Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

ГЛАВА СЕДЬМАЯ АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ И ЕЕ «ПОЛИТРУКИ»

С самого начала советской власти, в Артиллерийскую Академию, которая была теперь полностью отделена от Артиллерийского Училища, был назначен политический комиссар («политрук»), который вместе с начальником Академии решал все вопросы, касающиеся жизни Академии. В конференции обсуждались только учебные вопросы. В состав конференции входили все профессора и преподаватели и особо выбранные лица от служащих. За промежуток времени с 1917 по 1930 г.г.

переменилось не менее 7 «политруков», причем 3 были латыши, один — евреем, один — грузином и только один — русским. К ним иногда назначались еще помощники, которые, однако, большой роли не играли и предназначались для малоответственной работы.

Первый комиссар Академии, латыш, был очень приличным человеком и с своей стороны делал все, чтобы наладить правильную жизнь в Академии. Он был около 2 лет комиссаром, и наступление Юденича произошло во время его пребывания в Академии. Хотя со стороны Академии, во< время похода Юденича, была проявлена полная лояльность к советской власти, тем не менее на верхах решили сменить комиссара, как малодеятельного и не досмотревшего, что среди преподавателей Академии находились лица, которые имели сношения с белыми. Мы все, начиная с начальника, очень сожалели об уходе этого комиссара, который очень много помог Академии наладить занятия в лабораториях, снабдив их электричеством, водой и топливом. С осени 1919 года начались уже занятия по качественному и количественному анализу в химической лаборатории. К сожалению, я не могу вспомнить фамилию этого комиссара.

После него был назначен комиссаром тов. Ковингонт, — личность, на которой следует остановиться несколько больше для того, чтобы было можно понять, при каких обстоятельствах приходилось работать нашему брату, далекому от политики и желавшему только пользы своей стране. По всем данным Ко-вингойт был, одним из деятелей петроградской Чека или во всяком случае человеком, очень близким к этому учреждению. Уже его наружность производила отталкивающее впечатление. Он всегда носил военную форму, ходил по большей части в шинели и с револьвером, был среднего роста и очень молод. Выражение его лица не всегда можно было распознать, так как он носил пенснэ с дымчатыми стеклами, но если удавалось поймать взгляд его злобно-пронизывающих глаз, то можно было сразу же составить впечатление об его далеко не привлекательной натуре, которой нельзя было никаким образом оказывать доверия. По моему, со стороны Чека было большой ошибкой назначать на ответственные должности политических комиссаров подобных людей, которые при первом же знакомстве возбуждали презрение и недоверие, и заставляли быть с ними настороже. Он был прислан, чтобы навести порядок, так как верхи были недовольны деятельностью нашей Академии. Он сразу стал в оппозицию начальнику Академии, показывая всеми своими распоряжениями, что он здесь главное лицо.

Очень скоро после нашего знакомства, он обратился ко мне не то с просьбой, не то с приказанием выдать ему из лаборатории значительное количество спирта, получение которого по тогдашним временам было связано с большими трудностями. Это требование он мотивировал необходимостью использовать спирт для автомобиля, так как отпускаемое горючее было очень плохое и к нему надо прибавлять алкоголь. Я ответил, что мы получаем для лаборатории очень мало спирта, но небольшое количество я все же смогу ему дать, — на условии, что он даст мне письменное предписание с указанием, для какой надобности спирт ему нужен, так как в то время существовали очень строгие правила относительно расходования этого продукта, производство которого в РСФСР сократилось в очень сильной степени. За незаконную продажу винного спирта полагалась смертная казнь.

С начала функционирования химической лаборатории с осени 1919 года мы имели право требовать отпуск спирта через Петроградский Совет Народного Хозяйства, так как лаборатория по поручению правительства, — производила многие исследования по порохам и врывчатым веществам, для чего этот продукт был необходим. Сначала небольшие количества спирта и эфира мы получили с Охтенского Порохового Завода, но затем нам было указано, что нам лучше всего обратиться в Казанский Пороховой Завод, который имеет большие запасы спирта и эфира. Зная, что комиссар очень охотится за спиртом и поможет нам, я испросил у академического начальства разрешение послать в Казань одного лабораторного служителя, снабдив его нужными бумагами для перевозки этих веществ в отдельном товарном вагоне (теплушка) для нужд военной Академии по изготовлению порохов и взрывчатых веществ. Бумаги были составлены в таком духе, что их неисполнение грозило железнодорожному начальству большими неприятностями. Понятно, для исполнения такого сложного и деликатного поручения необходимо было выбрать человека, не только толкового, но и надежного, которому можно было доверить столь соблазнительный товар, подверженный очень легкой утечке и испарению, — по-просту говоря, умелой спекуляции. Наш выбор пал на одного молодого служителя, очень исполнительного и старательного, не пьющего, который, по наведенным справкам, оказался одним из владельцев известной фирмы Корниловых, изготовлявшей стеклянные и фарфоровые изделия. При отправке такой экспедиции я предполагал, что шансы на успех очень малы, так как транспорт находился в ужасном состоянии, в чем я вскоре убедился и лично, — когда мне пришлось ехать самому в командировку в Казань, о чем я скажу ниже.

