Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

ГЛАВА ВТОРАЯ ЮБИЛЕЙ 35-ЛЕТИЯ МОЕЙ НАУЧНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

В конце 1926 года мои друзья и почитатели моей научной деятельности возбудили вопрос о чествовании моей научной деятельности, так как в феврале 1927 года исполнялось тридцать пять лет со дня появления моей первой научной работы. Новая Коллегия НТУ согласилась на это предложение и испросила согласие на это чествование советского правительства. Для организации празднования моего юбилея была назначена специальная комиссия, при чем главная работа по рассылке приглашений была возложена на А. П. Шахно и М. А. Блоха. Оба они были моими хорошими друзьями и делали все, что было в их власти, но вследствии бюрократической волокиты разослать пригласительные билеты как в СССР, так и заграницей, им удалось только за месяц до дня празднования юбилея и поэтому многие приветствия из отдаленных государств, — из Японии, Америки и т. п., — не могли быть доставлены. Празднование было назначено на 15-ое мая, в час дня, в большой аудитории Политехнического Музея.

По приезду из заграницы и перед празднованием юбилея я должен был с’ездить в Ленинград, чтобы навестить мои лаборатории. Работы шли с большим успехом, и все радовало мою душу, но меня крайне опечалило, когда из уст многих моих коллег и друзей я услышал сожаление и даже обиду, почему мой юбилей справляется в Москве, между тем, как вся моя научная деятельность протекла в Петербурге и Ленинграде. Что я мог ответить? Конечно, я мог сказать, что такова была воля начальства; с другой стороны, в этом была и их вина, так как они не проявили инициативы и не настояли на своем желании устроить празднование в Ленинграде. На этом разговоре мои почитатели и друзья не успокоились и, как я узнал после, решили после московского празднования устроить мне банкет и в Ленинграде. Таким образом выходило, что я буду праздновать свой юбилей по-гоголевски: и на Антона, и на Онуфрия.

Устроители празднества держали в полном секрете, какие меня ожидают поздравления и приветствия. Утром 15-го мая я узнал, что во всех газетах появились очень сочувственные статьи: (Чичибабина, Шпитальского, Фокина и др.) с моим портретом и перечнем моих главных научных заслуг. Мои друзья уже с утра стали по телефону выражать мне свои поздравления; особый курьер из Реввоенсовета привез мне поздравительную телеграмму за подписью* Ворошилова. Волнение охватывало мое существо все более и более, и я опасался, буду ли я в состоянии хорошо сказать свою речь перед громадной аудиторией, где соберутся все выдающиееся представители нашей науки. К моему большому огорчению, моя верная подруга, моя жена, в это утро, — вероятно, тоже от переживаемых волнений, — получила такую мигрень, что принуждена была остаться в постели и не могла присутствовать на торжественном заседании.

Когда я приехал за десять минут до начала заседания, то громадный зал Музея был уже переполнен и ровно в 1 час дня Председатель Организационного Комитета М. Я. Лапиров Скобло открыл торжественное заседание, указав причины, почему советское правительство решило праздновать мой юбилей.

По предложению Организационного Комитета Президиум этого заседания был избран в следующем составе: председатель — академик С. Д. Ольденбург; академики Курнаков и Ферсман; от Президиума ВСНХ А. Серебровский; от Реввоенсовета И. Уншлихт и С. Каменев; от Наркомздрава Н. Семашко; от НТО

В. Свердлов и Л. Мартенс; от Наркомпроса В. Н. Яковлева; от Института НТО А. Бах, С. Швецов и Э. Брицке; от Главхима А. Юлин и В. Кравец; от Совета Сездов Химической Промышленности П. Дубов; от Артиллерийского Комитета Р. Дурлахов; от Военно-Промышленного Управления В. Михайлов; от Осо-авиохима П. Чекин; от Моск. Выс. Тех. Учил. Н. Горбунов и проф. В. Ушков; от В АН С. Хренников; от ГИПХ Б. Климов; от 1-го Моск. Университета Н. Зелинский и И. Каблуков; от Менделеевского Института И. Тищенко; от Ленинградского Технологического Института А. Яковкин и Е. Шпитальский; от Военно-Технической Академии А. Солонина; от ВоенноХимических Курсов Я. Авиновицкий; от Коксо-бензольной промышленности Г. И. Булгаков; от Анило-красочной промышленности Л. Ландау; от ЦК химиков Ступников; от хим.-техн. издательства М. Блох; ученый секретарь А. Шахно; секретариат: Н. Клюквин, Д. Лебедкин, П. Савков и Н. Порохин.

После утверждения состава президиума слово было предоставлено мне. В своей речи я попытался подвести итог и своей научной работы и дать философски обобщенное об’яснение тех химических процессов, которые меня особенно интересовали, — полный текст этой речи я даю ниже, в приложении к этому тому. Моя речь, — я говорил, а не читал, — была прослушана с большим вниманием и, как мне потом говорили многие присутствовавших, произвела хорошее впечатление. С большими речами, посвященными итогам моей научной и общественной работы, выступили также проф. Н. Д. Зелинский и проф. В. П. Кравец, после чего начались выступления многочисленных делегаций от различных правительственных, научных и др. организаций и обществ, а также чтение приветственных адресов и телеграмм. Я, конечно, не имею возможности не только приводить здесь их тексты, но даже дать их список, — это заняло бы слишком много места (полный отчет о праздновании моего юбилея был тогда же издан в Москве Научным Химико-Техническим издательством, — там даны тексты всех речей и всех приветственных адресов). Отмечу только, что общее количество полученных приветствий было ровно 392, из которых 160 было от разных обществ и учреждений из России, 119 — из заграницы и 113 от отдельных лиц; из заграницы больше всего приветствий было получено из Германии: (62), Англии и Шотландии (15), Франции (10), Швеции (10), Соед. Штатов (3) и т. д.; в общей сложности приветствия были получены из 18 стран, — и это несмотря на очень позднюю рассылку сообщени о чествовании, что помешало, как позднее стало известно, откликнуться целому ряду обществ и организаций.

Вечером того же 15 мая в залах ЦКУБУ был устроен банкет, на котором, несмотря на довольно высокую плату, присутствовало более 200 человек. Двоюродная сестра моей жены, известная балерина Е. В. Гельцер и ее муж, режиссер Московского балета, В. Д. Тихомиров из’явили согласие принять участие в нашей дружеской трапезе; после ужина она вместе с Тихомировым протанцовала русский танец, а известный скрипач Сибор выразил сам желание сыграть. Известный конферансье Гальперин в остроумных стихах изложил главные черты моего характера и важнейшие события из моей жизни. Банкет затянулся до глубокой ночи. Здесь нет возможности привести хотя бы часть интересных и остроумных речей, произнесенных моими сослуживцами и учениками.

Не могу только забыть речи моего большого друга, остроумнейшего и талантливого человека, проф. Е. И. Шпитальского. Он ничего не боялся и говорил о вещах, которые лучше было не затрагивать, т. к. всевидящее око ГПУ никогда не оставляет без внимания даже малейшего намека на критику советской власти. В своей речи Е. И. уподобил меня катализатору в руках советской власти. Утром в своем докладе, раз’ясняя действие катализатора в химических реакциях, я указал, что катализатор на мгновение соединяется с одним из реагирующих тел, а затем, после выделения из этого образовавшегося комплекса нового продукта, катализатор снова появляется в своем первоначальном виде. Так и советская власть — говорил Е. И., — берет Ипатьева, когда надо, а потом отдает, снова берет, когда приходится туго и снова удаляет и т. д. Это сравнение было не в бровь, а в глаз, так как за несколько месяцев я был удален с занимаемых мною должностей.

