Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ НА РОДИНЕ

Ввиду полного отсутствия в России одежды и обуви я решил закупить в Германии возможно больше разных вещей: чулок, башмаков, белья и т. п. Но так как в Германии тоже не было избытка таких вещей, то были установлены вывозные пошлины и багаж подлежал строгому осмотру специально для этого назначенных чиновников. Для большего удобства этот осмотр можно было делать в Берлине, — надо было лишь заявить об этом в соответствующее учреждение и тогда в назначенный день присылали на квартиру двух чиновников, которые производили осмотр, определяли пошлину, а затем опечатывали сундуки. В России до войны господствовало убеждение, что чиновники в Германии взяток не берут, но война изменила нравы. Добрые друзья нас предупредили, что для того, чтобы осмотр был поверхностным, надо хорошо угостить чиновников с выпивкой; полезно также дать им соответствующий подарок, но что, конечно, все это надо делать осторожно и деликатно. Все случилось, как было предсказано, — и все остались довольны приятным времяпрепровождением, и сундуки были запломбированы. Нельзя было винить и чиновников, которые, как они рассказали нам, получали такое ничтожное содержание, что были не в состоянии даже прокормить свои семейства. Вообще в то время рабочему классу в Германии жилось очень трудно. 1921, 1922 и 1923 годы были ужасными для среднего и рабочего классов; один работник в парикмахерской рассказывал мне, как он живет и питается; будучи холостым он едва в состоянии прокормить себя, причем не может мечтать о настоящем масле, ветчине и пр., а употребляет только маргарин, черный хлеб и самую дешевую колбасу. Положение в Германии стало улучшаться только с 1924 года, когда было установлена твердая валюта.

Обратно в Россию я ехал вместе с Генуэзской делегацией. Нам предоставили специальный вагон до Риги, — вследствие чего наше путешествие было очень приятным и удобным. В виду того, что мы являлись делегацией, никаких осмотров на таможнях не производилось, и я напрасно беспокоился в Берлине относительно осмотра тем более, что я имел дипломатический паспорт. По прибытии в Ригу нам пришлось до вечера дожидаться поезда, и мы провели день в осмотре города.

При посадке нас в отдельный дипломатический вагон, все наши сундуки и чемоданы были сложены вместе на передней площадке вагона, которая, конечно, была заперта снаружи. Помню, что перед от’ездом из Риги я посмотрел, где лежат 4 моих чемодана; два русских проводника, которые ехали с нами до Москвы, сказали мне, что мне не надо беспокоиться о моем багаже, что все будет в порядке. На другой день, когда мы ехали уже по российской территории, я все же пошел посмотреть мой багаж и был крайне изумлен тем, что одного моего чемодана не хватало. Я еще раз внимательно пересмотрел весь багаж в присутствии наших проводников и действительно подтвердилось, что один чемодан исчез. Я тогда заявил об этом секретарю Генуэзской конференции Б. Штейну (позднее посол в Риме), и когда он стал проверять, то оказалось, что и его самый большой сундук с лучшими платьями и подарками для жены, также исчез. Когда об этой краже узнали другие спутники (из них двое были из Чека), то тотчас же разобрали свой багаж по местам, где сидели. Допрос проводников не дал никаких определенных результатов. Проводники говорили, что, вероятно, ночью, когда они вздремнули, воры из соседнего вагона проделали эту кражу. Я был убежден, что без участия проводников кража не могла быть выполнена, так как проникновение на переднюю площадку вагона во время хода поезда было невозможно, и кража могла быть совершена только при остановке поезда, когда хотя бы один проводник должен был быть на перроне и наблюдать за вагоном. На пер-вой-же остановке мы заявили начальнику станции и составили протокол при участии железнодорожной ЧК, но, конечно, ничего из этого не вышло, а проводники не понесли никакого наказания. Содержание моего украденного чемодана на половину состояло из подарков, которые я должен был передать в Москве некоторым лицам по поручении их родных в Берлине; мои собственные вещи из белья не представляли из себя особой ценности, мне было только жаль, что в этом чемодане лежал французский орден Почетного Легиона, который я брал с собою, но которого ни разу не пришлось надевать заграницей.

Я прибыл в Москву в воскресенье 26 мая; на другой день, когда я явился в ВСНХ, то узнал, что в Петрограде только что открылся Менделеевский химический с’езд, и что для покрытия расходов по с’езду необходимо выхлопотать у ВСНХ некоторую субсидию. Я доложил об этом Богданову, который велел отпустить просимую сумму из средств ВСНХ, а мне предложил немедленно выехать в Петроград, принять участие в с’езде и сделать на нем доклад о своей поездке в Европу с научной точки зрения.

