Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ПЕРЕГОВОРЫ В ПАРИЖЕ

В Брюсселе мои знакомые промышленники рекомендовали мне остановиться в Париже в отеле Континенталь, куда они могли бы переслать некоторые нужные для меня бумаги и письма. Я так и сделал, хотя после раскаивался, что послушал их совета, так как это причинило мне не мало неприятностей. Во-первых, в отеле Континенталь (первоклассный отель), останавливаются все дипломаты и даже некоторые коронованные особы, а потому он всегда особенно на виду у полиции и министерства иностранных дел; во вторых, мой парижский адрес скоро узнали настроенные против меня круги Брюсселя, и дали знать кому надо, что я — член большевистского правительства и что за мной надо устроить сугубое наблюдение. Прошло не более двух дней после моего приезда в Париж, как я был вызван рано утром по телефону префектом полиции гор. Парижа; он спросил меня, я ли генерал Ипатьев, который приехал из Советской России, и, получив утвердительный ответ, приказал мне явиться в префектуру не позднее 9 часов утра, иначе я буду арестован. Конечно, мне ничего не оставалось делать, как исполнить приказание и дать в префектуре необходимые сведения о цели моего пребывания в Париже. Я получил от полиции разрешение на пребывание в Париже в течение двух недель с обязательством перед отбытием явиться снова в полицию.

В этот же день я получил приказание от министерства иностранных дел явиться в министерство (Quai D’Orsai), — в отдел, ведающий делами иностранцев, прибывших во Францию. Здесь повторился тот-же допрос, как и в полиции, но только мне было предложено являться в министерство, когда последует вызов меня по телефону. В результате мне пришлось почти через день посещать это учреждение, причем меня всякий раз распрашивали о разных пустяках. Такие строгости по отношению советских граждан были введены г. Пуанкаре, который только что вступил в исполнение обязанностей премьера и министра иностранных дел вместо ушедшего Бриана, который дал мне разрешение на в’езд во Францию. Госп. Пуанкаре ненавидел большевиков и, конечно, не желал иметь с ними никаких сношений; поэтому, узнав о моем пребывании в Париже и о том, что я не простой гражданин, а член советского правительства, он приказал установить за мной строжайшее наблюдение.

С этого~же дня ко мне было приставлено несколько агентов (не менее 4-х), которые с утра до вечера следовали за мною по пятам. Я на другой-же день заметил, что за мною следят какие-то две личности, и когда я окончательно убедился, что они не оставляют меня в покое, то я обратился к ним с вопросом, что им от меня нужно. Они ответили мне: «не обращайте на нас внимания :и делайте то, что Вам надо». Я помню, что однажды вечером я был приглашен к г. И. Е. Фроссару на обед и оставался там весь вечер почти до 12 часов. Мои соглядатаи все время дежурили около дома и потом поехали за мной в отель, где, повидимому, они дежурили всю ночь. Другой раз я поехал в Passy к моему хорошему знакомому по Москве А. И. Берлингу; я не мог сразу найти дом, где он жил, и так как в этой уединенной части города не к кому было обратиться за справкой, то волей-неволей пришлось спросить моих агентов и мы вместе стали у фонаря рассматривать план города Парижа, пока не разыскали необходимый дом.