Здесь невозможно описать все те затруднения, которые пришлось испытать Корнилову, чтобы добраться до Казани, получить там товар и переправить его в Петроград. Меньше всего препятствий он встретил на заводе, потому что служащие завода, как инженеры, так и рабочие, меня знали и относились ко мне с большим уважением. Но обратный путь в теплушке с товаром, для проводника был связан с опасностями для жизни. На переезд из Казани в Петроград потребовалось около 2 месяцев времени. Мы долго ничего не знали о судьбе Корнилова, когда он неожиданно явился в лабораторию и потребовал послать подводу для получения груза. Доставка его в лабораторию была также не легка, ибо надо было сделать это с строгой тайной, чтобы не вводить в соблазн тех, кому об этом не надлежало знать. Спирт и эфир помещались в железных многоведерных больших бочках и перенос их с подводы в соответствующее изолированное место лаборатории требовал затраты большой физической силы. Несмотря на все затруднения мне и моему помощнику, проф. Витторфу, двум лаборантам, (Корнилову и возчику удалось исполнить эту операцию поздно вечером таким образом, что кроме означенных лиц никто не узнал, какой груз был принят в лабораторию. Полученного алкоголя нам хватило на два года, причем должен признаться, что не весь алкоголь пошел на научные исследования; часть перепала на личные нужды перечисленных лиц, так как полуголодное существование служащих и их семей понуждало их изыскивать какие угодно средства, чтобы не умереть с голоду. Иногда с риском для жизни доставались необходимые жизненные припасы, а потому люди, имевшие в руках бутылку спирта, — хотя и знали, что им угрожает за спекуляцию со спиртом, — тем не менее пускали этот товар в оборот. За одну бутылку спирта можно было достать громадное количество самого разнообразного провианта, и потому спекуляция спиртом шла в широчайшем масштабе по всему РСФРС.

Но тов. Ковингонт из полученного спирта не получил ни одной капли; ко времени доставки спирта он был уже смещен с должности комиссара. Произошло это событие при следующих обстоятельствах. Всякой шпане, примазавшейся к коммунистической партии, для получения престижа в партии было необходимо показать свою деятельность, главным образом, нахождением контр-революции в том учреждении, куда он был назначен. Эти люди совершенно не думали, что подобными поступками они разрушают работу с трудом налаженного аппарата и причиняют громадный вред республике. Им до этого не было никакого дела, ибо шкурный вопрос для них был дороже всего. В большинстве случаев вследствие их безграмотности и полного непонимания ими дела, жертвами делались совершенно невинные люди, которые честно исполняли свою работу, но не умели втирать очки и подлизываться к подобным хамам. Ковингонт своей жертвой выбрал начальника Академии С. П. Петровича, человека никогда никакой политикой не занимавшегося, в высшей степени честного и скромного, которого уважали и ценили до последних дней его жизни все комиссары, перебывавшие у нас в Академии. Ковингонт донес в Чека, что в Артиллерийской Академии очаг контр-революции, и что начальник ее главный руководитель. Я узнал об этом, потому что в химической лаборатории Академии в феврале 1920 года был произведен тщательный обыск. Проходя мимо лаборатории в 6 часов вечера, я заметил, что наружная дверь была приоткрыта. Зная, что в это время лаборатория должна быть заперта, я поинтересовался узнать причину нарушения этого правила. Когда я вошел в лабораторию, то увидал, что в кабинете проф. Сапожникова несколько лиц производят тщательный обыск, и за неимением ключей от столов и шкафов взламывают замки, и даже влезают на верх печей, чтобы узнать не хранятся ли там какие-либо документы; в это время проф. Сапожников был арестован и находился в тюрьме на Шпалерной. Тов. Ковингонт находился среди присутствовавших, и потому я обратился к нему с вопросом о причинах подобного обыска, и должен ли я оставаться теперь в лаборатории или я им не нужен и могу уйти. На это я получил ответ, что Чека будет делать обыск по всей Академии и квартирам, и что я должен оставаться в лаборатории, и что после кабинета Сапожникова будет обыск у меня в кабинете и моей лаборатории, а также в кабинете и других преподавателей. Хотя в моем кабинете и моей лаборатории не было безусловно ничего подозрительного, что могло бы наводить малейшую тень на мою нелояльную деятельность по отношению к советской власти, тем не менее я испытывал некоторое неприятное чувство, подвергаться подобной операции, — тем более, что еще впереди предстоял обыск в квартире, к которому я не был совершенно подготовлен. Ведь для Чека ничего не стоило придраться к какому-нибудь пустяку, чтобы обвинить вас в контр-революции. Как на квартире, так и в лаборатории имелись маленькие запасы муки, крупы, сахара и мыла, правда измеряемые только фунтами, но хранение части этого запаса в моем кабинете, в лаборатории могло вызвать со стороны Чека и комиссара некоторое издевательство, переносить которое в моем положении было бы не совсем приятно. Но тем интеллигент и отличается от простолюдина, что его ум найдет выход при всяких трудных

