оставалось.

Новая дорога была не такой заросшей и я стала бояться, что сейчас мы снова выскочим прямо на трассу, где нас будет поджидать коневозка. Бояться было глупо, если бы мы подходили к трассе, слышны были бы моторы проезжающих машин. И если бы даже случилось такое, почему именно в этом месте окажется серебристый фургон, откуда водитель узнает, где мы?

Но я боялась всё равно, ничего не могла сделать со страхом, пришлось идти вместе с ним.

Снова перекрёсток — я опять свернула, потом сменила направление ещё раз и успокоилась окончательно только когда мы с Боргезом оказались даже не на дороге, а в какой-то глубокой канаве, над которой тесно сплетались деревья и кусты.

15.30

Ноги у меня гудели. Умнее всго было бы тихонько стоять на месте и ждать сумерек, а потом выбраться на поля и спокойно идти. Хотя мы петляли, заблудиться было невозможно. Всегда, в какую бы глушь не забиралась пешком или верхом, я чувствовала, где дом так, словно во мне был компас, стрелка которого всегда одним концом указывала на ферму. Только дело в том, что стоять было просто невозможно. Боргез вымок, но его шкура оставалась тёплой, даже горячей, а вот я совершенно замёрзла, даже пальцы онемели, словно в мороз. На ходу казалось немного теплей, хоть при каждом движении в кроссовках противно чавкала вода и холодные мокрые штанины джинсов липли к ногам.

Пыталась я отжать свою куртку, но намокшая ткань сделалась такой жёсткой и грубой, что у меня просто не хватило на это сил. К тому же свитер оказался ничуть не суше куртки, для тепла надо было и его отжимать, а заставить себя раздеться почти совсем, оставшись в одной майке, я не смогла, разозлилась от этого и обиделась, беспомощно выругалась, попыталась заплакать, но слёз в глазах не было.

И мы шли, шли вперёд, продираясь сквозь заросли. Лицо горело и чесалось — среди кустов, которые мы раздвигали, был кизил, а любой знает, что на кизиловых листьях есть такой жгучий пушок, его даже дождь не смывает. Но подныривать под опасные ветки, как это надо делать, не хотелось. От усталости все ощущения сделались чужими. То есть я чувствовала холод, чувствовала, что кожу жжёт из-за кизила, чувствовала, что одежда мокрая до нитки — но казалось, будто это происходит с другим человеком, я смотрю на него и мне его жалко.

Боргез низко опустил голову. Он был рядом со мной и никто за нами не гнался, поэтому жеребец успокоился и даже начал пастись, на ходу срывая длинные травины, пробившиеся сквозь плотный ковёр опавшей листвы.

Только теперь я заметила, что земля изменилась, стала мягче и темней. Мы очутились глубоко в горном лесу.

16.12.

Посмотрев на часы, я как бы очнулась, огляделась по сторонам и заметила, что стало вроде бы темнее. Тут же вспыхнула надежда — может быть, это уже сумерки, и можно возвращаться на поля…

Впереди гулко грохнул выстрел.

Мы встали, как пойманные.

Боргез вскинул голову, подвёл зад и озирался, готовый сорваться с места и скакать, скакать, скакать… Я тоже приготовилась прыгать ему на спину и тут же вспомнила рассказ Лёшки Мокрухина о том, как однажды под ним охотники убили меринка. Ехал-ехал, вдруг вот так же ударил выстрел, лошадь под седлом дёрнулась и начала оседать на подломившихся ногах… Настоящий охотник не будет палить почём зря, но сколько их, настоящих? Гораздо больше тех, которые готовы нажать на курок, едва увидят в кустах что-нибудь тёмное о четырёх ногах, и только потом интересуются, кто это был: кабан, олень, заблудившаяся корова или подсёдланная лошадь…

Новых выстрелов не было. Стояла тишина. Особая лесная тишина с потрескиванием веток и еле слышным постукиванием дождевых капель, срывающихся с живых листьев на листья палые.

Боргез поприслушивался немного, потом с шумом выдохнул воздух, завернул аж на спину хвост, и на лесную землю с мягким стуком попадали конские «яблочки», от которых поднимался парок. Я подобрала сухую ветку, сгребла навоз под куст и забросала ржавыми листьями. Так всегда делают конокрады. Никуда ведь не денешься от того, что если лошадь много ест, она, извините, много… И случалось, хозяева выслеживали конокрадов именно по навозным кучкам.

Больше в лесу не стреляли. И я решила положиться на слух жеребца, который не чуял опасных звуков.

Мы широким шагом пошли по канаве, потом вышли на лесную дорогу. Я положила руку на холку Боргеза, идти стало легче, потом согрелась на ходу и захотела спать. Ветра не было, низко стояли тучи, приглушённо светились жёлтым среди зелени деревья и кусты, вспомнившие об осени. На кизиле краснели продолговатые бусины ягод, и чёрными спелыми вокруг был усыпан лиственный ковёр. Сумеречно и спокойно было в лесу.