Мое пребывание в Париже стоило мне большого нервного напряжения, так как в Париже скоро стало широко известно что из Советской России приехал известный химик и генерал царской службы, а ныне член советского правительства. Все газеты печатали статьи о моем пребывании, и репортеры всех газет стали звонить по телефону, с просьбой дать интервью и разрешить снять с меня фотографию. Кроме того, русские промышленники и общественные деятели, с которыми мне приходилось работать в России во время войны, как то А. И. Гучков, Лианозов, Нобель и др., также желали меня видеть и просили назначить время, когда я могу их принять. Хотя Ленин и дал мне карт бланш принимать и говорить со всеми, с кем я найду нужным, тем не менее я отлично сознавал, насколько я должен быть осторожным в беседах с репортерами и эмигрантами, чтобы не сказать чего-либо лишнего, за что я должен буду дать ответ перед моим правительством. Я вышел из этого затруднения, можно сказать, блестяще; более дюжины газет французских и русских напечатали интервью со мной, а также и мои портреты, с самыми разнообразными заголовками о цели моего прибытия во Францию, но ни одна из них не могли скомпрометировать меня перед моим начальством и ГПУ. Я даже получил похвалу одной большевистской газеты, издаваемой в Риге, за мои ответы на казуистические вопросы, которые мне были заданы в Париже репортерами белогвардейской прессы. На стенах издательств газет были помещены мои портреты, а кинематографическая фирма Pathe специально снимала меня для кино в своей мастерской, помещающейся в пригороде Парижа. Мой портрет показывался во всех кино Парижа и в рабочих кварталах вызывал апплодисменты, а в более аристократических кварталах — звуки неодобрения.

Во время пребывания в Париже мне пришлось принять у себя в отеле много русских эмигрантов, большинство которых в свое время занимали очень видные посты. Я имел долгую беседу с А. И. Гучковым и с Лианозовым. Последний очень интересовался нефтяными делами и спрашивал о возможности концессий. Такие же вопросы мне задавал Г. Л. Нобель (младший брат Эмануила Людв. Нобель). Конечно, я не мог сообщить им ничего утешительного, так как большевики от продажи заграницу нефти и ее дистцлятов ожидали получить значительные количества крайне необходимой для них валюты. Очень интересовался получением концессии Г. Сиу, имевший в Москве конфектную и мыловаренную фабрики; все его состояние находилось в русских бумагах, и он с приходом большевиков потерял все свое состояние. Я не могу припомнить всех лиц, которые посетили меня в Париже, но я принимал и утром, и поздним вечером всех желающих меня видеть, если только они имели какое-либо отношение к российским делам.

В первую очередь по приезде в Париж я посетил моего друга И. Е. Фроссара, который в конце 1918 года оставил Россию и приехал в Париж, где стал во главе общества Сош-panie Nationale des Matieres Colorantes, которое имело в виду наладить производство красок во Франции; это общество Субсидировалось правительством. Благодаря И. Фроссару и его брату Людвигу, которые были специалистами в красильной промышленности, это общество стало на твердую почву и быстро наладило производство как полупродуктов, так и красок, наиболее необходимых для текстильной промышленности. Надо иметь, однако, в виду, что после окончания войны и об’явления перемирия, французское правительство командировало комиссию в Германию, которая должна была закрыть работу всех заводов, работающих на оборону. Во главе химической подкомиссии был послан И. Фроссар, который сделал полную ревизию всех химических заводов на Юге Германии, об’единившихся во время войны в громадный трест И. Г. (Interessen Gemeinschaft). В него вошли заводы Bayer Co., Leverkusen, Badenische Aniline Soda Fabriken, Ludvigs-hafen, Farben Industrie (Frankfurt) и другие. Директором всего треста был избран Дюисберг (Duisberg, замечательный организатор и высоко образованный и талантливый инженер). В правление И. Г. входили выдающиеся инженеры Bosh, Hess и др., с’умевшие поставить химическое дело в Германии на первое место во всем мире. И. Фроссар получил неограниченные полномочия по ревизии химической промышленности в Германии и с своими помощниками был в состоянии не только узнать все секреты производства, но :и заполучить все необходимые планы и чертежи аппаратуры, что являлось крайне необходимым для установления в кратчайший срок подобных производств в своей стране. Немцы после проигранной кампании были в таком состоянии, что беспрекословно исполняли все приказания, которые исходили из Парижа. И. Е. Фроссар предложил мне осмотреть вновь построенный завод красок недалеко от Парижа (около 50 кил.), и я, вместе с его братом, Людвигом, предпринял эту поездку. Я был удивлен, с какой быстротой был оборудован завод и началось производство красок. На этом заводе я встретил знакомых химиков-фран-цузов, которые работали во время войны в моем химическом комитете, а перед войной вместе с Фроссаром работали на заводах Коншина, в Серпухове, и Н. А. Второва, в Москве. Я встретил также двух русских химиков, тоже из бывших моих сотрудников по Комитету.

