Ферма кентавров

ГЛАВА 17

Я долго стояла, приникнув к Боргезу, и чистокровный жеребец застыл как статуя под шепчущим дождём. А потом я почувствовала, что рыжее плечо, к которому прижимаюсь щекой, — холодное-холодное и по всему телу Боргеза то и дело пробегает крупная дрожь.

Тогда я сняла насквозь промокшую попону, как смогла, отжала и стала неуклюжим, вырывающимся из онемевших пальцев, жгутом растирать понурившего голову Борьку.

Конечно, он был создан для того, чтобы быстро скакать и высоко прыгать. И совершенно не был приспособлен ночевать под холодным дождём в октябрьском поредевшем лесу.

И я поняла, что когда строила планы скрыться на продуваемой всеми ветрами Ай-Петринской яйле, думала только о себе. Ну да, ну да! Разве может домашнее животное отвечать за тех, кто ему, животному, дорог? Разве может принимать решения?

Меня вывели для того, чтобы выезжать и напрыгивать лошадей, а не для того, чтобы думать. Получать корм, приют и в благодарность за это — работать…

Если бы я увела Боргеза в горы — то поступила бы так, как меня запрограммировали поступать. И точно так же плохо пришлось бы Боргезу, если бы я попросила Олега спрятать нас в его сарае. День и ночь взаперти, в темноте, когда только через щели видно солнце и бетонированный двор — что это за жизнь?!

Ну а больше мне пойти было некуда.

Хотелось поплакать, но слёз уже не было, только капли дождя текли по щекам.

Боргез стоял, опустив голову почти к самой земле. Я присела на корточки, сняла с копыт обрывки грязных бинтов, а потом отвязала верёвку и мы пошли вниз по склону.

Жеребец приседал на задние ноги и порою съезжал как на лыжах, скользя по раскисшей земле с толстым слоем слежавшихся листьев. Я старалась держаться у его плеча и не обращала внимания на бьющие по лицу ветки, только глаза закрывала.

Когда закончился лес и замаячили впереди ровные ряды персиковых деревьев, я подвела Боргеза к большому камню на краю сада, и оттуда с трудом вскарабкалась ему на спину.

Как он обрадовался, когда понял, куда мы идём! Поднял голову, уши раковинками повернул в сторону конюшни, мне приходилось удерживать его изо всех сил, чтобы он не поскакал галопом.

Эта радость стоила принятого решения.

Мы не прячась прошли по селу. Пусть видят нас все, кто хочет.

У «Салама» как обычно ревела гнусавая блатная песня, на крыльце клуба курили, за красными шторами «Камышинки» ритмично мигали цветные огни. Мы шли по тёмным улицам, озаряемым только светом из окон домов, шли широким скорым шагом.

Мы возвращались домой.

Ворота на ферму ещё не заперли, но Акташа уже спустили с привязи. Он радостно подбежал ко мне, а я вспомнила, что он — убийца и меня затошнило. Наверное, я мысленно оттолкнула его, пёс отскочил и смотрел недоуменно, жалобно… Мне стало стыдно. Он ведь такое же домашнее животное, как и я. Только вывели его не для работы с лошадьми, а для охраны, и это именно люди научили пса бесшумно прыгать на горло другим людям…

Я позвала:

— Акташ… — и когда он виновато подошёл, погладила голову с обрубленными ушами и попросила прощения.

Пёс обрадовался, завилял коротеньким хвостом и деловито побежал на конюшню впереди нас с Боргезом.

В родном деннике проголодавшийся жеребец накинулся на соломенную подстилку, которую раньше ел только от скуки. Мокрую чужую попону я сняла и бросила на пол в коридоре. Потом отжала ладонями воду с рыжей шерсти, сходила и принесла тюк прессованого сена.

Конюха не было видно. Сегодня в ночь должен был дежурить дядя Серёжа, он просто не мог не слышать цоканья копыт в коридоре, он был обязан посмотреть, в чём дело. Может, лошадь из денника вышла? Может, конокрады?