обстоятельствах, что обыкновенно бывает не под силу последнему. Когда представители Чека подошли к моему лабораторному столу и стали его обыскивать, то я охотно отворял им ящики и шкафы, на полках которых были уставлены всевозможные банки и склянки с химическими препаратами. Среди них были полутвердые жиры и мыло, полученные мною за мою консультацию на заводе Салолин, то я считал своим долгом предупредить, что прошу товарищей осторожно обращаться с этими препаратами, так как среди них остались после войны некоторые вещества ядовитого и взрывчатого характера. «Вы вероятно, товарищи, знаете мою деятельность во время войны по изготовлению взрывчатых удушающих средств, и многие препараты еще хранятся здесь, а потому будьте осторожны», сказал я. ¹

Эти слова так подействовали на чекистов, что они тотчас-же прекратили обыск и не стали даже его делать в других комнатах моей лаборатории. По окончанию обыска в лаборатории, который продолжался более 2-х часов мне сказали, что я свободен, и чекисты с комиссаром отправились делать обыск у начальника Академии, проф. Петровича. Этот обыск продолжался с 9 часов до 4-х часов ночи, и, конечно, ничего не была найдено, обличающую* контр-революцию, но чекисты взяли бриллиантовые вещи, все серебро, — вероятно, за труды по обыску. На другой день (это было воскресенье) были обысканы квартиры профессоров и преподавателей Академии, но у меня в квартире почему-то не было обыска. Может быть, причиной было, что я, по просьбе начальника, уступил одну комнату в моей квартире помощнику политрука. Это был совершенно невежественный человек, прямо из деревни, умеющий только читать и безграмотно писать. Я старался его воспитывать и сам убирал его комнату, потому что он никогда этим не занимался, a Jeanne Bruand, наша старая француженка, гувернантка моих детей и наш друг, наотрез отказалась не только убирать комнату этого политического просветителя русского народа, но даже и входить в его комнату. Она говорила ему, что он должен беречь электрическую энергию и гасить лампочки после своего ухода, и чтобы он брал пример с профессора, который и ранее всегда учил своих детей беречь казенное имущество. Видно мои наставления политруку пришлись ему по сердцу, и так тронули его душу, что он дал обо мне удивительно лестный отзыв, и комиссару и начальнику, за что я, вероятно, получил привилегию не быть подвергнут обыску. На прощание он также написал мне замечательное письмо, когда уезжал с квартиры: к сожалению, письмо это находится в числе моих бумаг в Ленинграде и потому я не могу привести его полностью. Одно только могу вспомнить, в конце письма он просит принять от него подарок оставшиеся неизрасходованные 11-12 поленьев дров за мое доброе и гостеприимное отношение к нему.

Через день после обыска в Академии, начальник был арестован и препровожден сначала на Гороховую, а потом переведен в тюрьму на Шпалерную. Мне, как старшему профессору, пришлось к великому моему прискорбию вступить в исполнение обязанностей начальника, имея такого приятного во всех отношениях комиссара. Первым его действием было передать мне список слушателей Академии, которых он полагает немедленно исключить, как совершенно неблагонадежный элемент. Я тотчас же задал ему вопрос: кто дал распоряжение об исключении этих лиц, на что получил ответ, что это распоряжение Выборгского районного комитета партии. Тогда я попросил его дать мне выписку из постановления этого комитета, но на это он мне ответил, что это дело секретное и такой выписки я получить не могу. Тогда я стал стараться возможно далее оттянуть исполнение этого, ни на чем не основанного безрассудного приказания, и спустя несколько дней стал уговаривать его не исключать, по крайней мере, слушателей последнего курса Академии, которым оставалось только 4 или 5 месяцев, чтобы окончить Академию. Я мотивировал ему мою просьбу тем, что Троцкий в печати не раз поднимал вопрос об увеличении технического образования в 'Красной Армии, и будет рассержен, если мы проделаем подобную операцию, лишив армию столь необходимых для нее артиллеристов-инжене-ров. Я поймал его на том, что он не справившись с мнением районного комитета партии, согласился со мной не исключать 10 или 11 человек из последнего курса. Этого только мне и надо было, так как я имел полное доказательство тому, что Районный Комитет партии здесь не при чем, а все дело его личная затея, чтобы выслужиться перед Чека. Зная, что без моей подписи не может быть уволен из Академии ни один слушатель, я стал оттягивать время и предложил ему совместно со мной обсудить поведение каждого слушателя, а также и его успеха и выбрать таких, каких не будет жалко удалить из Академии.