Многие из французских промышленников хотели меня видеть, зная меня по моей деятельности во время войны, и потому Фроссар предложил им устроить мне завтрак и пригласить также Пенлеве, бывшего во время войны военным министром; это он, по ходатайству министра Альбера Тома, наградил меня Командорским Орденом Почетного Легиона. На этом завтраке собралось около 30 человек, и в течении трех часов велась очень оживленная беседа о прошлом и о настоящем, причем мне пришлось говорить больше всех и отвечать на вопросы, связанные, главным образом, с установившимся режимом. Очень прочувственную речь сказал Пенлеве, в которой оттенил значение помощи России во время войны и выразил пожелание, чтобы поскорее началась совместная работа между двумя дружественными нациями, которым не о чем спорить, но которые заинтересованы в поддержании мира между всеми народами в Европе. На эту речь Пенлеве мне пришлось сказать несколько слов, в которых я подчеркнул, что моя родина часто оказывала помощь другим странам, находившимся в трудном положении, а кроме того, я позволил себе прибавить, что русский гений вложил в сокровищницу

человеческих знаний большие достижения, как в науке, так в искусстве и музыке. В настоящее время наша страна находится в тяжелом положении, и мы просим дружественную нам нацию оказать посильную помощь. .

Член Академии Наук Т. Haller, который был хорошо знаком со мной, так как дважды приезжал в Россию до войны и делал доклады о своих работах в Русском Физико-Химическом Обществе, узнав о моем приезде, тотчас же посетил меня и организовал в честь меня банкет, в котором приняли участие многие выдающиеся химики. Я вспоминаю, что там были Мои-reau, Blaise, Delephine, Fourneau, Urbaine, Behai и другие* Я приехал на банкет вместе с Фроссаром, который повсюду меня сопровождал и много помогал мне. Французские химики с большим вниманием отнеслись ко мне, и беседа затянулась на несколько часов. Между прочим, был поднят вопрос о неполучении Французским Химическим Обществом нашего Журнала Р. Ф.-Х. О. с самого начала войны. Я обещал по приезде в Петроград переговорить с А. Е. Фаворским и выслать все недостающие годы журнала. Эту просьбу я выполнил и после переговоров с А. Е. было решено выслать журнал, но встретились затруднения по пересылке, так как нельзя было послать его прямо в адрес Франции (ввиду непризнания Францией советского правительства), а пришлось пересылать кружным путем через Англию. В конце концов после долгого промежутка времени журнал был получен Франц. Хим. О-вом.

Когда Haller узнал о неприятностях, которые я имел от префектуры, ограничившей мое пребывание во Франции, он обещал мне переговорить с Пуанкаре, который был его другом и с которым они учились вместе в Политехнической Школе. Я просил его не беспокоиться, но тем не менее он говорил обо мне с Пуанкаре и последний обещал узнать подробности о моем деле. Просьба Halier’а была уважена, и секретарь Пуанкаре позвонил мне по телефону за 3 дня до моего от’езда из Парижа и предложил мне тотчас-же подать прошение министру о продлении срока моего пребывания, обещая, что ответ будет положительный: прошение нужно только для проформы. Я

просил передать мою благодарность министру, но от подачи прошения отказался.