И тут почему-то я представила другую ночь, сухую ночь начала сентября. И мертвого человека в канаве у дороги. И Акташа с кровавой пастью…

Голова закружилась, я прислонилась к стенке спиной и закрыла глаза.

— Све-ета?! — ага, вот и дядя Серёжа. — Да откуда ты?

— Там, в деннике, — Боргез. Покормите его…

Торопливые шаги — дядя Серёжа побежал проверить, правду ли я говорю. Звякнула задвижка на дверях. Удивленные ругательства. Снова шаги. В кормовой глухое постукивание ведра, затем опять шаги, шелест овса, который сыплется в кормушку…

Дядя Серёжа вернулся ко мне:

— Это как же тебе в голову пришло такое, а?! Вот задаст Борисыч тебе!

Я поглубже засунула руки в карманы. Правая натолкнулась на мокрые жёсткие бумажки. А, это деньги…

— Не говорите Владимиру Борисычу.

— Дык всё равно ж увидит!

— Увидит утром. Не говорите, — повинуясь не мысли, а неприятно щекотному душевному ощущению, я протянула конюху деньги.

— Не скажу и так, нужны мне твои гроши! Вот прямо разбогатею с твоих грошей, — дядя Серёжа взял холодные бумажки и засунул небрежно их в карман ватника.

И будто бы так и было надо, я ни капельки не удивилась. Это раньше глазам бы не поверила: дядя Серёжа берёт деньги! От меня, от любого из нас — всё равно. Он же всегда говорил, что нам «заместо деда»! Только было это давно, было это в другом мире… Да в том мире мне самой показалось бы стыдным давать за молчание взятку — ведь это была самая настоящая взятка! Сейчас — другое дело. Сейчас может быть всё.

Куда потом направился дядя Серёжа, не знаю. Я пошла домой.

Свет в окнах не горел, но меня, оказалось, ждали.

Когда я тихонько отперла дверь, навстречу вышла не только бесшумная Дженни, родная сестра убийцы-Акташа. Ко мне из большой комнаты выбежали все наши!

— Рыжая!

— О, Светка!

— Ты откуда?!

— А мы тут сидим, ничего не знаем… Ветром провода порвало, телефон не работает, только-только электричество включили!

— Пошли в большую комнату!

— Ага, мы там все собрались!

— А мы думали, ты сбежала…

— Ой, да ты вся мокрая!

Мне от этих знакомых родных голосов стало так хорошо, так тепло… Или нет, это в доме просто было тепло, уже начали топить. Сразу же захотелось спать, но я встряхнулась — спать — это потом.

— Люди, я сейчас вам расскажу… Я такое узнала!

— Потом расскажешь, сначала переоденься! — это Аня. — С тебя же вода течёт!

— Хорошо…

Первый раз в жизни мне стало приятно, что Аня командует мной. Это же здорово, когда командуют, потому что заботятся о тебе. Просто так заботятся, не потому, что если я заболею, некому будет работать моих лошадей…

Комната наша показалась мне маленькой и чужой, как будто я вернулась в неё после долгой отлучки. Машка молча и ловко стала помогать мне раздеться. У ног моих, как только я остановилась, сразу натекли лужицы мутноватой воды. Аня передала Димке тяжёлые набухшие кроссовки:

— Набей старыми газетами и поставь сушиться в прихожей!

Оказалось, на мне вымокло совершенно всё, даже лифчик и трусики. Я стояла голая босиком на пёстром тряпичном коврике между кроватями, Машка полезла в шкаф за сухими вещами, Аня привалилась к двери спиной, потому что Арсен возмущался в коридоре — мол, не любит разговаривать, когда не видит, с кем говорит, а стесняться его не надо — что он, голых баб не видал?

