ЖИЗНЬ в стиле С

РОМАН

За неимением горящей избы и скачущего коня, некрасовская женщина набирала на компьютере текст. О прошедшем разговоре Таня не думала. Стоило прикоснуться к рукописи и, как обычно, реальность растворялась в выдумке, события 1906 года поглощали внимание полностью.

…Отправив Ольгу в свою комнату, Надин рухнула в кресло и разрыдалась.

— Надечка, ласточка, что случилось? — Испугался Павел Матвеев. На его памяти Надин плакала дважды. Первый раз, когда пятилетняя Оля едва не умерла от скоротечной ангины. Во второй, когда между ними случилась первая близость и Надин объяснилась ему в любви.

…Звенело ласковым зноем лето. Голубое небо бескрайним простором уплывало ввысь. Однообразие дачных дней оживляло только присутствие свояченицы. И ее неожиданное кокетство. Сначала смущенный, после задетый за живое, Матвеев не выдержал искушения, подстерег Надин на узкой тропинке у озера, загородил дорогу, облапил, потянулся к груди. Едва рассеялся блаженный туман, сердито спросил:

— Ну, что развлеклась?

— Развлеклась? — удивилась Надин и вдруг заплакала. Горько, безутешно, по-детски навзрыд.

— Я мечтала об этом столько лет. Я хотела побыть с тобой хоть разок, хоть один единственный разочек хотела испытать настоящее счастье, — бормотала Надин, захлебываясь от слез. — Слепой тупой дурак, бесчувственный мешок…дубина.

— Как счастливой…почему… — невероятное предположение сразило Матвеева наповал. Ему казалось: отдаваясь ему, Надин мстит кому-то или забавляется от скуки. Поверить, что эта красивая, самоуверенная женщина испытывает к нему какие-то чувства, Павел не мог.

— Наденька…

— Глупый, ты, Матвеев человек. Неужели непонятно, что я тебя люблю?

— Не может быть!

— Еще как может! — Надин жалко улыбнулась в растерянное недоверчивое лицо, погладила тонкими пальцами щеку Павла. — Я тебя люблю, Пашенька, об этом знает все на свете, кроме тебя.

Горячий взгляд утверждал: «люблю!» и ждал ответа. Павел в ужасе замер. От привычного самообладания не осталось следа. О такой женщине, как Надин, Матвеев грезил одинокими вдовыми ночами, о такой мечтал в постели со случайными любовницами. Вернее, о такой женщине он грезил и мечтал, когда разрешал себе, немолодому, невысокому, некрасивому вообразить настоящее счастье.

— Про это знали и мама с папой, и Лариса, и даже Олька знает.

Павел зажмурился, протестующе замотал головой. Надин не может интересоваться таким мужчиной как он. Это нонсенс, бред, фантазия.

— Мне без тебя не жить. Если ты меня сейчас прогонишь, я умру.

Прогнать Надин? Павел удивился. Что за странная идея. Он еще не любил Надин, но от предчувствия любви уже сходил с ума от восторга.

— Ты меня не обманываешь? Не смеешься надо мной?

Ответ Надин поразил Павла в самое сердце. Спесивая надменная красавица обхватила его колени и запричитала, как простая баба:

— Пашенька, солнышко мое ненаглядное, не бросай меня, не гони, позволь быть с тобой.

Матвеев зажмурился. Надин не могла стоять перед ним на коленях. Не могла просить о любви. Или могла? Звенело ласковым теплом лето. Голубое небо бескрайним простором уплывало ввысь. Женщина, о которой он вчера не смел мечтать, сегодня умоляла сделать ее счастливой. Матвеев открыл глаза, удостоверился: стоит, просит, умоляет и стал целовать мокрое от слез либо.

…Сейчас Павел снова целовал мокрые соленые на вкус щеки и с замиранием сердца ждал новостей.

— Дай мне коньяку.

Павел окончательно струсил. Спиртное Надин употребляла, не чаще чем лила слезы.

— Господи… — он сразу заподозрил самое плохое: свадьбы не будет, Надин решила вернуться к революционной работе, у нее появился другой мужчина, она изменила. Страх, что эта роскошная, похожая на кремовый торт женщина, исчезнет из его жизни, не оставлял Матвеева ни на минуту. Разве возможно, чтобы она стала его женой? Разве реально просыпаться по утрам и видеть, чувствовать, обладать ею постоянно? Нет, он слишком прост для Надин, слишком обычен, зауряден. Она — неимоверная, восхитительная, сказочная.