В своей ответной речи я, конечно, поблагодарил за оказанное мне внимание и особо подчеркнул, отметил ту роль, которую играла моя жена, Варвара Дмитриевна, создавшая в высокой степени; благоприятную обстановку для моих научных работ, избавив меня от многих семейных забот; я вспомнил при этом, что Лувуазье накануне своей смерти написал своей жене письмо, в котором благодарил ее за помощь в его исследованиях. «Хотя я не Лувуазье и пока еще не в тюрьме, — прибавил я, — но сегодняшний особый день моей жизни, и я считаю своим долгом поблагодарить мою дорогую подругу, которая скрасила мою жизнь и своею любовью и преданностью помогла мне достичь тех результатов, о которых было так много сказано во всех принесенных мне поздравлениях и приветствиях».

Уже в Москве я получил извещение, чтобы я поторопился приехать в Ленинград, так как было решено устроить дополнительное празднование моего юбилея в день заседания Химического Общества. Так как Русское Химическое Общество не имело обычая устраивать празднование 35-летних юбилеев, то мне было предложено сделать очередной доклад о моих последних исследованиях в майском заседании. Председатель Общества перед моим докладом упомянет о том, что мой первый доклад состоялся 35 лет тому назад в мартовском заседании 1892 года под председательством Д. И. Менделеева. После заседания должен был состояться ужин по подписке в Европейской Гостинниде.

Когда я прибыл на заседание Химического Общества, в Химическую Аудиторию' Ленинградского Университета, то был очень порадован двумя обстоятельствами. Во-первых, аудитория была полна слушателями, а во-вторых, председатель Химического Общества, академик Димитрий Петрович Коновалов, который только в этот день прибыл из заграницы, узнав о моем юбилее, пожелал непременно приехать на заседание и сказать мне приветствие, несмотря на усталость от долгого путешествия (он приехал прямо из Парижа).

Несмотря на мое волнение, мой доклад вызвал большой интерес, и я получил дружные апплодисменты. После доклада Д. П. Коновалов сказал прочувственное слово, и указал на замечательное совпадение: 35 лет тому назад в Императорском Техническом Обществе в 1-ом Отделе под его же председательством В. Н. Ипатьев сделал свой первый доклад о химическом исследовании структуры стали. Д. П. отлично помнит мое первое выступление, и он заявил, что у него уже тогда сложилось убеждение, что из меня выработается серьезный химический исследователь. В своей ответной речи я поблагодарил Д. П. Коновалова за его всегдашнее внимательное ко мне отношение, а также высказал благодарность моему первому учителю А. Е. Фаворскому. Я пожелал также процветания Русскому Химическому Обществу, на заседаниях которого, слушая доклады старших членов Химического Общества, создавших школу русских химиков, молодые химики совершенствовали свои познания, учились, как надо вести экспериментальные исследования, и т. д.

Банкет, состоявшийся после заседания общества, прошел очень оживленно. На нем присутствовал президент Академии Наук А. П. Карпинский, академик Ф. И. Щербадкий, много химиков и инженеров (около 160 человек). Инженер Пальчинский произнес блестящую речь, в которой указал, что я не принадлежу к числу таких специалистов, которые, подобно флюсу, пухнут только в одну сторону. Бедный П. М. Пальчинский! Он тогда не предвидел, что дни его жизни уже сочтены: через несколько дней он был арестован (не помню, в который раз), а через 2 месяца оказался в числе 20 других жертв, расстрелянных в отместку за убийство Кавердой нашего полпреда в Варшаве, Войкова.

На этом, к сожалению, не окончились мои переживания, связанные юбилеем. Через один или два дня президент Академии Наук пригласил меня на чашку чая к нему на квартиру. К моему удивлению на эту чашку чая были приглашены все заграничные консула, находящиеся в Ленинграде, все академики и другие гости. Незабвенный наш президент Александр Петрович Карпинский в немногих словах сказал мне, перед всеми собравшимися, такое сердечное приветствие, которое никогда не изгладится из моей памяти.

Из сказанного можно было заключить, что я получил большее внимание, чем я заслуживал, и я чувствовал даже неловкость, что моя особа причинила так много хлопот людям. После всех пережитых волнений мне надо было бы поехать на отдых, но в первых числах июня я должен был ехать заграницу, в Германию, на новую работу, а кроме того должен был сделать доклад во время русской ученой недели в Берлине, которую немцы устраивали в честь русских ученых.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ НАУЧНЫЕ РАБОТЫ В РОССИИ И ГЕРМАНИИ

В Главном Химическом Управлении был возбужден очень серьезный вопрос относительно использовании больших количеств бензола и толуола, получаемого на коксобензоловых заводах. Этот вопрос сначала обсуждался в Главном Военно-

промышленном Управлении и там было вынесено решение превратить весь толуол в тротил, который не заливать в снаряды, а хранить в военных складах, как запас для военного времени. Это решение было внесено в Главное Химическое Управление для окончательного разрешения. Для постройки таких складов и превращения количеств добываемого толуола потребовалась единовременная затрата в 15 миллионов рублей. В заседании Совета никто не мог придумать какой-либо другой^ меры, чтобы заменить это предложение, вызывающее большое сомнение в его рациональности осуществления. Тогда председатель обратился ко мне и пожелал выслушать мое мнение. Я решительно высказался против превращения всего толуола в тротил; во-первых, потому, что это вызывает ненужный расход на постройку дорогостоющих военных складов, а, главное, потому, что мы не гарантированы от случайных взрывов тротила. Что же касается использования лишних ароматических углеводородов, то я предложил подмешивать их в небольших количествах к газолину, в особенности к авиационному, что только улучшит их антинок. Необходимо подсчитать, какое количество ароматики будет оставаться неиспользованным после удовлетворения нужд военной и красочной промышленности, и тогда можно будет решить, каким образом следует использовать ее остаток для улучшения качества газолина. Мое предложение было принято единогласно и было постановлено образовать комиссию под моим председательством, чтобы в кратчайший срок решить этот важный вопрос и внести на утверждение Главхима.

Незамедлительно мною была собрана комиссия из нефтянников, представителей Теплотехнического и Автомобильного Институтов и некоторых профессоров для обсуждения этого вопроса. С самого же начала я встретил упорное сопротивление со стороны продавцов газолина на заграничный рынок, которые заявили мне, что их контракты обусловлены строго определенными кондициями, и потому всякая прибавка может вызвать изменение свойств продаваемого газолина и повлечь затруднения при поставке продукта. Потребовалось не мало

В. Н. Ипатьев и проф. П. Сабатье (1939 г.) в Париже

времени, чтобы убедить этих господ в полной несостоятельности их доводов, так как никакие технические методы испытания не дадут возможность открывать один или два процента ароматики в продаваемом газолине. Эта прибавка никоим образом не повредит свойствам газолина, а скорее улучшит его. Чтобы окончательно их убедить, указанным Институтам было дано задание в кратчайший срок представить в комиссию опытные данные относительно свойств наших газолинов после прибавки к ним различных количеств ароматических углеводородов. Нечего говорить, все испытания вполне подтвердили возможность прибавки ароматических углеводородов к нашим газолинам, которые только улучшали,а не ухудшали их свойства. Что-же касается кондиции на продажу газолина заграницу, то нефтяники сами убедились, что это не так страшно и покупатели охотно будут брать подобный товар. Главное Химическое Управление утвердило постановление комиссии, и вопрос об использовании ароматики был решен для общего благополучия всех ведомств.