— Знаешь, тут было та-акое! Мы пришли из школы — Андрей всё рассказал, ну, мы и подумали что ты за Борькой поехала, — рассказывала Верка. — А потом приехали конюха покупателя. Точнее, не покупателя, а той фирмы, которая должна была доставить Боргеза в Киев, а оттуда — в Польшу. Оказалось, Борька от них сбежал! Вот молодец! А потом приехал Костик, бегал тут, орал, мы просто в шоке были, что он твоего жеребца продал! Машка ему всю рожу разбила, пока её не поймали… И Владимир Борисыч приезжал! Прикинь, он уже вернулся из Киева!

Верка говорила и сильно растирала меня бело-розовым махровым полотенцем. Машка протянула мне сухие трусики, я, прыгая то на одной ноге, то на другой, натянула их, тут же Аня скомандовала:

— Ну давай, руки в рукава!

На меня надели тёплую шерстяную рубашку и я, пока Верка вытирала мне волосы, непослушными пальцами застёгивала пуговички. Про Боргеза я думала молчать, но не выдержала:

— Знаете, а Борька уже на конюшне!

— Пр-равда?! — Верка опустила полотенце. — Ты?! Ты! Его! Украла?! Как? Говори!

В коридоре заволновался Арсен:

— Э! Рассказывать — всем! Светка, молчи! Мы с Димоном тоже хотим слушать!

Всё было так обыкновенно и уютно, как будто я просто гуляла под дождём и промокла. На одну секунду пришла в голову мысль ничего не говорить, оставить всё, как есть… Не то, чтобы замкнуться в гордом молчании, а рассказать лишь о том, как мы с Боргезом, смелые и быстрые, удрали от злых покупателей-похитителей. Но эта мысль мелькнула и исчезла.

Потому что каждый человек имеет право знать правду о своих родителях.

Потому что если я промолчу, то решу за всех, что для них лучше, а что — хуже. Чем тогда я буду отличаться от Него, который тоже всегда решал за нас?

В большой комнате горела свеча. Облитый потёками белого стеарина подсвечник стоял прямо на полу. После отъезда тёти Оли наши сидели при свече, хоть уже починили оборванные провода — так было секретней — и думали, куда я девалась, и строили разные предположения…

И вот я забралсь в тётиолино кресло, наши расселись кто где и смотрят на меня.

Раньше я в такой ситуации не смогла бы и слова сказать.

Теперь — смогла.

— Ты уверена, что правильно всё поняла? — это Аня.

Кажется, она ничуточки не удивилась. Кажется, ей не больно.

Я начала дрожать, хотя холодно в доме не было, и, чтобы скрыть эту противную дрожь, подтянула колени к подбородку и крепко обняла их руками.

Молчание.

Тишина.

Верка вскочила на ноги, заходила туда-сюда по комнате. Она всегда бегает, когда волнуется или думает о важном.

А у меня в голове не было ни единой мысли. Только было очень больно. От предательства душа болит, как кожа от ожога.

Вдруг Димка сказал:

— Я — хочу к маме!

И заплакал.

Он же всегда говорил, что его похитили. А мы не верили ему…

Машка обняла Димку так, словно хотела спрятать ото всех. И смотрела на нас, остальных, как смотрят на людей больные лошади.

— Света, так ты — уверена? — Аня хотела знать правду. Или, наоборот, не знать её.

— Уверена. Я не сочиняю. Рассказала, что слышала.

— А мне этот папаша на фиг не нужен! — звенящим голосом заявил Арсен. — Тоже, вспомнил! И правильно, что Акташка его завалил! Я ему за это… два кило мяса куплю!

Кажется, он тоже заплакал. Точно не различить, свечка горела неровно, пламя клонилось от сквозняка, трепетало, когда мимо проходила нервно мечущаяся по комнате Верка. Тени плясали по стенам и лицам, меняя их почти неузнаваемо.

