ЖИЗНЬ в стиле С

ЖИЗНЬ

Потолок был ровным, белоснежным и напоминал припушенный снегом каток. И почему-то ассоциировался с покоем. Тревога обитала в углу. Там нервными сполохами дрожали вечерние тени, повторяя суматошные движения яблоневых веток. Ветер гулял за окном, обрывал листву. Занавеска то и дело вздувалась парусом. Как мой живот, тоскливо думала Таня.

— Я не обязана соответствовать их высокому стандарту. Я не навязываюсь. Я не … — бормотала она, вытирая слезы. Раздражение накатывало злой волной и разливалось печалью и унынием. Соответствовать хотелось. Чертовски хотелось уронить в спесивое лицо Андреевой сестрицы: я — честная, достойная, я — не манипулирую Андреем, он — лучшее что есть в моей жизни. Я его хочу, я его люб…

Додумать до конца мысль и слово Таня не решилась. Признать очевидное сейчас — значило стать несчастной, отвергнутой, брошенной.

Неприятие Рощина обрекало ребенка на гибель. Представить, что, возможно, единственный шанс Андрея стать отцом, кровавыми потоками изольется в никуда, вызывал дрожь омерзения. Но «я не могу рожать ненужного ему ребенка», — зрело ясное понимание. — Хватит того, что Маша и Никита не нужны родному отцу».

Порыв ветра взметнул кружевную занавеску. Стремительно взлетев, она опала. Так и я, взлетела в поднебесье и плюхнулась в лужу, дура безмозглая, жалела себя Таня.

— Он никогда не поверит мне.

Никогда — от слова веяло могильным холодом. Таня зябко повела плечами, хоронить иллюзии доводилось ей не единожды. Ее невинно убиенных фантазий, погибших во цвете лет грез и скоропостижно скончавшихся мечтаний хватило бы на целое кладбище. Что поделать, идеалы — создания нежные и схватки с реальностью не выдерживают. Сейчас, примеряя саван для очередной покойницы, Таня сокрушалась лишь об одном. Ей не удалось сохранить беспристрастность, она открылась Андрею, потянулась душой и телом, за что и расплачивалась теперь.

— Он никогда не поверит мне.

Никогда — походило на крест на могиле, не рожденной любви, на аборт, который предстояло сделать.

«Выделяя человека, подумай, справишься ли ты с собою, когда этот человек ответит тебе взаимностью», — сказал кто-то из великих. Равновесие чувств требовало равновесия доверий. Без доверия чувства теряли смысл. И погибали.

— Как глупо все получилось… — вздохнула горько Таня. И вздрогнула от пронзительного крика:

— Таня! — Распахнулась дверь. Андрей Петрович с сердитой физиономией изволили поинтересоваться: — Вы здесь? Отлично.

— Я здесь. Почему это вас удивляет?

«Вы» возникло случайно, но четко обозначило возникшее отчуждение.

— Валя, сказала: вы собрались уходить!

— К сожалению, не могу позволить себе такую роскошь. Во-первых: я получаю хорошую зарплату и дорожу местом. Во- вторых: не хочу оказаться под одной крышей с бывшим мужем. Так что, пока вы будете платить, я не уйду.

Рощин побледнел от гнева.

— Правильно ли я понял? Пока я плачу, вы в моем распоряжении? И за большую сумму можете оказывать больше услуг?!

— Любой каприз за ваши деньги. Если, конечно, сойдемся в цене.

Андрей криво ухмыльнулся:

— За сколько вы ляжете со мной в постель?

— Смотря, как часто вы будете желать этого.

— У вас почасовая такса? Сколько? Назовите цену!

— Шлюхи на Окружной берут с клиента от полтинника до сотни. Я не хуже их.

Андрей достал из бумажника зеленую банкноту, процедил сквозь зубы:

— Тогда раздевайся!

Таня остолбенела. Такой наглости она не ожидала.

— Хорошо, но деньги вперед! — Она рванула через голову футболку, расстегнула юбку, бросила на пол белье.

Звонким шлепком Рощин припечатал ассигнацию к столу и медленно, не отводя взгляда от розовой нежной наготы, рванул на себе рубашку.

— Иди ко мне! — приказал хрипло. и сделал шаг к Тане.

Они стояли почти вплотную друг к другу. Ее соски почти касались его груди. Ее запах бил по нервам, возбуждая без того острые желания. Рощину хотелось овладеть этой женщиной и хотелось ее ударить. Он почти ощущал, как бьет Таню по лицу, как швыряет на пол, наваливается тяжело, втыкает член во влагалище. Он почти реально чувствовал, как в жарком облегчении изливается во влажные недра напряжение и сперма, как разливается по телу истома и экстаз. Он с трудом удержался от стона, настолько живой была картинка в его воображении.