— Прости меня, Пашенька, — подтверждая опасения, пробормотала Надин. — Я во всем виновата.

— Да, что же, наконец, случилось?! — рявкнул Матвеев и сквозь всхлипывания услышал:

— Оленька попала в беду.

Мгновение Павел испытывал облегчение, потом ужаснулся и осипшим голосом прошептал:

— Она беременна?

Живая и здоровая Олька барабанила на фортепиано в гостиной, оглашая дом бравурными польками. Какая беда могла приключиться с ней? Кроме беременности на ум не приходило ничего.

— Не исключено, что девочка связалась с социалистами. Боюсь, ее готовят к теракту.

Павел покачнулся:

— Боже.

— Это я виновата, — повторила Надин. — Она во всем копирует меня. Я послужила дурным примером. Я..я..я..

— Перестань, — попросил Матвеев, — не болтай чушь.

— Если родная тетка занимается революцией, значит, и Оле можно поиграть в романтику. Правда? Всегда ведь можно вернуться домой, выйти замуж, зажить спокойно. Почему же, не провести молодость весело и со смыслом?

Коньяк, наконец, подействовал, к Надин вернулось самообладание. Она перестала плакать и спросила:

— Что будем делать, Паша? Я им девочку не отдам. Сдохну, а не отдам. Не получат они мою Олю, не получат и точка.

— Конечно, милая. Хватит того, что эти ублюдки чуть не погубили тебя.

Так получилось, что с «ублюдками» Надин свел сам Павел.

После двухлетней стажировки у Форда в Соединенных Штатах, Матвеев был принят главным инженером на завод Антона Лаврентьевича Ковальчука — отца Ларисы и Надин. Едва оглядевшись, молодой специалист затеял перестройку.

— Это безумие! — возмущался отец, привыкший управлять по старинке, — эти новации меня разорят!

— Антон Лаврентьевич, я готов не получать оклад, лишь бы убедить вас в своей правоте, — горячился Павел.

Готов? Изволь! Павла лишили половины жалования, однако, дали карт-бланш. Он уменьшил ассортимент выпускаемой продукции, за счет чего резко увеличил производительность труда. Дополнительная прибыль, после жесточайшего скандала, была направлена на зарплату рабочим и создание социальных условий: при заводе открылись ремесленное училище, ясли, больница, воскресная школа; в перестроенных казармах молодые семьи получили по комнате. Одновременно с этим был введен трехсменный график работы. Это фактически узаконило восьмичасовый рабочий день, жесточайшую дисциплину и систему штрафов. Через полгода неразберихи и сумбура, доходы от завода выросла в три раза.

— Мне с вами очень повезло, — признал папа, назначая Павла директором правления и младшим партнером.

— Пашенька — редкая умница и вообще прекрасный человек, — маменька сразу же намекнула старшей дочери на перспективного жениха.

Та и сама уже поняла, что к чему.

— Паша лучший из всех, кого я знаю. Он не болтает попусту, а занимается настоящим делом. — Лариса искренне восхищалась молодым управленцем.

Всеобщее восторг не разделяла только двенадцатилетняя Надя.

— Что вы нашли в этом Матвееве? — Возмущалась она. — Не красивый, не элегантный, похож на шкаф. — Коренастая невысокая фигура Павла не отличалась ни особой грацией. Да и замашки порой оставляли желать лучшего. — И лицо у него обычное, из серии тринадцать на дюжину.

Маменька пояснила:

— Павел — настоящий мужчина. Лариса за ним будет, как за каменной стеной.

— Редкая личность, — согласился отец. — Такие Павлы составляют гордость страны. Не напрасно за него хлопотали сами Грушинины. — Благодаря рекомендации московских миллионщиков Матвеев и был принят на работу.

— Но ведь он беден, — не успокаивалась Надя. Матвеев был сиротой, рос в приемной семье, сам оплачивал образование.

— Он непременно будет богат, — уверил папа и оказался прав. Перед тем как обвенчаться с Ларисой Матвеев выкупил у отца половину акций завода.