Вдруг Аня тихо сказала:

— Он хотел для нас как лучше…

— Что?! — Верка остановилась так резко, словно её схватили за волосы. — Ты чё, одурела?! ЭТО — лучше? Ты понимаешь, мы же получаемся — жи-вот-ны-е! Дура! Жирдяйка тупая!

Аня обижаться не стала:

— Понимаешь, зато у нас всегда будет профессия, мы будем заниматься именно тем, что у нас получается лучше всего…

— А я не хочу всю жизнь готовить лошадей! Я хочу быть нормальным человеком! Если б не этот козёл паршивый, у меня родители были бы! Нормальные родители! Жила бы в нормальном доме, как все…

Вот странно, оказывается Верка, которая считала, что была в прошлой жизни диким перекати-полем, ужасно хотела быть домашней… Никогда бы такого не подумала…

Дрожь не прекращалась, но спать расхотелось. Я смотрела на наших, каждому по очереди — в лицо, и мне казалось, что я старше их всех. Я и в самом деле была старше — на час Времени Знания. Мне хотелось защитить наших от глухой, непроглядной темноты предательства, но я сама увязла в ней и не знала, что делать…

Свеча догорела, фитилёк покривился и упал в лужицу стеарина, затрещал там и погас. В его последнем свете было видно, как Арсен поднялся со своего места и пошёл к шкафу. Как всегда. Следить за свечами было его делом. Осенью и зимой в крымских сёлах часто отключают электричество.

Чиркнула спичка. Комната вначале озарилась слабеньким красноватым светом, потом затеплился новый фитиль, затрещал, разгораясь сильнее. Арсен сидел на корточках возле подсвечника, бережно придерживал свечу в лужице застывающего стеарина, чтобы она укрепилась ровно и не кренилась набок.

Все молчали.

Текли минуты.

Вдруг — это было как щекотка для ушей — далеко-далеко заурчал мотор машины. Верка сказала с ненавистью:

— Почуяли…

Через полминуты, не позже, стало ясно, что, действительно, машина едет на ферму. Лучи мощных фар мазнули по комнате, потом мотор заглох, загремела цепь на воротах, повернулся ключ в замке…

Шаги по коридору.

Вошли. Владимир Борисович и Костик.

Дядя Серёжа обманул меня… Ага, так и должно быть в этом мире. Сначала берёшь деньги и обещаешь молчать, потом бежишь в село и обо всём докладываешь… Почему так обидно и больно? Ведь это всего-навсего предательство. То, на чём построена вся жизнь…

Костик поларил рукой по стене, включил люстру, резкий свет вначале ослепил, потом из-под ладони я заметила, что он пьяно уставился на меня и наконец выдавил:

— Аг-га, вернулась… Воровка…

Верка, вскинув подбородок, упруго шагнула ему навстречу:

— Мы — всё знаем!

Он отмахнулся:

— Сиди, кукла… Кормишь вас, поишь… А вы крадёте. И-и, шпана! Пор-роть вас надо…

— Ты нас не кормишь! — звонко сказал Арсен.

Димка выбрался из-под Машкиной руки, сонно заморгал своими глазищами, ставшими тёмно-фиолетовыми при электрическом свете и заявил отчаянно:

— Я хочу к маме! Хочу к маме! — и заплакал.

Всё это время я неотрывно следила за тренером, остальных в комнате замечала только краем глаза. Важнее всего мне было видеть его лицо, чувствовать его эмоции…

Такого я не ожидала. И на лице, и в душе были равнодушие и покорная усталость.

Костик брезгливо смотрел на Димку, потом снова перевёл пьяненькие глазки на меня, и заорал:

— Встать!

Конечно, я и не пошевелилась. Он сморщился и заорал громче:

— Вста-ать!

Вдруг из-за спины Костика послышался голос тёти Оли — оказывается, она тоже приехала, я и не заметила её сначала:

— Прекрати кричать.