В первых числах июня я уже был в Берлине и приступил к работам в лаборатории Байерише Штикштоф Верке, вместе со своим ассистентом К. Ф. Фрейтагом. К тому времени аппараты высокого давления, заказанные Гофферу, были уже готовы, и мы могли начать первые опыты с ними. Для испытания аппаратов и для демонстрации метода я выбрал реакцию вытеснения металла меди из ее раствора сернокислой соли (медного купороса) посредством водорода при возвышенной температуре. Эти опыты мы организовали в подвальном помещении лаборатории, и так как опыт должен был продолжаться долгое время, то надо было оставить бомбу в термостате на всю ночь. Когда об этом было доложено заведующему центральной лабораторией д-ру Г. Франку, то он высказал большое сомнение, что аппарат может выдерживать давление столь долгое время при повышенной температуре и давлении. Но так как опыт производился в уединенном помещении, то он согласился с моими доводами и разрешил производство опыта при подобных условиях. Когда он на другой день пришел в лабораторию', то его первый вопрос к Фрейтагу был: как прошел опыт? И был изумлен, что все оказалось в порядке, и что металлическая медь в великолепно образованных кристаллах осела из раствора медного купосора. Эти образцы кристаллов меди, достигающие более сантиметра длиной, были мною впоследствии демонстрированы на заседании Немецкого Химического Общества во время русской ученой недели.

Я начал с Фрейтагом изучать действие другого газа, — окиси углерода, — на растворы медных солей (главным образом медного купороса). Мы заметили интересное явление восстановления солей окиси меди в соли закиси меди и попутно заметили образование медной соли муравьиной кислоты. В литературе ничего не было известно относительно образования муравьиной кислоты при подобных условиях. Лишь впоследствии, когда заявили патент, мы узнали, что в Америке был взят патент на получение муравьиной кислоты из окисли углерода в присутствии хлористой меди. Чтобы изучить механизм реакции, мы решили сделать опыты образования муравьиной кислоты без участия катализатора. С этой целью мы действовали под давлением окисью углерода на дистиллированную воду, помещенную в кварцевую трубку и вложенную в мою бомбу. При температуре около 200° и давлении в бомбе 160 атмосфер окись углерода соединяется с водой и образует муравьиную кислоту в количестве 1/10 нормального раствора. Кроме того, мы нашли в газах около 14% углекислого газа, который в свою очередь произошел из муравьиной кислоты при помощи ее разложения на углекислоту и водород. Как известно, Бертелло сделал впервые синтез солей муравьиной кислоты при действии окиси углерода на растворы щелочей. Нам удалось впервые осуществить синтез самой муравьиной кислоты из окиси углерода и воды.

Таким образом, с самого начала своей работы в немецкой компании я не только научил работать под высокими давлениями, но сделал очень интересное открытие, указав на громадное значение фактора давления на ход химических реакций.

Несомненно, мой авторитет в глазах немецких химиков возрос еще в большей степени.

С 20-го июня в Берлине началась «Русская ученая неделя», в которой приняли участие 20 русских ученых, представлявших разные научные дисциплины. Я и А. Е. Чичибабин, представлявшие русскую химию, были приглашены на обеды к разным немецким ученым: к проф. Берлинского Университета д-ру Шленк, к д-ру Гессу, работавшему в Кайзер Вильгельм Институте и к д-ру С. Neuberg’y — биохимику, директору Биохимического Института в Далем. Кроме того, я был гостем у д-ра Нернста, где я познакомился с проф. EinsteiiToM и во время обеда сидел с ним рядом за одним столом. Я помню, что один из немецких профессоров спросил меня, почему я совсем не покину СССР и не переселюсь заграницу для продолжения своих научных работ, где я найду несомненно гораздо более удобств, чем у себя на родине. Я в то время не имел ни малейшей идеи покинуть свою страну, так как считал, что буду в состоянии приносить ей пользу, и верил, что общими усилиями мы будем в состоянии побороть все препятствия, стоявшие на пути установления нормальных условий, как для научной работы, так и для общественной жизни. Я не замедлил ответить моему собеседнику, что я, как патриот своей родины, должен оставаться в ней до конца моей жизни и посвятить ей все мои силы.

Проф. Эйнштейн слышал мой ответ и громко заявил: «вот этот ответ профессора я вполне понимаю, так надо поступить». И вот прошло 4-5 лет после этого разговора, и мы оба нарушили наш принцип; мы теперь эмигранты и не вернулись в свои страны по нашему персональному решению, а не потому, что были изгнаны нашими правительствами. Конечно, каждый из нас постарался об’яснить свое невозвращение известными мотивами, но факт остается фактом: мы изменили нашим убеждениям и покинули свою родину. Впоследствии я откровенно опишу все свои переживания относительно моего решения не возвращаться в течении известного времени в СССР, и, может быть, читатель найдет мои основания заслуживающими оправ-

дания. Но у меня самого в душе до конца моей жизни останется горькое чувство: почему сложились так обстоятельства, что я все-таки принужден был остаться в чужой для меня стране, сделаться ее гражданином и работать на ее пользу в течении последних лет моей жизни?

Мой и Чичибабина доклады были назначены в последний день «Ученой недели» в большой аудитории Немецкого Химического Общества, в Гофман Хауз. Наши доклады привлекли полную аудиторию; первым говорил я о своих последних работах под высоким давлением, как с органическими, так и неорганическими веществами. В особенности большое впечатление произвела работа, сделанная мною вместе с сыном Владимиром, над изучением влияния концентрации водородных ионов на выделение меди из сильно кислых растворов ее солей. Демонстрированные мною превосходные кристаллы меди и ее окислов возбудили большой интерес и после доклада многие, в том числе и проф. Боденштейн, выражали свое удовольствие по поводу этого сообщения. Проф. Чичибабин в своей речи изложил интересные последние исследования в области пиридиновых оснований.

Ученая неделя заключилась великолепным банкетом в Hotel Fuerstenhoff. Я вообще должен сказать, что немецкие" ученые оказали нам удивительное гостеприимство и уделили большое внимание нашим ученым работам. Все расходы по нашей жизни в Берлине немецкое правительство взяло на свой счет.

После этой недели я оставался еще работать в Берлине до половины июля и затем возвратился в Москву.

Еще во время моего пребывания в Берлине я узнал из газет, что Совет Народных Комиссаров, по случаю моего юбилея и за мою работу для советской химической промышленности, постановил выдавать мне пожизненную пенсию в размере 300 рублей в месяц. По всем вероятиям А. Н. Бах оказал здесь свое влияние после моего последнего разговора с ним, в котором я определенно указал ему, что меня нисколько не интересует административная деятельность и что я хотел бы

сосредоточить свои силы исключительно на исследовательской работе. Поэтому, после приезда в Москву я счел долгом повидать Баха и поблагодарить его за внимание.