На мое счастье в это время приехал из Москвы от Главного Управления Военно-Учебных Заведений комиссар для ревизии всех военных школ в Петрограде. К сожалению, я не могу вспомнить его фамилию (помню, что он был армянин и много слышал обо мне), но он произвел на меня хорошее впечатление, и я ему откровенно рассказал, что творится в Академии, и что начальник Петрович арестован совершенно невинно. Конечно, я ему сообщил и о желании комиссара удалить некоторых слушателей, но что я упорствую, не зная, за что их хотят удалить. Он мне посоветовал позвонить помощнику комиссара по управлению военно-учебными заведениями в Петрограде, тов. Симонову⁷), и об’яснкть мою точку зрения на весь этот вопрос. Я немедленно соединился с указанным комиссаром и рассказал ему всю обстановку дела, получил от него распоряжение никого не увольнять, ничего не говорить Ковингонту о нашем разговоре с ним, а в конце нашего разговора он сообщил мн$, что он завтра-же пришлет новое лицо в качестве помощника Ковингонта, которого я должен осведомить обо всем случившемся в Академии.

На другой день в Академию, действительно, прибыл новый помощник Ковингонта. Это был студент Петроградского университета, математик, мой ученик, грузин, очень симпатичный человек. После моего об’яснения с ним, он, вероятно, донес, куда надо, о том, что происходит в Академии, и через несколько дней Ковингонт был убран, а вновь прибывший помощник вступил в исполнение обязанности комиссара Академии и, понятно, мы все свободно вздохнули, освободившись от подобного суб’екта. Конечно, Ковингонт сказал мне на прощание, что он очень сожалеет расстаться со мной, которого он очень уважает, но что ему приходится покинуть этот маленький пост, так как он получает большое назначение на Юг — в Харьков. Но не прошло и двух месяцев после его ухода из Академии, как мы прочитали в газетах об’явление от Чека, что всякий, кто распознает тов. Ковингонта, тот имеет право немедленно расстрелять на месте. Вот с каким комиссаром приходилось нам, ученым мужам, иметь дело.

В это же время мне приходилось хлопотать за Петровича. Я направился к Горькому, который в то время жил на Кронверкском проспекте, в Петрограде. Меня он принял очень ласково, но сказал, что не защитник всяких генералов. Я об’яс-нил ему, что генеральство здесь не при чем, что Петрович — профессор баллистики в Академии, а таких специалистов у нас в республике более нет, но мои доводы не произвели надлежащего эффекта; тогда я был мало известным человеком, и он наотрез отказал что-либо сделать.

От Горького я отправился в особое учреждение, которое имело целью оказывать содействие ученым. Главным секретарем состоял доцент Петроградского Университета Апатов, физик nq специальности. Достаточно было взглянуть на физиономию этого ученого, чтобы вывести почти безошибочное заключение, что его скорее всего можно было охарактеризовать, как дельца по всяким житейским вопросам, чем кабинетного ученого. Я вовсе не хочу критиковать его ученые познания, потому что я никогда не говорил с ним о научных вопросах, но с первых же фраз я понял, что попал куда надо для того, чтобы достигнуть благоприятных результатов для

Дом Н. Н. Ипатьева в Екатеринбурге (Свердловск), в котором была убита царская семья

нашего начальника. Когда я ему рассказал всю историю-, то он сейчас же соединился по телефону с Чека, вызвал председателя Бакаева и об’яснил ему, что без вины арестован начальник Академии, и что я, от лица всей Академии ручаюсь, что он ни в чем не виноват. Бакаев обещал пересмотреть все дело и освободить его в случае его невиновности. Через несколько дней начальник был освобожден; он просидел в общем около двух недель и жил в одной камере вместе с уголовным преступником, посаженным за убийство; товарищ по несчастью сначала принял его очень сурово, а потом почувствовал большую симпатию к Петровичу, и они расстались друзьями.