«Значит, я ошиблась. Взрослые правы. В Матвееве, действительно, есть нечто особенное», — признать свое поражение Наде показалось мало. Ей захотелось лучше понять природный феномен под названием Павел Матвеев. Увы, скоро предмет изучения превратился в навязчивую идею. В семнадцать лет Надя Ковальчук мечтала встретить такого же Павла: умного, сильного, способного преобразить мир вокруг себя.

Павел Матвеев реализовал то, к чему призывали пламенные революционные воззвания. Он превратил завод и, прилегающие к нему бараки, в сказку. Используя извечную систему кнута и пряника, то есть высокую зарплату и штрафы, Матвеев поставил рабочих перед выбором: жить трезво, умно, с расчетом или убираться вон. Тем, кто принял условия — завидовал весь город. Зарплата под сто рублей в месяц. Ребятня учится грамоте и ремеслу. Мальчики — станочному, девочки — швейному. Бабы полдня помогают в столовой, детском саду, оранжереях. Старики ухожены, в заводском квартале чистота, порядок, клумбы.

В угоду демократическим взглядам, Павел позволил социалистам просвещать своих рабочих. А одного из преподавателей даже порекомендовал в репетиторы к Наде. Именно Герман Захаров увлек Надю идеями о свободе, в первую очередь о свободе любви, он же и преподнес первые практические уроки.

— Женщина по своей природе рабыня, — внушал Герман. — Только единицам удается вырваться из оков страхов и стеснения, преодолеть силу расчета и стать свободной. Такие отдаются мужчинам как королевы: не требуя ничего взамен и ни на что не надеясь. Остальные, как нищенки просят любви и денег.

Надя не желала быть нищенкой и как королева отдалась Захарову. Он снисходительно принял в дар ее девственность и потребовал для нужд революции все имеющиеся в доме драгоценности.

Отказать Надя не посмела. Она не могла противиться Герману. Он будто околдовал ее, лишил собственной воли, превратил в марионетку и, дергая за нужные нитки, заставлял совершать невероятные поступки. Словно во сне Надя вынесла из дому свою и маменькину шкатулки. Когда разразился скандал — убежала из дому, приняла участие в теракте. Герман пожалел ее, не назначил в основной состав. Другие мальчики и девочки бросили бомбу в окно кареты градоначальника маленького южного городка, других разорвало в клочья, другие взошли на эшафот. Трое ребят из группы отдали жизни за идею, о существовании которой узнали менее полугода назад.

Надя осталась жива и, выдержав первое испытание, попала в террорную школу. В заброшенном поместье, предоставленном одним из приверженцев Боевой Организации, органа социал-революционной партии, занимающейся физическим устранением врагов народа, ее научили изготавливать бомбы и стрелять из револьвера. Здесь же сообщили, что Герман погиб, зверски замученный, в тюрьме.

Печальную новость принес друг Германа — Арсений, высокий худощавый с волевым лицом и с родимым пятном на запястье. Он набирал ребят на новое дело. «Ты должна отомстить за Германа», — сказал, как о само собой разумеющемся.

— Конечно, — согласилась, раздавленная горем, Надин. К тому времени она уже изменила имя.

Планировалась масштабная серьезная акция. Пять месяцев длилась подготовка, потом неожиданно начались аресты. Чудом, буквально в последнее мгновение, Надин удалось скрыться. Несколько месяцев она провела за границей, затем отправилась в очередной вояж с новой группой.

Идея индивидуального террора, подвига, самопожертвования влекла Надин, как магнит. Не славы ради, ради победы справедливости она готова была на все. Черта, отделявшая праведное от грешного, истаяла майским вечером, когда пьяные единомышленники впятером изнасиловали ее.

Готовясь к делу, на котором и сложили свои буйные головы, ребята жили нелегалами, в напряженном ожидании. Чтобы разрядить обстановку на конспиративной квартире устроили попойку. Надин очутилась там случайно. Принесла привезенные из Женевы, письма от ЦК. Веселье только начиналось, ее усадили за стол, налили вина. Слово за слово, рюмка за рюмкой, она почувствовала, как кружится голова.

— Товарищ не умеет пить, — рассмеялся Арсений, он курировал подготовку этой акции, и проводил Надин в спальню, принес горячий чай, пожелал спокойной ночи. Ничего не подозревая, Надин послушно выпила, заправленным опиумом, чай, провалилась в забытье. Очнулась она оттого, что почувствовала на своей груди мужские ладони. Ни закричать, ни вырваться ей не дали. Арсений заткнул ей кляпом рот, схватил за руки.