Во время празднования моего юбилея я получил и в Германии очень приятный для себя подарок. Почитатели моих научных работ среди немецких инженеров и промышленников собрали сумму в 10.000 марок для использования их по моему усмотрению для научных работ, которые я веду в СССР. Эти деньги я решил взять после моего разговора с торгпредом в Берлине Беге и положил их на текущий счет Торгпредства с тем, чтобы оно их тратило на уплату счетов по заказанным мною приборам для будущего Института Высоких Давлений. Имея в своем распоряжении такую сумму в немецкой валюте, я немедленно приступил к закупке аппаратов для установления физико-химических методов в Институте Высокого Давления, а также двух механических станков для изготовления моих бомб для работы под высоким давлением. Эти первые механические станки, которые вероятно и теперь еще находятся в Институте Высоких Давлений, послужили первыми камнями для создания механической мастерской, необходимой для работ под высокими давлениями. Эти станки были доставлены на Ватный Остров в то помещение, которое было отведено мне для организации моих научных исследований. Поэтому я 1927 год считаю за год основания Института Высоких Давлений.

В это время было совершено убийство Войкова, полпреда в Варшаве, в прошлом одного из участников убийства царской семьи. Большевики так обозлились за это убийство, что в ото-мщение, расстреляли 20 человек, в числе которых был князь Долгорукий (который тайком пробрался в СССР из заграницы), старый инженер Мекк, Пальчинский и Попов; последний незадолго перед этим, с разрешения советского правительства, приехал в СССР. Пальчинский говорил мне, что Ленин всегда был его заступником, так как очень ценил его выдающиеся инженерные способности. Будь жив Ленин, Пальчинский не погиб бы в расцвете своих интеллектуальных сил от жестокой руки ГПУ.

Летом 1927 года в Москве был назначен показательный суд над вредителями Донбасса, которые по данным, собранным ГПУ умышленно уменьшали добычу угля, заливали хорошие шахты, портили машины и т. п. Чтобы придать этому показательному процессу большую авторитетность, советское правительство решило вызвать в заседание суда особых общественных обвинителей, которые должны были показать публике, что обвиняемые действительно являются саботажниками и вредителями для советской власти и, следовательно, врагами народа. Эти лица должны были быть беспартийными, но пользующимися полным доверием правительства. Я считаю, что положение, в которое их ставила советская власть, было очень трудным, так как они могли только обвинять, хотя бы в душе и почувствовали, что обвиняемые во многих случаях совершенно не виноваты. Если бы они попробовали стать на их защиту, или даже промолчать по поводу возбуждаемых против них обвинений, то они становились бы на одну доску с обвиняемыми и подлежали бы преследованию со стороны ГПУ. Выбор правительства пал на П. Осадчего и С. Шейна, — на лиц, занявших видные посты в советской иерархии: Осадчий был заместителем председателя Госплана СССР, а Шейн — заместителем председателя НТУ и председателем Союза Инженеров, насчитывающего до 140.000 членов. Оба эти инженера нередко выступали с громовыми речами против интеллигенции, не желающей идти в ногу с большевистской властью. Лучший выбор лиц для подобного дела трудно было сделать, и на суде они вполне оправдали навязанную им роль. Прокурор Крыленко, пожалуй, легче обвинял, чем общественные обвинители. С. Д. Шейн так разошелся, что после процесса выпустил брошюру в 16 страниц, где старался доказать правильность обвинения. Советская власть тогда была более снисходительна, чем впоследствии: к расстрелу был приговорен только один подсудимый, а остальные получили различные сроки одиночного тюремного заключения.

Не успел я вступить в исполнение моих обязанностей после двухнедельного отпуска, который я провел на хуторе на

Угре, как был вызван в начале августа к Куйбышеву, относительно предложения одного швейцарского гражданина, который предлагал удивительно выгодные условия для изготовления бездымного пороха по особому способу, изобретенному одним инженером, живущим в Базеле. Я попросил некоторое время, чтобы ознакомиться с довольно об’емистой запиской, поясняющей выгодность этого способа. В следующее мое свидание с Куйбышевым и начальником Военно-Промышленного Управления, я доложил, что из данных, приведенных в записке, нельзя судить о предлагаемом упрощении способа получении пороха и самое лучшее было бы командировать кого-либо из экспертов в Базель, чтобы посмотреть это производство, которое может быть демонстрировано изобретателем. Швейцарская фирма, которая предлагала это изобретение СССР, указывала, что этим изобретением интересуются другие государства, но она не хочет продавать им лицензию, пока не получит ответа от СССР, потребности которой в порохе значительно превышают требования других стран. Тогда Куйбышев спросил меня, не согласился бы я сам поехать в Швейцарию и обследовать это предложение. Мне ничего не оставалось, как выразить согласие, — и через несколько дней я снова был в Берлине и начал хлопотать о швейцарской визе.

В Берлине я познакомился с представителем фирмы, которая владела этим изобретением и тогда я понял, почему советское правительство ухватилось за это предложение. Этот представитель был коммунистом и пользовался доверием Берлинского Полпредства. Фирма-же, которая владела изобретением, никакого отношения к пороховым делам не имела, а ее специальностью было производство или продажа масляных красок. Благодаря хлопотам этого представителя фирмы, я скоро получил визу и отправился в Базель. Изобретатель нового способа получения бездымного пороха был уже пожилой человек, приятный в обращении, знающий способы приготовления бездымных порохов. Когда он мне рассказал секрет своего производства, то я сразу понял, в чем он видит прогресс в изготовлении пороха, уменьшающий расход по отдельным опера-дням и сокращающий время всего производства. С теоретической точки зрения никаких абсурдных предложений он не делал, но можно было сомневаться, будет ли возможно на практике получить такие образцы пороха, которые отвечали бы современным требованиям. Я предложил ему вместе со мною изготовить в его небольшой лаборатории фунт такого пороха, и затем испытать его стрельбой, обещая ему не выдавать его секрета, в чем я предлагал дать подписку. Мое предложение было принято, и мы занялись изготовлением пороха по его способу.

Исходным материалом служила клетчатка в особой форме, что сразу предсказывало удешевление процесса. В течении первого дня порох был приготовлен и, после надлежащей сушки, на другой день был готов для испытания. К сожалению, я не мог сделать анализа на содержание в нем азота и рискнул согласиться на стрельбу им из винтовки довольно значительного калибра. Только потом я узнал, какой опасности я подвергался, стоя рядом с изобретателем, когда он производил стрельбу в особом сарае, приспособленном для подобных испытаний. После стрельбы я спросил изобретателя, были ли у него случаи разрыва оружия, и он должен был сознаться, что они имели место, когда производились опыты стрельбы из ружей, помещенных на станок. «Почему-же Вы стреляли с руки?» — спросил я его. Он ответил, что изобретателю неловко в присутствии покупателя бояться своего детища: без риска нельзя работать. Таким образом, стоя рядом с изобретателем, который стрелял из старого типа ружья патронами с почти что чистым пироксилином, я подвергал себя очень серьезной опасности.