Моя жизнь в конце 1919 года и начала 1920 года была очень однообразна и бездеятельна. Я жил в казенной квартире, но в виду недостатка дров приходилось ютиться в маленькой комнатке рядом с кухней, которую я предоставил нашей бывшей гувернантке. Обе комнаты отапливались одной плитой, которая служила также для приготовления нашей скудной пищи. Температура в моей комнате с вечера была около 7-8 град., а к утру доходила до 4-5 град. Mademoiselle Jeanne готовила утром обед из супа с овощами или капустой, иногда с соленой рыбой, и жареного картофеля и различных каш. Вечером мы ели сухую рыбу (воблу), хлеб и чай. Целый день она была на уроках, а я навещал разные учреждения Академии Наук, Артиллерийский Комитет и др., более для разговоров, чем для дела. За исключением двух лекций в неделю, я ничего не делал; работать в лаборатории было невозможно, — и, в сущности говоря, я и многие мои коллеги и товарищи по Артиллерийскому Управлению были как бы пенсионерами, получая скудное пропитание, одинаковое для всех, согласно принципам настоящего коммунизма. За это время я много читал, а в особенности штудировал историю России по Соловьеву и польского историка Валишевского о царствовании Екатерины II. Иногда вечером, лежа в постели я думал, почему я, полный сил и энергии гражданин, могущий принести большую пользу своей стране не только с научной точки зрения, но также и для практического налаживания химической промышленности, должен бездельничать и быть на положении пенсионера. Отчего, думал я, не пойти к Ленину, не высказать ему свои переживания и не предложить свои силы для работы по соей специальности, столь необходимой в то время для нашей разрушенной страны. Несомненно, не только он, но и другие большевики, как интеллигенты, так и рабочие, были знакомы с моей деятельностью во время войны. Но меня удерживало от такого шага сознание, что они не поверят искренности моего желания получить работу и будут искать, быть может, другую причину.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ПУТЕВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ В 1919 ГОДУ

В конце 1919 года я получил из Москвы телеграмму из Высшего Совета Народного Хозяйства за подписью члена Президиума тов. Г. И. Ломова с предложением отправиться в Казань для обследования и ревизии мыловаренного и свечного завода, бывшего Братьев Крестовниковых. Я должен был немедленно выехать в Москву для получения инструкций от Главжира. В то время вся промышленность РСФСР управлялась при помощи «Главков», которые об’единяли все заводы по данной отрасли промышленности. Главжир объединял все масляные, мыльные и свечные заводы республики. Управление Главка помещалось на Большой Дмитровке в Москве, и его председателем был не безизвестный по революционной деятельности товарищ Таратута. В Москве я узнал, что со мной поедет инженер Машкелейсон, которого я знал еще до войны; он работал по отвердению жиров в обществе Салолин и был еще до войны директором Нижегородского Масляного Завода, а при большевиках он был переведен в Петроград и назначен директором Петроградского Завода «Салолин». Я был очень рад, что поеду вместе с этим инженером, ибо, с одной стороны, было удобнее вдвоем ехать в это трудное путешествие, а, с другой стороны, я знал его, как знающего инженера, хорошо понимающего процесс отвержения жиров (насыщение растительных жиров водородом в присутствии катализатора).

В то время не существовало правильного расписания поездов на железных дорогах, и при покупке билетов нам сказали, что поезд в Казань уйдет вечером, но в котором часу, этого определить не могли и советовали приехать поранее. Когда я приехал на Казанский вокзал, то моему взору представилась картина, напомнившая грешников в аду. Вокзал был переполнен народом, который помещался на полу, так что пробраться через эту массу народа представляло большие затруднения. Люди жили здесь по несколько дней; многие были больны сыпным тифом и находились в безпамятном состоянии; среди живых лежали трупы. Воздух был так ужасен, что вызвал приступы тошноты.

Мы имели место в международном спальном вагоне, найти который было нелегко. Из Москвы поезд вышел около 12 часов ночи. Шли очень малой скоростью, так как паровозы отапливались дровами не первого качества. Расстояние между Москвой и Казанью' — 750 километров; мы прошли его в 5 суток, т. е. делая в сутки около 150 километров. На станциях стояли часами; так, в Сергаче мы простояли около 5 часов, вследствие недостатка топлива на станции и неисправности паровозов. В нашем спальном вагоне уборная была в неисправности и без воды; умываться приходилось на стоянках, причем воду мы брали из паровоза и мыли лицо и руки тут же, на свежем воздухе. Чтобы питаться в дороге и привести с собой некоторый провиант для семей, мы взяли из Москвы несколько фунтов соли и несколько кусков мыла, так как знали, что на деньги в провинции ничего нельзя купить; продукты можно было получать только в обмен, причем самыми ходовыми товарами были соль и мыло; деревня в особенности нуждалась в соли, которую туда совсем не доставляли, и за маленький стаканчик соли можно было получить фунт, а то и больше, свежего сливочного масла или целую жареную курицу; производя такой обмен, мы недурно питались всю дорогу.