Ввиду отсутствия дипломатических сношений с СССР, в Париже не было никакого официального советского представительства. Но для оказания помощи в некоторых торговых делах Красин, по соглашению с советским правительством, командировал в Париж г. Скобелева, бывшего министра труда во Временном Правительстве Керенского. Перед моим от’ез-дом в Париж, Красин предложил мне повидать Скобелева, дал некоторые к нему поручения и просил сообщить ему о моих переговорах с деловыми французскими людьми. Поэтому я счел своим долгом явиться к нему в условленное время на квартиру. Здесь меня ожидал очень хороший прием, как со стороны Скобелева, так и его супруги, которая была незаурядной певицей, и раз’езжала по разным странам, давая концерты и выступая в опере. Обстановка его квартиры и прекрасный завтрак говорили за то, что они хорошо обставлены с материальной стороны. Что касается до его деловых переговоров, то они только начинались, и ничего серьезного пока не предвиделось. Сам Скобелев мне показался самым ординарным существом, и я подумал, что едва ли его натура была способна выявить особую энергию и инициативу на посту государственного деятеля. Будучи меньшевиком по своим политическим воззрениям, он не обладал способностью ни оценить создавшуюся кон’юнктуру, среди которой ему приходилось действовать, ни принять в нужную минуту решительные меры для того, чтобы направить события в желаемом направлении. Он не мог помочь мне в деловых переговорах, так как сам начал заниматься делами незадолго перед моим приездом.

Только в одном деле нам пришлось работать совместно: Красин прислал мне телеграмму, чтобы я, вместе со Скобелевым, отправился к г-ну Онегину, проживающему в Париже, для осмотра и переговоров с ним по поводу передачи советскому правительству собранных им в течении целой жизни предметов и корреспонденции, относящихся к жизни и деятельности А. С. Пушкина. В назначенный день, помню, это было в воскресенье, — я и Скобелев отправились выполнить указанное поручение. Перед нами предстал очень живой, симпатичный старичок, уже за 70 лет; он рассказал нам историю развития своего «Пушкинского Музея» и об’яснил, что он, оставшись под конец жизни без всяких средств, принужден теперь кому-нибудь его продать. Но так как он — русский человек до корня волос, то, конечно, его заветным желанием является, чтобы его коллекции после его смерти влились бы в Пушкинский Музей при Российской Академии Наук. Поэтому он обратился к советскому правительству с предложением завещать свой Музей СССР, но с тем, чтобы до его смерти он получал бы известную сумму денег для его скромного прожития и для оплаты за наем помещения для Музея.

«Мне жить осталось недолго, —• сказал он, — и Россия получит ценную коллекцию почти даром в сравнении с тем, что она мне стоила. Я не приятель большевиков, но я сделал это предложение только потому, что все это должно принадлежать моей стране, России».

Мы осмотрели внимательно его музей и поразились, с какой тщательностью и знанием дела были собраны все предметы, письма, гравюры, портреты и т. п., и пришли к заключению, что эта коллекция послужит ценным дополнением Петроградского Пушкинского Музея. На прощание он об’яснил нам, как приходится ему жить при создавшихся условиях; он ходи г обедать в эмигрантскую общественную столовую, где за дешевую цену получает очень скудный обед; он не может позволить себе пойти в кинематограф и бережно донашивает свое старое платье, так как не имеет возможности приобрести что-либо новое. Между прочим, он предупредил меня, что в эмигрантских кругах знают о моем приезде в Париж и очень настроены против меня. Они уверены, что я продался большевикам, и считают, что подобные люди должны быть без всякой пощады уничтожаемы, как предатели своей родины. Он предупредил меня, чтобы я был как можно осторожнее, потому что очень велико озлобление против меня и легко могут слу-читьсл больше неприятности. Мы поблагодарили и за предупреждение, и за показ музея, и сообщили ему, что дадим Красину благоприятное заключение относительно приобретения его музея.