Уже утром на другой день я был на с’езде; в это время в большой аудитории шло соединенное заседание физики и химии, на котором проф. физики, Рождественский, делал очень интересный доклад о строении атома. Президиум с’езда, узнав о моем присутствии, предложил мне, вне очереди, тотчас же после доклада Рождественского, сделать сообщение о моей поездке в Европу. Волей-неволей пришлось без всякой подготовки рассказать вкратце о технических задачах моей командировки; попутно я сообщил oi моих посещениях различных лабораторий, о беседах с различными химиками и о моем докладе в Немецком Химическом Обществе. Переполненная аудитория с громадным вниманием выслушала мое сообщение и наградила меня дружными апплодисментами. Этот Менделеевский с’езд по чистой и прикладной химии был первым собранием химиков после 1912 года, когда был последний с’езд химиков перед войной. Потребность в созыве химического с’езда была крайне велика, и Бюро для организации этого с’езда, выбранное Русским Физико-Химическим Обществом (проф. Фаворский, Тищенко, Чугаев, Яковкин, Ипатьев и др.) еще за год перед тем начало обсуждать вопросы, связанные с организацией с’езда. Некоторые скептики считали, что созыв с^гезда в 1922 году будет преждевременным и что с’езд не удастся вследствии внешних причин, но большинство все-таки настояло на созыве. Мне представляется, что поворот в экономической политике, сделанный Лениным, и некоторое ослабление политического режима оказали и здесь свое влияние и убедили пессимистов. В действительности, с’езд удался, как нельзя лучше, и в нем приняло участие очень большое число химиков как петроградских, так и иногородних, при чем для последних было организовано бесплатное общежитие. Помощь со стороны ВСНХ покрыла все расходы по с’езду. На этом с’езде было решено собирать таковые через каждые три года и следующий с’езд был намечен в 1925 году в гор. Москве.

После с’езда я отправился немедленно в Москву и сделал обстоятельный доклад председателю ВСНХ Богданову об исполнении возложенных на меня поручений правительства. Во время моего доклада Богданов сообщил мне, какого высокого мнения обо мне В. И. Ленин и выразил сожаление, что он болен и я не буду в состоянии доложить ему лично о моей командировке. Он сказал мне, что ознакомился с моими заграничными рапортами и в принципе не имеет возражений против моих предложений, но, как отнесется ко всему этому правительство, он, конечно, не знает. Он посоветывал мне созвониться с секретарем Рыкова, когда последний может принять меня для доклада, так как Рыков желает выслушать отчет о моей командировке от меня лично.

Мой продолжительный разговор с Богдановым еще более убедил меня, что он не в состоянии вести такое большое дело, как руководство всей промышленностью' СССР. С партийной точки зрения, он не имел среди коммунистов даже небольшого авторитета, так как пришел к ним из партии меньшевиков только во время революции. С точки же зрения хозяйственника, он не имел достаточного опыта, чтобы выказать свою способность и с этой стороны. Если к этому прибавить слабость его характера, неумение разбираться в людях, склонность к выслушиванию сплетен от лиц, непосредственно ему неподчиненных, то станет понятно, что все эти качества, взятые вместе, никоим образом не характеризовали его, как умелого администратора. Кроме того, он не старался защищать своих подчиненных в тех случаях, когда это могло чем-либо повредить ему, как в служебном, так и в политическом отношении. Как, например, я могу привести случай с моим помощником Иларионом Николаевичем Аккерманом, который после ликвидации Главного Химического Управления остался не у дел. Когда я приехал в Москву, то узнал, что Аккерману было разрешено П. А. Богдановым вступить в переговоры с приехавшим в Москву представителем Bayerische Stickstoffwerke по поводу предполагаемой концессии на постановку производства кальций-цианамида в СССР. Ему было разрешено стать кем-то вроде консультанта этой фирмы и даже разрешили с’ездить в Берлин для переговоров. Дело в том, что еще перед своим от’ездом заграницу, я снова поставил в Химическом Управлении вопрос о связанном азоте и потому йл. Ник. продолжал разрабатывать все детали относительно этой отрасли промышленности. Аккерман был в Берлине, видел Каро, дал ему все необходимые указания относительно размеров необходимой для нас установки цианамида, и по возвращении в Москву тотчас же обо всем доложил Концессионному Комитету, возглавляемому Л. Н. Ландау, в котором он принимал участие и ранее, как мой заместитель. О консультации Ил. Н. в фирме Bayerische Stickstoffwerke и об его поездке к Каро в Берлин было донесено в ЧК, которое и возбудило против него преследование чуть не по обвинению в техническом шпионаже. Когда Ил. Ник. обратился к Богданову за помощью, то он не только не оказал содействия, но даже стал порицать его за легкомысленное поведение, несмотря на то, что Ил. Ник. не состоял на работе у ВСНХ и консультировал представителя фирмы без всякого вознаграждения и с ведома Богданова, исключительно с целью выведать детали установки этого производства. Только за расходы по поездке в Берлин и обратно он получил от Каро 75 фунтов стерлингов, что едва оправдало его издержки. Когда Аккерман рассказал мне всю историю, то я немедленно отправился к Богданову и после крупного разговора, в котором я доказывал, что Аккерман вполне честный человек, в чем я могу ручаться, как за себя самого, что он действовал с его (Богданова) разрешения и его содействия (без него он не мог бы получить визу на выезд заграницу), он мне обещал раз’яснить, где надо, поведение Аккермана и добиться прекращения против него преследования вследствии его полной невиновности.