Когда стрельба и другие испытания были закончены, было устроено особое заседание, в котором я должен был высказать свое мнение, и согласиться на уплату расходов по произведенным испытаниям. Я ответил, что финансовая сторона дела меня не касается; полное же суждение о пригодности этого способа изготовления бездымного пороха я могу иметь только тогда, когда будет сделан полный анализ образцов, которые они должны прислать в СССР. На этом мы расстались, и я уезжал из Базеля под впечатлением несерьезности всей этой авантюры. Впоследствии, когда в СССР были сделаны анализы присланных образцов, оказалось, что они содержали более 13% азота, что указывало на очень сильную нитрацию клетчатки, и порох изготовленный из такого продукта должен был отличаться большою! склонностью к детонации. Я помню, что еще в Базеле, внимательно следя за изготовлением пороха, я составил впечатление, что порох будет очень опасен при стрельбе и может причинить разрыв оружия. Конечно, советское правительство не приобрело лицензию на подобное изобретение.

Для того, чтобы координировать работы вновь образованного Военно-Химического Управления Реввоенсовета с работами Военно-Промышленного Управления ВСНХ, была образована специальная комиссия под моим председательством. В эту комиссию вошли следующие члены: начальник Воен.-Хим. Управл. Фишман, проф. Шпитальский, от Воен.-Пром. Управл. — Поварнин, химик-инженер, который ведал составлением планов изготовления удушающих средств на военных заводах; кроме того от ВСНХ был приглашен Гальперин. Эта комиссия заседала не более двух раз, не пришла ни к каким определенным заключениям, так как невозможно было примирить требования Фишмана с возможностью их осуществления в короткий срок. Так как я начал работу заграницей, с иностранной фирмой, я счел нужным подать заявление Фишману, чтобы он меня освободил совсем от обязанностей председателя Химического Комитета в его Управлении. Он на это согласился, поняв мою точку зрения. Я в свою очередь сказал ему, что во всякое время буду готов помочь ему советом, если он того пожелает. Он предложил мне, чтобы я числился консультантом; я не возражал, так как знал наперед, что моего совета он спрашивать никогда не будет. С этих пор я не стал принимать никакого участия в Военно-Химическом Управлении.

С моим уходом из Химического Комитета Военно-Химич. Управления Е. И. Шпитальский тоже перестал принимать в нем участие и по предложению» А. Н. Баха принял на себя обязанности заведующего Отделом ядовитых веществ, который было предложено создать в Карповском Институте во вновь выстроенном здании. Но Е. И. пробыл на работе в Карповском Институте очень недолгое время, так как не согласился во взглядах с помощником директора, Б. Збарским, который привык командовать и не считаться с чужим мнением даже в вопросах, которые ему были мало известны. Е. И. советовался со мной по поводу своего ухода и очень неосторожно вел со мною часовые разговоры по телефону, критикуя довольно резко постановку дела в Карповском Институте. Я не сомневаюсь, что многое из этих разговоров послужило впоследствии обвинительным материалом против Е. И. Я советывал Е. И. совсем оставить работу с ядовитыми веществами и посвятить себя всецело научной деятельности в Московском Университете, где он создал прекрасную физико-химическую лабораторию, в которой уже работало до 40 человек и где стали исследовать очень интересные проблемы. Но Е. И., который посвятил много сил разработке методов изготовления различных ядовитых веществ (в особенности фосгена и иприта), был, конечно, в большом затруднении, чтобы решаться совсем отказаться от этой области, где он несомненно принес большую пользу советскому правительству. Поэтому, он согласился принять участие в русско-немецкой комиссии, сначала в качестве консультанта, а потом, когда немцы вышли из состава и наш договор с немецким правительством относительно изготовления ядовитых газов был прекращен, то Е. И. было поручено составить проект завода для изготовления больших количеств упомянутых выше веществ. Кроме этой работы, Е. И. согласился принять большое участие в работе вновь образованного учреждения, которое возглавлял Ступников, для приведения в порядок Ольгинского Завода, который был оборудован еще в военное время моим Химическим Комитетом для изготовления отравляющих веществ. На этом заводе предполагалось установить целый ряд производств, — сначала в полу-заводском масштабе, — для окончательной выработки больших проектов.

Хотя мне приходилось время от времени посещать Оль-гинский завод, но активного участия в этом деле я не принимал. Из этого перечня деятельности Е. И. можно видеть, какая громадная работа была возложена на его плечи, и надо было удивляться его способности, при плохом его здоровьи, талантливо выполнять все эти трудные задачи. Как было ранее указано, Е. И. потерял одну ногу, вследствие начавшегося заражения крови после неудачной операции одного пальца, который он неудачно поранил, обстригая ноготь. Такого талантливого человека надо было беречь и беречь, но большевики выслушивая от него резкие замечания, не могли ему этого прощать и в скором времени он был арестован, о чем я буду говорить ниже.

Интересно здесь привести один эпизод, который до некоторой степени может характеризовать прием, который большевики и к ним примазывавшиеся применяли, чтобы провоцировать и при малой оплошности с нашей стороны погубить нашего брата — беспартийных. Вскоре после моего удаления из НТО Б. Збарский позвонил мне по телефону, прося назначить время, когда он мог бы поговорить со мною- по очень серьезному делу. На этом свидании Збарский сделал мне, как выдающемуся человеку в Союзе предложение сделаться учредителем особого общества, которое должно было называться вроде «Общества содействия социалистическому строительству». Оно должно было состоять из лиц, всецело преданных советской власти и могущих своим влиянием способствовать развитию промышленности, экономики, науки и пр., и кроме того, как общественная организация, давать некоторые советы правительству для упорядочения дела в той или другой области народного хозяйства. Члены этого общества могут откровенно высказывать свои мнения, не боясь ГПУ, так как их благонадежность уже устанавливается вхождением в эту организацию. Збарский сказал мне, что во главе организационного комитета стоят А. Н. Бах, С. Д. Шейн, он, академик Н. С. Курнаков, П. П. Лазарев и некоторые другие. Я очень поблагодарил Збарского за его обращение и доверие ко мне, ко сказал прямо, что никогда политическими делами не занимался, ни в какие общества подобного типа не входил и войти не могу. Я всегда и без подобного общества, давал советскому правительству свои советы для улучшения химической промышленности, не боясь, будет ли оно принято или нет; но я слишком занят своей научной работой, чтобы уделять время на заседания, которых я вообще стараюсь избегать. Конечно, мой ответ произвел очень неблагоприятное впечатление, но я был непоколебим, и в этой организации не принимал никакого участия. Спустя некоторое время Збарский обратился с подобным предложением к проф. Чичи-бабину и Шпитальскому. Чичибабин отказался наотрез, так как он не социалист и в этой организации ему не место. Шпитальский очень остроумно ему ответил, что и Збарский, и его родители очень хорошие люди, но лучше было бы ему не заниматься подобными делами, а то за подобную деятельность, если она будет иметь критический характер, недалеко и до Лубянки, — несмотря на все заверения ГПУ.

Несмотря на наш отказ, общество все таки организовалось, и его устав был опубликован в газетах. В прессе было указано, что в эту организацию вошли лучшие представители интеллигенции Союза, и они будут настоящими помощниками советской власти. Но подводя итоги деятельности этой организации можно ныне сказать, это это было мертворожденное дитя, не принесшее ни малейшей пользы и насчитывавшее в своем составе сравнительно небольшое число лиц. В скором времени оно заглохло, не успевши расцвесть.