В Казань мы приехали поздно вечером совсем измученными, так как нам не приходилось раздеваться в виду холода в вагоне и отсутствия постельного белья. Со станции мы сначала направились в лучшую гостинницу, но когда вошли в отведенную нам комнату, то решили, что в ней нельзя оставаться, так как она была не натоплена, а некоторые стекла в окнах были разбиты. Поэтому я решил, несмотря на позднее время, поехать в заводскую контору и там переночевать, расчитывая, что она будет по крайней мере натоплена. Мои предположения оправдались. Контора помещалась в здании, в котором были также и жилые помещения для служащих. На наше счастье одна большая комната была свободна; из нея несколько дней тому назад выехали жильцы. Но она была полна сору и без мебели. Я попросил достать щетку, и мы первым делом занялись уборкой и проветриванием. Окончив это занятие, мы стали разыскивать кровати; с большим трудом нам удалось найти только одну железную кровать, не только без матраца, но и без досок. Инженер Машкелейсон заявил, что он будет спать на полу. На мое счастье, в канцелярии нашелся толстый картон, который мог заменить доски. Постелив картон, я отлично выспался, укрывшись великолепным романовским барашковым полушубком, который был неиз-ным моим спутником за годы революции, — с 1917 до 1921. Он был особенно хорош тем, что вшам и другим насекомым было очень затруднительно заползать ко мне.

На другой день заводское начальство соблаговолило дать нам два тюфяка, набитых сеном, но второй кровати так и не нашлось. Что же касается питания, то с ним в Казани дело тогда обстояло много лучше, чем в столицах; рынки в Татарской республике были открыты, и крестьяне привозили в город свои излишки для обмена на необходимые им товары. Мы провели несколько дней на заводе, сделали полный экзамен всем производствам, которые часто останавливались за недостатком сырья. Попутно было нами в подробности осмотрено отвердение растительных жиров, которое было установлено Крестовниковыми еще до войны, при чем их способ несколько отличался от способа, принятого на заводах Салолина и Саломас (последний был на Кавказе около Екатеринодара). Персонал заводоуправления состоял большей частью из старых служащих, и они нам сказали, что многие инженеры и техники по приказанию белых должны были уйти с ними.

Во время моёго пребывания в Казани я свиделся с проф. Казанского Университета Арбузовым, который жаловался мне на тяжелое положение, создавшееся в Университете, и на невозможность продолжать научные исследования вследствие недостатка средств и невозможности достать необходимые препараты и аппараты из заграницы за неимением валюты.

Обратный путь нам пришлось совершать не в спальном, а в так называемом «штабном вагоне», который представлял из себя вагон третьего класса с нарами в три этажа. Мы взяли места на нижних нарах. Так как по дороге было много больных сыпным тифом, то мне приходилось быть очень осторожным, ибо я еще не имел этой болезни; Машкелейсон уже перенес тиф, и потому ему не надо было принимать никаких предосторожностей. Я имел с собой бутылку с ксилолом, которым я опрыскивал те места, где мне приходилось сидеть или лежать; кроме того я обвязал руки, ноги и шею лентами, пропитанными черной ртутной мазью’ при прикосновении к такой ленте насекомые погибали.

Наше путешествие из Казани в Москву продолжалось 4У2 дня и было также утомительно и опасно. Один раз наш поезд остановился среди поля, и паровоз отправился за двадцать километров за водой, так как иначе он не мог бы дотащить поезд до ближайшей станции. Мы простояли три часа в поле и боялись, что нас занесет снегом, потому что началась мятель. Пришлось переживать очень неприятные минуты при подобной обстановке. В наш вагон приходили самые разнообразные личности, — иногда такие, которые наводили страх на других пассажиров. Я помню, на одной станции вечером к нам вошли четыре человека, одетые в военную форму, с ружьями и револьверами, и заняли нижние нары рядом с нами. Вид у них был беглых каторжников, и судя по их разговору, они были совершенно необразованными и некультурными личностями. Старший из них во время выпивки и закуски пытался об’яснить своим товарищам, что означает название аристократ: это прозвище дается человеку, который крадет для себя, и он потому архибестия — вор, а демократ, это — человек, который крадет для рабочего народа. Подобная философия долго не давала нам заснуть, но по счастью рано утром они покинули вагон. По дороге мы запаслись разным провиантом, выменивая продукты на мыло, которое мы получили в подарок от Казанского завода из старых запасов. Нам посчастливилось провезти каждому по 20 фунтов пшенной крупы, и по большому хлебу, — конечно, потому, что мы были в штабном вагоне; у пассажиров других вагонов несколько раз делали обыски, и, конечно, все отобрали, несмотря на то, что они везли не больше, чем мы, и исключительно для пропитания своих семей.