— Давай, — кивнул первому. Затем второму, третьему, четвертому, пятому.

Ребята без лишних слов наваливались на Надин, вторгались в ее сути, бились в экзальтированном ритме, замирали от наслаждения. Хорошие, милые ее товарищи, напоминали зверей. В плену первобытного инстинкта, они были страшны в своей бессмысленной жестокости. Ни один не отказался от удовольствия. Ни один не остановил насилие. Все удовлетворили естественные надобности и продолжили пьянку.

Пьяная ватага еще трижды вваливалась в спальню. И трижды пропускала Надин «через строй». Желающих, правда, становилось все меньше. Водка делала свое дело. Валила людей с ног.

— Ты полагаешь, тебя хотели унизить? — поинтересовался на следующее день Арсений, когда стало известно, что покушение провалилось, и все ребята погибли. — Никоим образом. Революция требует жертв. Каждый кладет на алтарь то, что может. Наши товарищи отдали жизнь за святое дело. От тебя понадобилось только терпение. Идущие на смерть выше морали. Мы все в долгу перед ними. Неужели твоя обида больше чем твой долг пред революцией? Неужели последняя радость, последнее наслаждение в жизни, испытанное ребятами перед подвигом, не стоит твоих слез? Если так, тебе не место среди нас. Революция не жалеет никого и не желает довольствоваться малым. Или все, или ничего. Решай: на что ты способна ради победы святого дела. На все? Тогда слушай новое задание…

Следующие два месяца Надин провела в публичном доме. Скрывалась от полиции и училась тонкостям эротического ремесла. Затем устроилась горничной в дом генерала Евсеева. Когда его взорвали, стала компаньонкой у матери крупного нефтепромышленника Сорокина. Спустя год Надин очутилась в тюрьме и, беременная, получила предложение пойти вместо одной из сокамерниц на эшафот. Казнь беременной женщины должна была вызвать общественный резонанс. Чтобы усилить его один из тюремных врачей согласился выкрасть и передать в газету протокол вскрытия.

Пока Надин размышляла, другая девушка пожертвовала собой. Беременных тот час изолировали от прочих арестанток, облегчили режим, разрешили свидания с родными.

К Надин приехал Павел. Мать к тому времени уже умерла, отец был на водах в Германии, Лара не пожелала встречаться с сумасбродной сестрой.

— Я мечтаю погибнуть ради свободы и независимости, — гордо заявила двадцатилетняя революционерка, с прискорбием отмечая, что нисколько ни охладела к своему кумиру.

— Ну и дура, — ответил Матвеев. — Ради свободы и независимости надо жить, а не подыхать.

— Ты не понимаешь, ты думаешь только о наживе, будущее за нами, своего ребенка я выращу свободным.

Не вырастила. Ребенок умер, вскоре после того, как Надин, воспользовавшись, случаем, сбежала из тюрьмы. Новый этап ее жизни начался с очередного теракта и новой революционной специальности: изготовления бомб.

Бомбы имели химический запал, были снабжены двумя закрепленными крестообразно зажигательными и детонаторными приборами. Первые состояли из наполненных серной кислотой стеклянных трубок с баллонами и надетыми на них свинцовыми грузами. Грузы при падении ломали стекло трубки. Серная кислота выливалась и воспламеняла смесь бертолетовой соли с сахаром, вызывая взрыв гремучей ртути. Затем взрывался динамит, которым был наполнен снаряд.

Неустранимая опасность этой работы состояла в том, что иногда стекло трубки при установке ломалось прямо в руках. Многие гибли в лабораториях, Надин Бог миловал. Она лишь дважды получила сильные ожоги и лежала в больнице.

В 1900 году ее внедрили, опять под видом горничной, к Прохору Львовичу Люборецкому. Семидесятилетний полковник МВД в отставке, считался лучшим в империи специалистом по вопросам террора. и представлял реальную угрозу для Боевой Организации. В дневниках сыщика подробнейшим образом излагались принципы и приемы террорной работы, а также способы противодействия оной.

Чтобы подобраться к заветной папке Надин близко сошлась со стариком Люборецким. Стала доверенным лицом, помощником, секретарем, любовницей. Однажды, выкрав ключ от тайника, она прокралась в кабинет, открыла сейф и…

— Нехорошо, Надежда Антоновна, — услышала вдруг. — Неужели вас, госпожа Ковальчук, не учили в детстве: что воровать нельзя? И обманывать — грех. Особенно старших.