Таня с ужасом смотрела на Андрея. Стеклянные от раздражения глаза, рот в злой ухмылке сменила маска похоти: липким стал взгляд, жадно и хищно изогнулись губы. Еще мгновение и непоправимое случится.

— Нет, — прошептала Таня, невольно отстраняясь. — Не смей прикасаться ко мне.

Она почти ощутила, как Андрей бьет ее по лицу, как швыряет на пол, наваливается тяжело, втыкает член во влагалище. Почти реально чувствовала, как в жарком облегчении изливается в ее недра его напряжение и сперма, как вздрагивает от экстаза спина и плечи, и замирает в сладкой истоме сильное тело. Таня с трудом удержалась, чтобы не заорать от ужаса, настолько живой оказалась картинка в ее воображении.

— Какая же ты, — так и не прикоснувшись к этой голой наглой женщине, Рощин отвернулся, овладел собой, не произнес грязное бранное слово, висевшее на кончике языка.

— Какая? — спросила с вызовом Таня и неожиданно для себя ткнулась лицом в спину Рощина, обхватила его руками, всхлипнула. — Ну, скажи, какая я, какая?

Рощин судорожно вздохнул и признался еле слышно:

— Мерзкая лживая сука. Подлая и коварная тварь. Я тебе не верю.

«Я никому не верю, как же можно верить тебе», — мог бы сказать Андрей.

Он давно и определенно обозначил любовь как зависимость. Открываясь человеку, открываясь чувству, невозможно остаться самим собой. Невозможно быть сильным и свободным. Любовь змеей, опутывает сердце, лишает воли, рождает страх, будит желание. И чем сильнее желание, тем меньше возможность уберечься от коварной злой иллюзии — жажды счастья. Нежен голос сладкоречивой химеры, упоительна манящая песня. Душа, тело, мысли рвутся навстречу. Не устоять! Не удержаться! Нет сил, противиться обманчивому зову. Нет воли, отказаться от соблазна. Нет числа жертвам. Шаг за шагом, следуют на заклание невинные агнцы. Раз за разом смыкаются зубастые челюсти. Льется кровь, монстр упивается своей властью. Любовь — тюрьма, пыточный застенок, дыба, виселица свободы.

«Я тоже тебе не верю», — ответила бы Таня.

Невозможно открываясь навстречу другому человеку не бояться укола, удара, боли. Невозможно, отдавая в заклад самое святое — душу не страшиться, что ее не разменяют на пятаки и не спустят за бесценок на мелочи. Невозможно прекратить вечную сверку исходного и полученного. Не высчитывать, сколько, кому, кто отвесил нежности и внимания. Не контролировать себя, не проверять своего визави. Не торговать собой.

«Я поверю тебе, если ты докажешь, что ребенок мой. Я буду любить тебя, я дам тебе все, если это правда», — несказанное, недодуманное витало во взглядах.

«Если ты поверишь мне, Тоя рожу тебе ребенка».

ЕСЛИ…,ТО… Причина — следствие…

Любовь — храм лишь в мечтах, в жизни любовь — торжище. Иисус выгнал торговцев из храма. Они его распяли, вернулись и объявили: да здравствует товар — деньги — товар ныне присно и во веки веков. В любви и на базаре, в постели и ларьке заповедь одна: ты — мне, я — тебе, и ни как иначе.

Свобода и любовь. Свобода и зависимость. Нет равновесия, нет баланса. Есть одиночество и рабство. Что ни выбери, боли и страданий не миновать.

Не поворачиваясь к Тане, Рощин спросил:

— Зачем ты пришла в мою жизнь? — и продолжил горько. — Без тебя я писал романы, и был счастлив. Теперь я не хочу писать романы. Я хочу тебя.

— Андрей, не мучайся. Не изводи себя. Я сделаю аборт. Потом мы расстанемся и все будет хорошо, — сказала Таня, радуясь, что Рощин не видит ее истерзанное болью лицо.

— Нам нельзя расставаться, — возразил он тот час. И исправился: — Мне нельзя расставаться с тобой. Без тебя снова превращусь в каменного истукана. Я пойду на все что угодно, но не отпущу тебя. Поняла?

Таня вздохнула горько.

— Поняла, — и увлекла Андрея к разобранной на ночь постели.