Костик скривился, но, действительно перестал вопить, начал шипеть:

— Ты сейчас же извинишься. Ты скажешь: «Простите меня, дрянь безродную. Я решила, что умнее всех. Что украду, и меня не поймают» Ясно?

Он уже не казался смешным, он был опасным и зловещим, электрический жёлтый свет, когда к нему привыкли глаза после тёплого огонька свечи, начал казаться тусклым и делал комнату неуютной. В голову пришло: как тюрьма и мы на допросе. Но страшно не было. Что может он сделать? Ударит? — Это ерунда. От удара сейчас мне больней не будет. Кстати, он явно ошибался. Какая же я безродная? Очень даже породистая. Чистокровная спортсменка.

— Отвечай, поганка! Я жду!

— Ну и жди, — посоветовала я.

Верка яростно выкрикнула:

— Вы! Это вы нас безродными сделали! Всё из-за вас! Из-за ваших поганых денег! Чтоб вы ими подавились!

Я повернулась к Владимиру Борисовичу. Костик не стоил того, чтобы с ним разговаривать:

— Когда вы сегодня вечером говорили, я всё слышала. Что у нас есть родители, а вы нас украли. И про папу Арсена мы тоже знаем.

— Володя… — в голосе тёти Оли было безмерное удивление. Неужели она хочет притвориться, будто ничего не знает? — Света, что ты несёшь?!

Наш тренер молчал и смотрел в пол. Зато заговорил Костик:

— И-и-и-если ты… или ты, — он переводил тяжёлый угрожающий взгляд с меня на Верку и обратно, — если вы хоть слово кому скажете… — он шатнулся вперед, словно хотел схватить стоящую посреди комнаты Верку.

Машка упругим движением поднялась с дивана и встала рядом с ней. Вскочила я. Подошёл Арсен. Мы стояли, касаясь друг друга плечами. Совершенно неправильно с точки зрения поединка. Единственно верно для усиления телепатического поля.

Не знаю, что в этот момент ощутили другие, но для меня комната словно взорвалась разноцветным фейрверком. Я поняла, что чувствует каждый, стоящий в ней человек.

До Костика постепенно доходило, что он — один. Действительно один. Потому что тренер не поддержал его ни единым словом. Он стоял у двери, бессильно опустив руки — и всё.

Стоило же мне прислушаться теперь к чувствам тренера, как меня обожгло: одиночество… тоска… боль… любовь…

Любовь?!

Я боялась поверить своим ощущениям.

Получалось, Он действительно любил нас!

Можно врать словами, чувства — не лгут.

Неужели такое может быть? Сначала сделать зло, хуже которого придумать трудно, а потом любить тех, кому это зло причинил…

Значит, может быть. Выходит, в этом подлом мире всё — абсолютно всё — МОЖЕТ быть…

Опять, в который раз, мне захотелось плакать. Но вместо слёз просто начало щипать глаза.

Костик не собирался сдаваться:

— Сидеть, ублюдки! Ну, ты, — он толкнул Владимира Борисовича так, что тренер качнулся, — Скажи им! Чего молчишь? Доигрался! Распустил шпану, с жиру бесятся…

Его не собирались слушать. Ему собирались давать отпор.

— Мы не просили нас кормить, — тихо сказала Машка.

— Мы бы дома жили! С родителями! — выкрикнула Верка.

— Убирайся! — бросил Арсен.

Костик обвёл нас глазами:

— Ишь ты — убирайся… Да здесь! Всё! Моё! Кто хочет — пожалуйста, сваливайте к чёртовой матери! Скатертью дорожка! Но — лошади остаются здесь!

— Не-ет, — ноздри тонкого Веркиного носа трепетали, как тогда, на дороге, ночью. — Мы уйдём — только вместе. Вместе с лошадьми. Иначе…

Она вскинула вверх руки со сжатыми кулаками, а голову, тоже резко, наклонила, так что волосы упали на лицо.