По приезде в Москву мы сделали доклад в Центрожире. Результатами нашей поездки остались довольны и спросили меня, какое вознаграждение я желаю получить за это милое путешествие. По своей скромности я потребовал не менее 2000 рублей за сутки (в то время едва ли можно было купить на рынке 1 пуд муки), но от такого моего желания Таратута пришел в уныние, и прежде чем согласиться на такое вознаграждение, запросил свое начальство, начальника Главхима и члена президиума ВСНХ тов. Карпова. Последний ему ответил, что академик Ипатьев запросил очень мало и о такой сумме нечего и разговаривать. Понятно, что после этого я получил просимое. Но мне не суждено было сразу вернуться в Петроград, так как Главное Артиллерийское Управление попросило меня осмотреть Калужский и Малоярославский склады военных припасов. Я обрадовался этой командировке, так как мог проехать к своей семье на Угру и провести некоторое время в спокойной обстановке. В это время мой сын Владимир состоял рабочим в Ярлыковском Совхозе, к которому был присоединен также и наш хутор. Сын жил в совхозе и иногда после работы к вечеру приезжал домой на хутор. Управление совхозом находилось в руках человека, не имеющего никакого понятия о сельском хозяйстве, и потому в совхозе был полный беспорядок. За свои познания по сельскому хозяйству сын был сделан старшим рабочим и ему приходилось быть ответственным за все беспорядки в совхозе и за плохое исполнение рабочими их обязанностей. Иногда он приходил домой в сильно подавленном настроении и со слезами на глазах описывал свое тяжелое положение. Я, как мог, утешал его и говорил, что надо терпеть, так как после взятия от нас хутора он является единственным кормильцем матери и детей дочери; за свою работу в совхозе Владимир получал паек на всех членов семьи. Он просил меня, нельзя ли как-нибудь вернуть хутор обратно в наше владение, на что я ему сказал, что сейчас надо подождать, а как только будет удобный момент, я снова подниму этот вопрос.

Хотя я имел право на внеочередную посадку в любой поезд, мое обратное путешествие из деревни в Москву было сопряжено с большими приключениями и могло осложниться серьезной болезнью. Когда я приехал на станцию Тихоновую Пустынь (157 километров от Москвы по Киево-Воронежской ж.-д.), то узнал, что неизвестно, когда пойдет поезд в Москву. На станции скопилась масса народа, которая ожидала посадки уже второй день. Я совершенно не знал, что мне делать, но в это время подошел товарный поезд, шедший до станции Нара (60 километров от Москвы), который вез провиант для рабочих текстильных фабрик в Наре. Все вагоны были заперты и только из полуоткрытых дверей одной теплушки выглядывал один рабочий. Я решил доехать с этим поездом до Малоярославца, где я надеялся сесть в поезд местного сообщения. После долгих переговоров, узнав из моего документа, что я командированный, рабочий сжалился надо мной и втащил меня в вагон. В нем находились только четыре человека, а половина вагона была наполнена мешками с мукой и крупой. Вагон обогревался печкой, употребляемой в вагонах-теплушках, и было очень приятно сесть около нее и согреться после долгого пребывания на морозе. Рабочий рассказал мне, что они семе-ром отправились на юг за поисками провианта для завода и вот уже около 6 недель в дороге; их осталось только четыре, так как двое умерли от тифа, а третьего, больного, оставили, где-то на станции для лечения. Не очень веселые мысли бродили у меня в голове, когда я слушал эти рассказы в течении тех 6-7 часов, пока мы добрались до Малоярославца!