Как я уже сообщал ранее, вся пресса Парижа поместила целые статьи обо мне и в общем отнеслась ко мне скорее сочувственно. Каждого репортера я предупреждал, что дам интервью только с тем условием, что они не будут мне задавать политических вопросов и напишут, что я никогда не занимался политикой и являюсь вполне беспартийным гражданином своей страны. И, действительно, все репортеры выполнили свое обещание. Но от двух газет я не имел репортеров: от французской «L’Action Francais» и от русской «Общее Дело». «L’Action Francais» крайне правая монархическая газета, редактируемая Леоном Додэ (сына известного писателя Альфонса Додэ), который отличался крайне невоздержанным характером и не стеснялся средствами в борьбе со своими политическими противниками. Для него каждый большевик представлял из себя падшее человеческое существо, лишенное всяких нравственных устоев и достойное полного презрения. Всякое общение с подобными существами не может быть ничем оправдываемо, и человек, который вступает с ними хотя бы в деловые отношения, также достоин проклятия. Зная эти взгляды, не трудно себе представить характер той статьи, которую написал Л. Додэ по поводу моего приезда в Париж. К сожалению, собранные мною тогда вырезки остались в Петрограде, и я могу привести здесь только некоторые выдержки, которые наиболее характерны и удержались в моей памяти. Он начинал с того, что знаменитый Ипатьев, слуга и посланец Ленина, брат того Ипатьева, в доме которого в Екатеринбурге были убиты царь Николай II и вся его семья; екатеринбургский Ипатьев вовсе не еврей, как иногда пишут, а военный инженер и капитан царской службы. В виду такого злодеяния, совершившегося в доме Ипатьевых, им надо было бы переменить свою роковую фамилию'. Затем следует обсуждение вопроса, с какой целью Ленин мог послать Ипатьева во Францию. Если

Ленин и его банда вполне доверяют Ипатьеву и пользуясь его известностью послали его для пропаганды большевизма во Францию и других странах, тогда Ипатьев ничем не отличается от этой гнусной банды. Если-же такого полного доверия к нему нет, то прежде, чем послать его для деловых сношений (чему Додэ не особенно верит), Ленин должен был бы принять такие меры, о которых я нахожу более удобным умолчать. Я не имел ни малейшего желания возражать на подобное писание, — хотелось только сообщить автору, что дом Романовых вышел из Ипатьевского монастыря, процарствовал 3.00 лет и за это время Россия выросла в громадную империю. Потому я не вижу основания для перемены своей фамилии в том, что царской семье суждено было погибнуть в нашем доме.

Газета «Общее Дело» издавалась в Париже под редакцией известного Бурцева; она вели непримиримую' борьбу против большевиков, называя их насильниками и врагами русского народа. Конечно, Бурцев не мог оставить без внимания факт моего приезда во Францию с особо важными поручениями от Ленина и его правительства. Со свойственным ему юмором он написал статью о моем приезде, в которой не постеснялся, подобно Л. Додэ, изобразить меня, как человека с продажной душой. Ипатьев, знаменитый химик, как это признают все, показавший во время войны организаторские способности, ныне поступил на службу советского правительства, получив высокий пост члена Президиума ВСНХ и поставлен также во главе всей химической промышленности СССР. Хотя Ленин и Троцкий решили послать Ипатьева заграницу для восстановления разрушенной химической и металлургической промышленности, но они имели попутно и еще одну цель, — пропаганду своего большевистского учения. Ипатьев предстал здесь в Париже в виде Троянова коня, и скрытые агитаторы параллельно начнуть свою зловредную работу. Мы слышали, что за помощь большевикам Ипатьев получил назад свою собственность и великолепно обеспечен. Он пользуется полным доверием Ленина и несомненно, что в будущем, как только будет признан СССР, он явится первым советским послом во Фран-дии. Я не могу припомнить всех подробностей этой гнусной статьи, но и приведенного довольно для того, чтобы понять, какого мнения была эмигрантская публика относительно моего поведения в Советской России.

Я показал обе газеты моему другу И. Фроссару, и он, по прочтении их, сказал мне:

«Владимир Николаевич, всякий, кто знает Вас, не поверит ни одной написанной здесь строчке, а Вас знает так много народа, что не стоит обращать внимание на это нелепое писание; история не только Вас оправдает, но и оценит Вашу деятельность для Вашей страны во все времена ее лихолетия».