В дверях стоял Люборецкий. От неожиданности Надин вздрогнула. «Господи, как он узнал мое имя?» — подумала испуганно. Надеждой Антоновной Ковальчук ее давно никто не звал.

— Нехорошо, моя милая, — повторил Прохор Львович.

Преодолев растерянность, Надин выхватила из кармана платья револьвер.

— Неужели ты выстрелишь? После того, что между нами было?! — Люборецкий изменился в лице:

— Даже не сомневайтесь, одно движение и вы — труп.

Невзирая на решительный тон, стрелять Наде не хотелось. Прохор Львович ей нравился. Он был умен, ироничен, мил и неназойлив. Он, словно понимал, каково молодой женщине в постели со стариком и никогда не проявлял излишней настойчивости. Он был нежен, внимателен и искренно привязан к ней.

— Нет, нет…Я не хочу умирать… — прошептал Люборецкий. — Я сделаю все, что нужно, только не убивай меня.

Жалкий лепет, умоляющий взгляд, униженное ожидание, придали сил. Ощущение всемогущества переполнило Надин. С оружием в руках она чувствовала себя победительной и сильной. Она уже желала нажать на курок. Уже жаждала отобрать жизнь у человека, к которому минуту назад испытывала добрые чувства.

— Ненавижу… — зашелся в крике Прохор Львович, — всех вас ненавижу…выродки…убийцы…идейные маньяки…

— Именем революции… — дрожащим от ненависти голосом сказала Надин. — Во имя моих погибших товарищей.

Она спустила курок. Ощутила, как дернулось плечо. Увидела, как на груди Люборецкого растекается красное пятно, как старик оседает на пол, хрипит и царапает ногтями паркетный пол.

— Что же вы, медлите? Почему не стреляете? — насмешливый голос вернул к действительности. Живой невредимый Люборецкий улыбался иронично. Надин не спустила курок. Не ощутила отдачу. Страшная картинка мелькнула в ее воображении и только.

«Я не могу убить человека, — пришло понимание. — Не могу»

Она изготавливала динамитные снаряды, участвовала в покушениях, метала однажды бомбу, которая не взорвалась. Праведное и грешное смешалось в жизни, однако от последнего шага в запределье смертного греха Бог ее уберег.

Люборецкий шагнул к ней, отобрал револьвер, навел на царский портрет, висящий на стене, выстрелил. Легкий щелчок вспорол тишину комнаты.

— Наш самодержец Николай Александрович, конечно, редкий олух, но если уничтожать всех профанов и невежд, кто же останется в России?

— Он — тиран и враг свободы, — пробормотала Надин, заплетающимся языком. Разоблачение и шутка с холостыми патронами вывели ее из равновесия. — вы победили, Прохор Львович. вызывайте полицию.

— Позвольте, мне самому определить вам наказание?

Консультант по террору выдумал изысканную муку и предложил прочесть несколько глав из своих дневников. Первая, посвященная кадровой работе, ошеломила Надин.

Ее личная судьба — страстное увлечение Германом Захаровым, призыв Арсения отомстить за любимого, насилие, учиненное над ней майским вечером — все было типичными приемами вовлечения в боевую работу. Надин читала: насилием часто предваряли крупные акции. Чувство вины, раскаяния, стыд неизбежно появлявшиеся после насилия. превращали нормальных здоровых мужчин в добровольных смертников, толкали на отчаянные поступки. Девушки, пережив надругательство над своим телом, становились холодными и циничными.

«Несколько лет после того страшного майского вечера меня «подкладывали» под генералов, промышленников, политиков и чиновников, а я, идиотка, полагала это нормальным. Несколько лет я кочевала из постели в постель, не испытывая ни привязанности, ни удовольствия. Секс был обязанностью. Мужчина — объектом. Я сама — инструментом для выполнения заданий», — открывались истины, от которых не хотелось жить. От волнения Надин слегла в нервной горячке и едва выздоровев, получила телеграмму о смерти Ларисы.

Сестра умерла родами. После Оли она трижды беременела, трижды теряла ребенка. В четвертый раз потеряла себя. В поминальный девятый день скончался отец. Больное сердце не вынесло утраты.