Здесь на станции никто не знал, когда пойдет поезд в Москву, и я должен был искать новую случайность, которая помогла бы добраться до Москвы. В это время ударила сильная оттепель, и я, будучи в простых валенках, без кожаных подошв, легко мог промочить себе ноги. Но счастье благоприятствовало мне: я узнал, что пришел какой-то поезд, который стоит на запасном пути и должен скоро отправиться в Москву, но он дойдет только до Товарной станции, отстоящей в 1У2—2 километров от станции пассажирской. Я отправился на розыски. Поезд состоял только из товарных запертых вагонов, но в хвосте был прицеплен небольшой вагон Ш-го класса. На тормозной площадке стоял человек, — повидимому, начальник поезда, который (тоже после долгих просьб) согласился взять меня, предупредив, что у него в вагоне вряд ли найдется место для спанья. Этот поезд шел с лесозаготовок и- был гружен дровами, а товарищ, с которым я разговаривал, имел должность контролера по лесозаготовкам, и означенный вагон был предоставлен в его распоряжение. Я был несказанно рад влезть в этот вагон, потому что мои валенки промокли насквозь и ноги были холодными, как лед. Первым долгом я попросил разрешения разуться, чтобы высушить валенки и согреть ноги у горячей печурки, которая обогревала вагон. У огня, кроме хозяин, сидели еще два товарища, которые оказались членами Калужского Губернского Совета, оба коммунисты, еще очень молодые люди. Контролер по лесозаготовкам взял их в свой вагон, так как они ехали в Москву в Центральный Исполнительный Комитет по делу. У огня началась оживленная беседа на различные злободневные темы. Когда они узнали, кто я, то разговор принял более откровенный характер и в конце перешел на религиозные темы. Образование моих собеседников было ниже среднего, и, как у большинства тогдашних молодых коммунистов, в их разговоре ясно обнаруживались заученные фразы, почерпнутые или из митинговых речей, или из многочисленных брошюр, поверхностно трактующих разнообразные социалистические вопросы. Я не постеснялся провести параллель между основами христианского учения и коммунизма и указал, что они поклоняются также своему богу и являются в гораздо большей степени рабами своей коммуны, чем мы, грешные буржуи, христиане. Вряд ли мои слова производили большое впечатление, ибо они верили только своим пророкам, которые сулили им рай земной; к нам, которые, по их мнению, занимались раньше их эксплоатацией, они не питали никакого доверия. Ночь мне пришлось провести в отделении вагона на половину наполненном дровами и довольно прохладном. В Москву мы прибыли рано утром. Надо было идти около 1% километра по мокрому снегу до пассажирской станции, а затем пешком на квартиру моей дочери в Брюсовском переулке. Надо было удивиться, как я после такого путешествия, не схватил воспаления легких или другой серьезной болезни.

В начале 1920 года мне пришлось с’ездить один или два раза в Москву по делам; в одну из этих поездок я хлопотал о выдаче принадлежащих нам бриллиантовых и серебряных вещей, которые еще во время войны были сданы на хранение в Петрограде в Сохранную Казну. От своего брата, Чугаева, я узнал, что все подобные вещи из Петрограда были отправлены в Москву и помещены в Сохранную' Казну, которая помещалась в особом здании в Анастасьевском переулке, на Тверской. Он сообщил мне, что ему удалось в январе получить все свои вещи обратно. Когда я приехал в марте в Москву и явился в отделение Комиссариата Финансов, помещавшееся в Рыбном переулке, на Ильинке, то заведующий этим делом Гоз сказал мне, что я опоздал, и что теперь он может дать разрешение только на производство оценки моих вещей в моем присутствии. В то время существовало правило, что вещи могут быть выданы владельцу только в том случае, если они будут оценены не свыше 25.000 советских рублей, что в переводе на золото, составляло не больше 200— 500 руб. Когда я с выданным мне разрешением пришел в Сохранную Казну немного позднее 12 часов, то чиновник сказал мне, что я пришел поздно, так как по субботам это учреждение запирается в 12 часов, и предложил мне придти в понедельник.

Выходя из учреждения, я познакомился с одним человеком, который пришел по тем же самым делам, но тоже немного запоздал. Из беседы с ним я узнал много интересного, и он мне дал совет как поступить, чтобы они сделали оценку ниже

25,000 рублей. Он сообщил мне, что оценщики и коммунисты из Чека, которые приставлены для наблюдения за правильностью операций, при вскрытии ящиков с драгоценностями позволяют, за известную мзду, осторожно украсть ценные вещи, чтобы обесценить содержимое ящика. Они называли эту операцию «обескровить», причем за это разрешение украсть у самого себя, они брали деньгами или же вещами из взятых ценностей. Я пришел прямо в ужас, услыхав о подобных деяниях, и сразу подумал, что здесь может быть провокация, которая приведет меня к позорному столбу, если я последую сделанному предложению'. Вторичная встреча с этим гражданином убедила меня, что здесь нет места провокации и что все дело в том, чтобы хладнокровно и умело провести подобную операцию. Но так как ценность всех вещей была не настолько велика, чтобы рисковать своим положением, а, может быть, и жизнью, то я уклонился от этого совета и предпринял другие шаги, которые привели к благоприятному исходу. Что же касается до моего нового знакомого, то он благополучно проделал эту операцию и получил все, что желал. В скором времени все эти проделки хозяев этого учреждения были раскрыты и десять человек, в том числе и тот клерк, который присутствовал при вскрытии ящиков, были расстреляны. Из Сохранной Казны было разворовано вещей на десятки миллионов золотых рублей, о чем было обнародовано в прессе.