Шаг за шагом продвигались мы к дому.

Снова я очнулась от полудрёмы, когда ветка, согнутая по пути Боргезом, хлестнула меня по лицу. В пепельном свете пасмурного вечера числа на циферблате электронных часов были едва различимы.

17.23.

Можно было выходить. И я тут же напрямик повернула туда, где, как чувствовала, должна проходить симферопольская трасса. Напролом, не подумав о лучшей дороге.

Снова лес осыпал нас холодным дождём, но мне уже не было холодно.

Стемнело совсем.

Мы шли, мы шли, и в синем сумраке я не заметила сразу, что деревья впереди поредели, подняла глаза только тогда, когда Боргез насторожился.

Между ветками горели огни. Одни, фары машин, двигались. Другие, неподвижные, явно светились в окнах домов.

С опушки стало видно бледное зарево на горизонте. Это мог быть только Бахчисарай.

Боргез начал пастись, ещё бы, с утра не ел! Я пожевала ягод шиповника, хоть голодной совсем не была.

Когда он утолил голод, я потянула верёвку:

— Давай, маленький! Нам пора!

Вскарабкаться ему на спину мне удалось только с третьего раза. Хорошо ещё, что Борька терпел мои неудачные попытки, стоял смирно, как будто был он деревенским мерином, а не чистокровным жеребцом.

Мы поехали — где шагом, где, чтобы согреться, коротким галопом. Поехали домой.

Домой… Я только сейчас подумала о том, о чём давно было надо подумать. Мы же возвращались прямиком в Яблоневое. Там-то нас и ждут… Но, с другой стороны, дорога на Ай-петринскую яйлу, пустынную, изрытую пещерами высокогорную равнину, где из человеческого жилья — только военные части и домики лесников, куда поздней осенью и зимой не добраться без вертолёта, где крымские конокрады прячут порой лошадей, тоже проходит мимо нашего села…

Меня мягко качало на спине жеребца, спать хотелось просто невыносимо, так, что невозможно думать. И я приняла простое решение: еду пока в Яблоневое, а там посмотрю, что буду делать.

Сразу стало легко на душе.

А потом произошло что-то странное: вроде бы я не спала, но действительность стала изгибаться и растягиваться, почему-то привиделось солнце, море и пляж, а потом рядом непривычным для него спокойным галопом поскакал Карагач с Машкой на спине… Потом я очнулась — снова ночь, темно, сыро, мы с Боргезом одни.

Минуя окраину какого-то села, я увидела полупрозрачные очертания ещё одного знакомого человека верхом на крупной серой лошади. Призрак прошел через белые развалины коровника, поравнялся со мною и я узнала его. Это был тот самый Николай Зуенко, которого мы с Веркой видели убитым. Только был он сейчас молодым, как на фотографии в альбоме тренера.

Он, обходя меня на галопе, улыбнулся — хорошо улыбнулся, по-дружески — и я обрадовалась, что смерти, оказывается, нет, а если даже она есть, то не навсегда…

Снова и снова возникали полупрозрачные видения разных всадников, знакомых и незнакомых, и, проскакав мимо нас с Боргезом, уходили в ночь. Нет, это были не сны, я же не падала с жеребца, я объезжала сёла, отмечала направление, чётко видела сквозь призрачных конников деревья и кусты, канавы и ставки, заросшие тростником… Страшно тоже не стало, потом, уже после, я, конечно, думала, что каждый нормальный человек испугался бы, но тогда, ночью, в полях, всё это было в порядке вещей.

Когда мы по широкой дуге, полями, обогнули Бахчисарай, Боргез начал торопиться и здесь же перестали появляться призрачные всадники. Жеребец чувствовал, что с каждым шагом мы приближаемся к ферме, и мне приходилось сдерживать его. Хоть мы ехали по знакомым местам, я боялась пускать его кентером в темноте. А он — он слушался меня так, как не слушался почти никогда раньше. Это было как подарок и я не знала, чем за такой подарок отплатить.

Яблоневские огни я узнала издалека и даже заметила на горе зарево огней нашей фермы.

Мой золотой Боргез страшно расстроился, когда вместо того, чтобы двигаться к свету и теплу, мы повернули на Биюк-Тау.

На этой горе были пещеры, и в одной из них, неглубокой, вроде грота, я привязала к камню Боргеза и объяснила как могла, что бояться не надо и я скоро прийду. А сама расчесала волосы пальцами, вытерла кроссовки травой и пошла в село.

Если Владимир Борисович приехал, можно и нам с Боргезом возвращаться. Всё будет в порядке, тренер прикажет Костику расторгнуть продажный договор.

Если не приехал — попрошу Олега, чтобы спрятал нас в своём сарае.

А нет — уйду совсем. В лес. В горы. На Ай-Петри.