В середине октября мне пришлось снова отправиться заграницу, так как в 20-х числах этого месяца было назначено в Париже празднование 100-летняго юбилея со дня рождения известного химика Бертелло. От СССР была назначена делегация из меня, Чичибабина, Курнакова, Тищенко, Зелинского и Каблукова. Возглавлял делегацию нарком Луначарский. На празднестве собрались делегаты от 60 стран, и оно началось гражданской панихидой в Пантеоне, где находится прах Бертелло. Почти перед самым прибытием в Пантеон французского правительства во главе с Пуанкаре, появилась супружеская

чета Луначарских, причем все присутствующие обратили внимание на роскошнейшую соболью шубу на Луначарской.

Панихида прошла очень торжественно: игрались сонаты, читались стихи, посвященные памяти знаменитого химика. Насколько помню, после панихиды нас повезли в автокарах в Версаль, где был дан великолепный обед. В автокаре мне совершенно случайно пришлось познакомиться с французским химиком, профессором Godchot, который сидел со мной рядом. Это знакомство было как раз кстати, потому что в последних моих работах совместно с Б. Н. Долговым я доказывал ошибочность результатов Годшо. Он на мою работу прислал письмо с возражениями. Я поставил в лаборатории -дополнительные опыты и подтвердил свои прежние данные; о результатах я написал Годшо, и он должен был признать правоту моих опытов.

На банкете в Версале был Эррио и от имени французского правительства произнес речь, в которой благодарил собравшихся почтить память великого французского ученого. Удивительно, что французы, по моему мнению, недостаточно чтут память своего гениального ученого, творца современной химии, Лавуазье. В то время, как в память Бертелло был создан специальный музей, где собраны его приборы и первые химические препараты, им приготовленные для того, чтобы убедить ученый мир в том, что для синтеза органических веществ, вырабатываемых в телах животных и растений, не требуется вовсе особой жизненной силы, — некоторые аппараты Лавуазье помещаются в музее Arts et Metiers не на особо почетном месте. Мне представляется, что причина здесь кроется в том, что Лавуазье не считают за республиканца в то время, как Бертелло был истинным поклонником республики, занимал видные посты и был одно время даже членом правительства.

Первый раз после войны из Германии, на основании посланного приглашения, на торжество приехали германские химики-делегаты: Вилынтетер, Виландт, Габер, Шленк, Нернст, — весь цвет немецкой химии.

На торжестве мне пришлось в первый раз познакомиться с М. Сабатье; ему в то время было более 70 лет, но он выглядел очень бодро; со мною он был очень любезен, и мы обменялись обычными фразами приветствия.

Во время торжества в честь Бертелло состоялся конгресс Индустриальной Химии, куда я был особо приглашен с целью сделать доклад о некоторых моих работах. Я сообщил об открытом мною в совместном с Фрейтагом синтезе муравьиной кислоты из воды и окиси углерода в отсутствии катализатора, а также доложил о модификациях фосфора. На обратном пути я случайно очутился в одном вагоне с проф. Нернстом, и мне пришлось вести с ним долгую беседу о моих работах по вытеснению металлов. Он очень восхищался кристаллами меди, которые я выделил из водных растворов солей меди под давлением водорода.

В Берлине я оставался не более недели, до 6-го ноября, и за это время не пришлось работать, так как центральная лаборатория баварцев только что цереехала в новое помещение, которое было арендовано у Schering Co., значительно большее по площади по сравнению с прежним.

В течении месячного пребывания в СССР не произошло каких-либо особых происшествий; шла обычная научная работа в Академической лаборатории и велось оборудование помещения для лаборатории высоких давлений на Ватном Острове, куда еще не переехал ГИПХ, так как не были отремонтированы соответствующие для него комнаты.

В первых числах декабря я снова уехал в Берлин; 1927 год был для меня рекордным в смысле путешествия заграницу, ибо мне пришлось шесть раз переехать границу СССР.

В этот приезд в Берлин мне надо было решить серьезный вопрос, буду ли я продолжать мою научную работу с баварцами в следующем году, так как 20 января 1928 года кончался мой контракт. От положительного решения этого вопроса зависел второй: какую проблему, наиболее интересную для химической промышленности, следует начать изучать с научной точки зрения в их лаборатории.

Мой разговор с д-ром Каро состоялся очень в скором времени после моего прибытия в Берлин. Он без всякого колебания на поставленный мною первый вопрос ответил в положительном смысле, указав, что в течении первого года, где много времени пошло на заказы аппаратов, нельзя было заняться более серьезными проблемами и предложил мне продолжить контракт еще на год. Когда я спросил его, не имеет ли он каких-либо предложений относительно выбора тех. задач, которые были бы наиболее актуальны для их компании, то он заявил мне, что он сам хотел поставить этот вопрос передо мною и от меня услыхать, какой процесс я предложил бы для разработки в их лаборатории. Я тогда спросил его, какая область химии наиболее интересует компанию: получение неорганических соединений или органических? И в той, и другой области я имек> очень интересные проблемы, безусловно важные для индустрии. Когда я получил от Каро ответ, что их интересуют главным обраом неорганические соединения, то я предложил ему тему окисления фосфора водой под давлением. Я ему об’яснил, какие опыты были мною сделаны в СССР в моей лаборатории вместе с моим ассистентом В. И. Николаевым и что уже полученные результаты дают надежду на возможность довести до конца эту реакцию и получить полное превращение фосфора в чистую фосфорную кислоту. Когда Каро вник в сущность предложенной мною проблемы, то он согласился со мной, что эта тема очень интересна и вполне подходит к тем задачам, которые выдвигает современная химическая промышленность.

Получивши благословение директоров компании Каро и А. Франка на изучение этой реакции, я совместно с Фрейтагом немедленно приступил к выполнению' поставленной задачи и в первую очередь заказал две серебянные трубки, в которых надо было вести реакцию окисления фосфора. Я еще в Ленинграде узнал, что серебро даже под большим давлением и температуре не поддается действию растворов фосфорной кислоты, какой бы концентрации она бы ни была. Железо и свинец, медь и другой металл при высокой температуре аттакуются фосфорной кислотой и тогда образуются соответствующие соли фосфорной кислоты. Первые опыты окисления фосфора мы сделали сейчас-же после праздников Рождества Христова и сразу же получили замечательные результаты: нам удалось при сравнительно невысокой температуре (около 300°) заставить фосфор, положенный в серебрянную трубку с водой (закрытую для избежания испарения воды особым колпачком с капиляром и помещенную в мою бомбу для высоких давлений), на-цело окислиться в фосфорную кислоту за счет кислорода воды, а водород получить в чистом состоянии без следов фосфористого водорода.