Уроки войны показали, какое громадное значение имеет химическая промышленность, и потому во Франции после войны было обращено большое внимание на развитие всех отраслей химической промышленности. Для научных исследований в лабораториях требовались химические реактивы, и так как их производство во Франции было в зачаточном состоянии, то для уничтожения зависимости от Германии, которая до войны поставляла эти реактивы во все страны, фирма Paulencs Freres приступила к производству этих веществ в большом масштабе. Вероятно, с целью заручиться моей рекомендацией для поставки химических реактивов в СССР, а также из желания похвастаться развитием их деятельности, они настойчиво приглашали меня посетить их завод и лаборатории. Я был занят более важными делами, но согласился, — с условием, что они заедут за мной очень рано утром, чтобы не помешать исполнению- моей намеченной программы. Я был очень доволен, что согласился осмотреть их новые производства, методы очистки химических веществ, а также гидрогенизацию различных органических веществ, как то ароматических углеводородов, фенолов и пр., — по методу не Sabatier и Senderens, а Ипатьева, т. е. под давлением и в присутствии окиси никкеля, а не восстановленного никкеля.

Мое удовольствие еще более возросло, когда директор завода представил мне их консультанта, Mr. Senderens, сотрудника Sabatier по гидрогенизации. Он тоже был очень рад меня видеть и поговорить со мной, но так как я мог остаться на фабрике только короткое время, то он очень просил меня заехать к нему на квартиру, где мы могли бы поговорить в спокойной обстановке. Мы условились о времени, и в назначенный час я приехал к Сендеренс и провел с ним в беседе около двух часов. Хотя и был он аббатом, но он не исполнял церковных служб, а был инспектором классов в Тулузской Духовной Семинарии и всегда интересовался химией. Он встретил меня очень радушно и назвал меня «eminent chemist Russe», а когда я сказал, что не надо говорить комплиментов, то он дал мне свою только что опубликованную статью о дегидратации органических соединений, в которой он к моей фамилии прибавил указанный эпитет. Из разговора я понял, что он разошелся с Sabatier, но, конечно, мне было неловко спрашивать о причине их разрыва после довольно продолжительной и плодотворной совместной работы. Далее оказалось, что он имеет в саду собственную лабораторию, и он мне показал, какие реакции он там производит. Он сообщил, что мои работы по гидрогенизации углеводов под сравнительно малыми давлениями в водных растворах привлекали его особое внимание, и он стал повторять мои опыты и при еще более нежных условиях получил промежуточное соединение между сахаротами и алкоголями ангидридного характера в виде хорошо развитых кристаллов, часть которых он мне дал на память. Senderens произвел на меня очень симпатичное впечатление, и своим обращением и разговором напоминал мне тип настоящего ученого старого типа, имеющего философское воззрение на науку и на ее применение на пользу людскую. Он мне дал с автографом последнюю свою брошюру относительно дегидратации органических соединений под влиянием катализаторов, где с самого начала отдает должное моему открытию глинозема, как первого катализатора для дегидратации алкоголей.

И. Е. Фроссар устроил мне свидание с некоторыми банкирами, которые были заинтересованы в русских делах, а кроме того, сообщил мне, что меня очень хочет видеть бывший французский посол Нуланс, но так как время моего пребывания в Париже было исчерпано, а просить о новом разрешении я считал неудобным, то это свидание не состоялось.

На станцию железной дороги приехал меня проводить мой друг Фроссар и наша француженка M-lle Jeanne Bruand, которая была гувернанткой наших детей в течении почти пятнадцать лет и была другом нашей семьи. Она из газет узнала о моем прибытии в Париж и приехала из провинции на несколько дней, чтобы повидать меня и распросить о нашем житье в СССР. Мой сын, Николай, был все время в контакте с ней, и она даже временами помогала ему и морально, и, кажется, материально. Кроме этих моих друзей, меня провожали два агента полиции до самой границы, где мы обменялись издали вежливыми поклонами.