Мы отшатнулись от неё. То, что сделала она было оглушительным для телепатов, вроде бы как в тесной комнатке запустили самолётный двигатель.

И тут же раздалось дикое, многоголосое ржание. Кричали все лошади на конюшне.

От страха. От боли. От ярости.

— Верка! — крикнул кто-то. Может, даже я.

Она опустила руки. Ржание смолкло. Но лошади — мы чувствовали их мысли, такое не услышать было нельзя даже на расстоянии — никак не успокаивались и, наверное, метались из угла в угол в своих трёхметровых денниках.

Как Верка могла?! Мы забыли обо всём, не думали в этот момент даже о том, как нас предали, мы с ужасом смотрели на неё.

Считалось, никто из нас не может причинить лошади боль, заставить её обезуметь от страха. Специально, обдуманно.

Оказалось, не может никто, кроме Верки.

Она же не обращала на нас внимания, словно то, что сделала, было в порядке вещей, она сверлила глазами Костика:

— Вы не задержите нас! Иначе — плакали ваши денежки, лошади всю конюшню вам разнесут — это раз! Про ваши преступления узнают в милиции — два! И всё узнают журналисты — три! У Светки на телевидении есть знакомые!

Костик размахнулся…

В мыслях у него горела тупая ярость. Ему было плевать на то, что говорила Верка, чем она угрожала. Отступить — значит, проиграть. Он хотел победить нас.

Любой ценой?

Оказалось, всё же не любой.

Он погасил замах, не ударив.

Просто из-за наших спин выскочила Дженни, выскочила и напряглась, приготовившись прыгнуть и оскалив зубы. Тихо оскалив, без рычания. Шерсть на загривке и спине у неё поднялась торчком. Её учили нас защищать.

— А-а-а, пошли вы…! Разбирайтесь сами! — злобно выкрикнул Костик и спиной вперёд выскочил в коридор.

Хлопнула дверь.

Простучали по ступенькам шаги.

Взревел мотор.

Дженни легла, а мы стояли. У дверей — тренер. Устало прислонившись к стене — тётя Оля. Верка — посреди комнаты. Аня и Арсен — возле книжного шкафа. Рядом со мною — Машка и Димка.

Молчали, пока гул мотора не затих. Потом Верка сказала:

— Мы уходим с каскадёрами. Правда, Света?

Она смотрела на меня в упор. Я не хотела быть с ней заодно. Только всё равно было надо решать. И я сказала:

— Я ухожу — с Боргезом.

Владимир Борисович сел на диван. Так, будто у него подогнулись колени. Я смотрела на него и думала, что он — проиграл. Только вот победителей нет. Никто из нас не победил, но сейчас мы над ним стоим, как судьи. И я специально села в кресло, чтобы не возвышаться.

Я хочу побеждать на соревнованиях.

Я никому не хочу ставить ногу на грудь.

Вдруг Аня сказала:

— Владимир Борисович, я вас не брошу. Я — остаюсь с вами! И мне всё равно, что они там болтают.

Ничего себе!

Она, ни делая ни шагу, подалась вперёд, у неё было счастливое лицо!

Невольно я переключила внимание на ее эмоции…

И поняла то, что с трудом уложилось в моей голове, но вполне соответствовало тем невообразимым вещам о которых я узнала сегодня. Оказалось, Аня любит Его… Просто любит. Не так, как любят отца или тренера. Я поняла тут же, что вовсе не нужен был ей Витька, она специально гуляла с ним напоказ, чтобы Владимир Борисович понял, что она уже взрослая… А сейчас она счастлива, потому что может доказать свою любовь. Доказать, простив, что любимый сделал с нею и с нами…

Мы уже не были включены в единое телепатическое поле, но я всё равно чувствовала эмоции каждого. И это было так же приятно, как взять горсть соли исцарапанной рукой.

Я поднялась, чтобы уйти и вдруг потеряла равновесие.

И окончательно провалилась в темноту.