Эти замечательные результаты были сообщены директору лаборатории Г. Франку, который не замедлил сообщить их Н. Каро; последний попросил меня тотчас же приехать к нему, чтобы лично рассказать, при каких условиях происходит эта реакция. Наш разговор происходил у Каро в его офисе, и я никогда не видал его в таком приподнятом настроении, когда он выслушал о полученных мною результатах окисления фосфора водой под давлением. Он сообщил мне, что этим вопросом очень интересуется И. Г. и что они купили патент шведского инженера Лиллиенрота, который предлагает окислять фосфор под обыкновенным давлением при 1000 и при 700-800 градус, в присутствии некоторых катализаторов. Но произведенные опыты И. Г. в условиях купленного ими патента дали не удовлетворяющие их результаты, так как кислота получается не чистая, содержащая низшие кислоты, а водород требует большой очистки. Д-р Каро предложил мне продлить контракт на три года и кроме получаемых суточных денег, платить мне ежегодно жалованье в количестве 15.000 марок, но с условием, что я буду сообщать им мои открытия, ранее их опубликования в литературе.

Узнав, что у меня сын химик, Каро предложил мне взять его на работу в их лабораторию, и, кажется, готов был наобещать мне еще больших благ, если бы я не охладил его указанием, что часть работы об окислении фосфора уже напечатана в русских и немецких журналах. Он обещал ознакомиться с их содержанием, но в заключении сообщил мне, что предложенные, им условия моей дальнейшей работы в компании он считает мною принятыми и на-днях предложит мне подписать дополнительный контракт на 3 следующих года.

После того разговора с Каро работа пошла усиленным темпом, я получил еще двух лаборантов, и ежедневно, по выработанной программе, мы делали новые опыты, которые подтверждали ранее полученные результаты. В течении января мы своими опытами доказали возможность получит из фосфора не только фосфорную кислоту, но и ее соли, если только вместо воды брать растворы щелочей. Кроме того, при введении растворов двух различных щелочей мы могли получить двойные соли фосфорной кислоты. За это короткое время при нашей усиленной работе удалось получить значительный опытный материал, чтобы взять несколько патентов.

В конце января, когда Каро вызвал меня для доклада о моих работах и для подписания окончательного контракта, меня ожидало некоторое разочарование. Каро осведомившись об опубликованных мною работах в немецких “Berichte” о действии воды на фосфор под давлением, стал меня порицать, зачем я сделал такую; публикацию, не заявив об этом ранее патента на это изобретение. Я мог сказать ему только одно, что я ученый, до сих пор никаких патентов не брал и помочь ему в этом деле могу только тем, что произведенная ныне работа открывает новые усовершенствования в ходе реакции, которые не вошли в напечатанные ранее мною работы. Все это очень хорошо, согласился Каро, но цена патентов может быть значительно ниже вследствие моего преждевременного опубликования открытой мною главной реакции. Тем не менее договор был подписан, и я оказался на службе Байерише Штикштоф Верке, связанный контрактом до 20 января 1931 года.

Перед от’ездом из Берлина, я продиктовал К. Ф. Фрейтагу программу опытов, которые он должен продолжать без меня. Эту программу, написанную по немецки, я подписал и оставил в лаборатории, а копию взял с собою. Как увидим далее, этот документ впоследствии сыграл большую роль в моих отношениях с баварцами.

Как только я возвратился в СССР я тотчас-же подал рапорт в Президиум ВСНХ, что в Берлине я сделал интересную для химической промышленности работу, на которую будут взяты патенты, но в СССР я возьму их на свое имя и передам право на них безвозмездно советской власти. Кроме того, по предложению! секретаря Совнаркома Горбунова, который заинтересовался моими работами, я составил краткую дополнительную записку для председателя Совнаркома А. И. Рыкова, где изложил в понятной форме выгоды сделанного мною открытия. Дело в том, что фосфорная кислота играет большую роль в земледелии, как удобрительное средство. Если из фосфорных руд (богатых или бедных) получать фосфор, то стоит его нагреть по моему способу с водой в автоклавах, и он окисляется в фосфорную кислоту целиком, а при этом даром получается чистый водород, который может идти для синтеза аммиака. Экономический расчет говорит в пользу этого способа получения фосфорной кислоты и водорода, и весь вопрос, конечно, базируется на выполнении этого способа в заводском масштабе. По предложению начальника Химического Управления, я сделал доклад в Техническом Совете химической промышленности. Члены Совета С. Шейн и Е. Шпитальский обратили внимание на значение сделанного мною открытия, и Совет единогласно постановил, чтобы я усиленно продолжал эти опыты в моей новоорганизуемой лаборатории высоких давлений в Ленинграде. Это обстоятельство мне было, как нельзя более на руку, так как благодаря этому открытию я мог получить значительные кредиты на оборудование лаборатории высоких давлений.

Приехавши в Ленинград я заручился согласием правления ГИПХ’а сейчас же начать в отведенных мне помещениях опыты под большими давлениями и пригласить на работу трех сотрудников, одного служителя и нанять одного слесаря для работы на купленных в Германии на мои средства механических станках. В то время помощником директора ГИПХ’а был Дашкевич, партиец не высокого калибра, но с хитрецой и умеющий держать нос по ветру. Смекнув о значении моих работ, он охотно стал исполнять мои требования. Другой помощник директора

ГИПХ’а, начальник Опытного Завода, Б. К. Климов, мой старый знакомый, деловой человек, умеющий ладить с большевиками, был также на моей стороне, и старался сделать для меня все возможное, чтобы я мог организовать сначала лабораторию, а потом и Институт Высоких Давлений. Хотя я больше уже не был председателем НТО, и не был их непосредственным начальником, но я еще оставался первым заместителем начальника Главного Химического Управления и многие химические вопросы, касающиеся Опытного Завода, решались при моем участии. Я не раз оказывал существенную помощь Опытному Заводу для сохранения его в ведении НТО. Как раз незадолго перед моим водворением на Ватный Остров, Ленинградский Совет Народного Хозяйства решил взять Опытный Завод в свое ведение. Б. К. Климов немедленно прилетел в Москву и обратился за помощью ко мне.

«Только на Вас вся надежда, — сказал мне Климов, — и я очень прошу Вас пойти к председателю Совета Народного Хозяйства РСФСР, Лобову и об’яснить ему, что это принесет вред химической промышленности».

Я хорошо знал характер Лобова, и потому мне не очень улыбалась эта беседа. Но нечего было делать, и я отправился к нему в кабинет, который помещался в том же доме, где и Президиум ВСНХ. Вместе со мной отправился также и Климов, который подробно об’яснил Лобову все обстоятельства дела. Лобов выслушав доклад, выразил на своем простоватом лице крайнюю досаду, зачем его, такого занятого человека, беспокоят подобными пустяками. Лобов был ранее петроградским рабочим, уже давно вошел в партию! большевиков и подвизался сначала в Чека; вероятно за свою хорошую работу в последней он был назначен сначала в Петроградский Совет Народного Хозяйства, а потом получил высокое назначение править всей промышленностью самой большой республики в Союзе. Мне еще ранее этого визита по поручению Президиума ВСНХ пришлось иметь с ним дело в Ленинграде, и я тогда же понял, что управлять какой лцбо промышленностью без подсказки специ-алиста-инженера он совершенно не в состоянии и, что вести с ним деловые разговоры надо, как можно проще. Выслушав главное замечание Лобова после доклада Климова, что он не изменит решения Ленинградского Совета о передаче ему Опытного Завода, я не прибавил ни одного слова в защиту оставления его в ведении НТО, а только по возможности более внушительно, хотя и спокойно сказал:

«Ну, что же, т. Лобов, будем бороться, и я, как заместитель председателя Главного Химического Управления приложу все усилия, чтобы не разорять единственной организации в СССР, необходимой для развития химической промышленности».