Я позволяю себе рассказать здесь еще одну историю, которая показывает, как легко быть в СССР арестованным по ложному доносу, сделанному из злобы, на почве личных отношений.

Мой сотрудник Фокин, после своего приезда в Лондон, рассказал мне об аресте его жены, Любовь Дмитриевны.

Так как просьба Фокина об освобождении его жены перед его от’ездом не была уважена, то он просил меня написать Ленину письмо о скорейшем обследовании дела Л. Д. Фокиной и об ее освобождении из под ареста, как совершенно неповинной жертвы. Я написал такое письмо, и Ленин уважил мою просьбу; Л. Д. была в скором времени освобождена, но дело не было прекращено: ГПУ ждало моего возвращения из заграницы, чтобы отобрать от меня некоторые сведения.

Начало этого дела относится к 1916 году. Инженер Н. М. Кулепетов, первый муж Любовь Дмитриевны, проектировал завод азотной кислоты контактным способом окисления аммиака воздухом и имел помощником инженера Герасиева. Этот последний, молодой человек, находился в любовных отношениях с некоей Розой Берлин. В одно прекрасное время он порвал с ней и уехал в командировку от Химического Комитета на Юг России. Г-жа Берлин обратилась сначала к Кулепетову, а потом ко мне, чтобы узнать адрес Герасиева, но я ответил, что не могу входить в личные отношения моих служащих, не в состоянии удовлетворить ее просьбу, так как он находится в раз’ездах по Кавказу. Особа очень пылкого темперамента и крайне нервная и неуравновешенная, Берлин не могла успокоиться и пожаловалась на мои действия помощнику начальника Главного Артиллерийского Управления, ген. Леховичу. Последний запросил меня, в чем дело. Я удивился, что он занимается такими делами, и заявил,, что не имею желания давать какие-либо раз’яснения по этому совершенно частному инциденту.

Дальнейший ход дела мне был неизвестен, пока Любовь Дмитриевна Кулепетова, благодаря моему ходатайству, не приехала в Петроград (в начале 1921 года). Она мне рассказала, что еще при жизни ее мужа в Юзовку, где строился завод азотной кислоты, приехала Роза Берлин и, поступив на службу в местную ЧК (впоследствии ГПУ), ,стала следить за семьей Кулепетова. После смерти Н. М., ее преследование по отношению к Любовь Дмитриевне усилилось, и ее пребывание в Юзовке сделалось совершенно невозможным. Берлин мстила ей за мужа, который не хотел ей помочь в ее деле с Герасие-вьш, и теперь доносила на Любовь Дмитриевну, что она контрреволюционерка, принимала белогвардейцев, когда они занимали Юзовку, и что она, кроме того, занимается шпионажем,

Отъезд JI. Д. из Юзовки не остановил Берлин: узнав, что Л. Д. живет в Петрограде, она сделала новый донос в Петроградскую ЧК. Насколько я помню, в начале 1921 года Л. Д. была арестована, но провела под арестом только несколько дней, так как мое ходатайство об ее освобождении было уважено. Затем она вышла замуж за инженера Л. Ф. Фокина и казалось, что инцидент был исчерпан. Но в декабре 1921 года, после моего от’езда заграницу, Л. Д. была снова арестована и перевезена в Москву в Бутырскую тюрьму накануне от’езда ее мужа в Лондон. Л. Ф. был командирован для оказания мне помощи в деле, возложенном на меня Лениным и советским правительством.