После сказанного я попрощался и ушел из кабинета, оставив Климова для дальнейших переговоров. Очень скоро Климов пришел ко мне и заявил довольно веселым голосом, что, пови-димому, мы выиграли дело, так как Лобов сказал ему очень любопытную фразу:

«Вы вмешали в это дело Ипатьева. Пожалуй, придется уступить. Был бы замешан в эту историю' Троцкий, я ни за что бы не уступил!»

В скором времени после этого разговора Ленинградский Совет отказался взять в свое ведение Опытный Завод, и на радостях Климов устроил празднование его 10-летнего юбилея, на которое я был приглашен в качестве почетного гостя; в изданной по этому случаю брошюре был помещен мой портрет и перечислены мои заслуги.

Работы в Лаборатории Высоких Давлений на Ватном Острове стали развиваться усиленным темпом, и все они были сосредоточены на изучении окисления фосфора водой под давлением. Мой сын Владимир при окислении фосфора водой в присутствии щелочи сделал очень интересное наблюдение. Изучая влияние концентрации щелочи на процесс окисления фосфора, он нашел, что при известной концентрации получается только одна фосфористая кислота без фосфорной. Так как ему была поручена другая работа, то изучение действия щелочи на ход окисления фосфора мною было передано вновь приглашенному ассистенту П. Усачеву, которому удалось подметить все фазы окисления фосфора и установить пределы температур, при которых достигается та или другая степень окисления. Впоследствии (через 4 года) эта работа была напечатана в Американском Химическом Журнале и обратила на себя большое внимание, также как и моя работа с Фрейтагом относительно окисления фосфора водой под давлением, напечатанная в немецком журнале Неорганической Химии (редактор проф. Тамман).

Третий мой ассистент Г. J1. Разуваев тоже занялся изучением окисления фосфора под влиянием алкоголей, — также под давлением.

В Лаборатории Ядовитых Веществ в Артиллерийской Академии работы слушателей Академии дали очень интересные результаты. В особенности работа Шапиро дала новый способ получения льюизита с великолепным выходом в совершенно безопасных условиях, применяя мою бомбу для высоких давлений. Способы, предложенные для этой цели ранее Льюисом и Виландом, совершенно не могут конкурировать с новым методом, разработанным мною совместно с Шапиро, который также базируется на каталитической реакции, идущей при комнатной температуре и небольшом давлении (около 20-25 атмосф.). Мы сделали заявку на получение секретного патента и в сопроводительной бумаге указали, что безвозмездно передаем его Реввоенсовету.

Открытую реакцию я применил и для получения других ядовитых веществ и изучил влияние других катализаторов и т. п., но почти все сделанные работы представляли государственный секрет, и потому не могли быть опубликованы.

В Лаборатории Высоких Давлений Академии Наук под моим руководством работали 12 человек: Н. Орлов, Г. Разуваев, Б. Долгов, А. Петров, И. Андреевский, В. В. Ипатьев (младший), Лихачев, М. Белопольский, Б. Муромцев, В. Николаев, О. Звягинцев и И. Богданов, и нам удалось опубликовать более 20 научных экспериментальных работ, сделанных за этот год. Было очень приятно руководить этими работами, потому что все сотрудники с большим энтуз'^мом работали целые дни

до позднего вечера над интересными каталитическими реакциями, — большею частью под давлением, — как с органическими, так и неорганическими соединениями.

Большое удовлетворение я получил от работ с Б. А. Муромцевым, которому удалось при высоких давлениях и температурах выделить из растворов великолепные кристаллы окислов алюминия и окиси хрома, при чем реакцию пришлось вести в золотых и платиновых трубках.

Мой друг С. Матиньон не раз просил присылать ему мои работы для доклада в Академии Наук и для напечатания в' парижских “Compts Rendus”, но я все таки большею» частью оставался верным берлинским “Berichte”.

Мой сын Владимир работал над вытеснением металлов из растворов солей; он сделал в 1928 году интересную работу по вытеснению из азотно-кислого свинца водородом 3-х кристаллических видоизменений окиси свинца: белой, желтой и оранжевой. Видя в нем способность к изучению физико-химических явлений, я решил посоветовать ему сосредоточиться на изучении реакций вытеснения металлов и их окислов главным образом с теоретической точки зрения, прилагая для сей цели все возможные известные физико-химические методы. Кроме того, моя всегдашняя мечта была командировать его заграницу, в Германию, для дальнейшего усовершенствования в научной работе. Так как сын был принят в ГИПХ для работы в моей Лаборатории Высоких Давлений, то мне представлялось очень желательным получить от правления Института поддержку в моих хлопотах об его командировании заграницу. Я сам был членом Совета ГИПХ’а и имел в нем решающий голос, но так как дело шло о моем сыне, то я счел более удобным не присутствовать в Совете при обсуждении этого вопроса, причем я заранее предупредил политического комиссара Дашкевича (помощника директора академика Курнакова), что все расходы по командировке я беру на себя и во время его отсутствия из СССР нет надобности сохранять ему содержание.

Мне в голову не могла придти мысль, что Совет не поддержит моей просьбы. Но в действительности оказалось иначе.

Одним из членов Совета, кандидатом в коммунистич. партию, Мацюлевичем (приват-доцент Ленинградского Университета) было высказано решительное возражение против командировки «папашкина сынка» заграницу, когда более способные молодые люди, вышедшие из пролетариата, заграницу не посылаются. Подобное противодействие со стороны этого господина не встретило сочувствия среди других членов Совета, главным образом профессоров химии; но так как Дашкевич был безвольным человеком и подпал всецело под влияние Мацюлевича, то он тоже не стал поддерживать мое ходатайство, и председателю Совета, академику Курнакову пришлось оставить этот вопрос без окончательного разрешения, хотя все остальные члены Совета (5 или 6) безусловно стояли за посылку моего сына заграницу, мотивируя свое мнение, что сын в своих напечатанных работах проявил способность хорошего химика.

Когда я на другой день узнал о результатах обсуждения этого вопроса, то я взял телефонную трубку, вызвал Дашкевича и заявил ему в самой решительной форме, что я настаиваю на том, чтобы Совет сегодня же в экстренном заседании дал определенный ответ, может ли Совет ходатайствовать о посылке сына за мой счет заграницу с научной целью, или нет. В случае отрицательного ответа, я немедленно подам рапорт об отставке и сообщу высшему начальству об этом инциденте. Я добавил, что возражения Мацюлевича базируются на его неприязненном ко мне отношении, которое явилось результатом моего критического отношения к его предположениям по строительству Глобинского Завода во время войны 1914 года.

Уже во время телефонного разговора Дашкевич старался меня успокоить и пообещал в тот же день дать мне ответ. И действительно через несколько часов я получил сообщение, что Совет постановил ходатайствовать о командировании моего сына заграницу. Интересно прибавить, что один из членов Совета мне потом сообщил, что хотя Совет и решил ходатайствовать, но это вряд ли поможет, так как все равно ГПУ не пропустит эту командировку, потому что Мацюлевич решил представить дело таким образом, чтобы она не состоялась.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