Роза Берлин, видя, что ее нападки только на Л. Д. не приводят к желаемой цели, решила вовлечь в дело и других лиц, а, главное, меня, который не пошел ей навстречу с самого начала разрыва ее сношений с Герасиевым. Но для привлечения к делу меня и профессора Петроградского Технологического Института А. М. Соколова, который был учителем Герасиева и членом строительной комиссии по азотному заводу, необходимо было придумать что-либо серьезное. И эта полоумная женщина в своем доносе обвинила нас обоих в создании контр-революционного заговора для свержения советской власти, добавив, что я, стоя во главе этого заговора, организовал летом 1919 года восстание Красной Горки (форт Кронштадта). Следствием этого доноса был арест ни в чем неповинного

А. М. Соколова, которого агенты ЧК схватили в Ростове на Дону и продержали под арестом. Так как я был заграницей, то Московское ГПУ ожидало моего приезда, и после моего возвращения, ко мне позвонил следователь по особо важным делам и спросил меня, когда я могу принять его. Такое отношение ГПУ ко мне обусловливалось исключительно тем, что я был членом правительства. Я уже предчувствовал, о чем будет меня спрашивать следователь, так как выпущенная на свободу Любовь Дмитриевна уже рассказала мне в общих чертах о сущности доноса.

, Допрос меня следователем ГПУ носил очень миролюби-

вый характер и происходил в присутствии секретарши (коммунистка, Любовь Яковлевна, вышедшая потом замуж за Третлера) в моем кабинете в Научно-Техническом Отделе ВСНХ. При этом допросе следователь чуть-чуть не поймал меня в неправильном освещении фактов. При начале разговора я сказал ему, что я не был знаком с Любовь Дмитриевной до ее приезда в Петроград, а только слышал от Кулепетова, что он женился на ней в Юзовке. Следователь тогда показал мне мое письмо к Юзовским властям, в котором я просил откомандировать гражданку Кулепетову, как лично мне известную особу, на работу ко мне в Петроград. Я сразу сообразил в чем дело, и раз’яснил следователю, что я ее знал заочно, так как она была на работе в возглавляемой мною комиссии. Подводный камень был обойден, и тогда следователь сообщил мне некоторые подробности следствия, прибавив, что он не знает, как поскорее закончить это дело, так как эти две женщины клевещут друг на друга и впутывают зря других людей. Он сообщил мне также, что Ленин приказал в кратчайший срок выяснить всю' подоплеку этой истории. Интересно здесь заметить, что обвинение меня в участии в восстании на Красной Горке было особенно нелепым потому, что я находился тогда в продолжительном отпуску, проживал на хуторе и узнал об этом событии только много позднее, по приезде в Петроград. Надо прибавить, что я никогда не была на форту Красная Горка и даже не знал его точного местонахождения.

Только после этого посещения меня следователем ГПУ дело Л. Д. Фокиной было закончено, и она более не подвергалась преследованиям со стороны ГПУ.

Получить прием у Рыкова оказалось делом крайне трудным, так как его секретарша, энергичная дама, допускала к приему с большим разбором, и мне, хотя и члену Президиума ВСНХ, пришлось, может быть, десяток раз говорить по телефону, прежде чем я мог получить свидание. А. И. Рыков тогда замещал Ленина в Совнаркоме и был, действительно, очень занят. Он только что оправился от операций, сделанных ему в Берлине, но выглядел довольно бодро, и с большим внима-

нием выслушал май доклад. Он сообщил мне, что читал мои рапорты и все мои предложения будут приняты к сведению. Но теперь, после того, как Генуэзская конференция не дала положительных результатов, преждевременно рассматривать возбужденные мною вопросы. Надо ждать, к каким заключениям придет новая конференция в Гааге, куда будут посланы наши делегаты. Тогда мы увидим, как поступать далее. Отправляясь на доклад, я захватил с собою вырезки из французских, бельгийских, английских и русских газет, и Ал. И. со вниманием их прочитал и сказал, что я очень толково давал ответы на все каверзные вопросы, которые мне были предложены различными репортерами.

Гаагская конференция тоже не дала результатов; поэтому большинство моих предложений в то время не подвергалось дальнейшему обсуждению. Я был очень рад, что за свои смелые мысли и пожелания, высказанные мною, как перед поездкой заграницу, так и в моих рапортах, я не подвергся преследованию со стороны учреждения, которое никого не миловало.