Похоронив обоих, Надин вернулась к Люборецкому. Она могла этого не делать. Она была разоблачена. Миссия исчерпала себя. Достать дневники, так необходимые партии, было невозможно.

Прохор Львович обрадовался:

— Вы? Отлично! Раз так будем работать дальше.

— Вам не удастся сделать из меня провокатора, — прозвучал гордый ответ.

— Провокаторов без вас достаточно, мне бы человека из вас сделать, — покачал головой полковник.

— Я и так человек.

— Нет, милочка, человек — существо разумное, а вы — рабыня, робот. С вашим умом и характером стыдно не замечать очевидных вещей.

Очевидным вещам был посвящен следующий год. С ужасом и отвращением Надин открывала для себя изнанку террора. То, чему она отдала жизнь, что представлялось ей героической сказкой, ради чего гибли и рисковали ее товарищи, было, по версии Люборецкого, громадным коммерческим предприятием.

— Деньги, а не люди определяют ход исторического процесса. Движение денег к власти разрушает одни общественные устои и утверждает другие…

Люборецкий был безупречно убедителен. От безжалостной простоты его аргументов у Нади обрывалось сердце. Деньги…капитал…политика не имела другой логики.

— Большая борьба требует больших денег. Вспомните недавний скандал, про «добрых» американцев, пожертвовавших на русскую революцию миллион франков. Эти сраные, уж простите за грубость, демократы выдвинули всего два условия: вооружить население и распределить финансирование между всеми партиями без различий программ. Подумайте, зачем заокеанским толстосумам вооружать население Российской империи?

— Не знаю.

— Чтобы спровоцировать беспорядки и внести хаос в экономику. Под какими заменами могуществу великой державы будет нанесен удар — не суть важно. Главное — остановить рост промышленного производства и капитализацию страны. Через двадцать лет, если не случится революция, Россия превратится в самую богатую и могущественную страну старого континента. Чтобы не допустить этого, международные корпорации вкладывают в революцию огромные деньги, за счет которых партии и существуют.

— Вы передергиваете. Люди жертвуют деньги на благородное дело.

— Это лирика. Реалии таковы: Европа, и Америка, заинтересованы в ослаблении позиций России на мировом рынке и прикармливают каждого, кто может и желает подрывать устои российского могущества. Держава масштаба Российской империи может быть или мировым лидером производства или мировым аутсайдером, то есть огромным рынком сбыта. Революция, безусловно, обслуживает второй вариант и является антипатриотической по своей сути.

Азы политической экономики не укладывались в голове:

— Я ничего не понимаю, — мучилась Надин.

— Естественно, я ведь вас заставляю думать, — смеялся невесело полковник, — а не подчиняться партийной дисциплине. Стрелять и метать бомбы может каждый дурак.

— Мои товарищи — не дураки.

— Ваши товарищи, Наденька, или «бедные овечки», которых согнали на убой или «красные маклеры» — рекрутеры от террора.

Возражения вязли на губах. Прочитав в дневнике полковника о приемах вовлечения в террорную работу, узнав, что ее собственная судьба типична для большинства революционерок еще со времен «Народной Воли», Надя прорыдала два дня.

Герман, человек которого она боготворила, память, о которой свято берегла все эти годы, был одним из эмиссаров, поставлявших Боевой Организации рядовых исполнителей для терактов. В его обязанности входило найти нужного человека, подчинить его, вырвать из привычного окружения и передать следующему по эстафете специалисту.

— В зависимости от качества товара цена на «жертвенных овечек» варьируется от пятисот до двухсот рублей. Думаю, за вас, Надюша, заплатили рублей сто пятьдесят.

— Чем же я так хороша? — хмуро любопытствовала Надя.

— Вы красивы, умны, воспитаны, образованы и вы — славянка.

На все имелась такса. Евреи стоили дешево, их гнала из дому беспробудная нищета и неразрешимый «еврейский вопрос». Средне ценились выходцы из мещанской среды. Самым дорогим товаром была богатая буржуазия. Особенно женщины, особенно красивые, способные добывать для партии деньги и информацию.

— Разве я увлекся бы какой-нибудь крокодилицей или кухаркиной дочкой? — ерничал полковник. — Мне и в семьдесят нравятся дамы только первого сорта.

Надю Люборецкий раскусил сразу.

— Но почему? Я ведь выглядела, как настоящая горничная.

— Надюша, на вашем милом личике аршинными буквами написано, где и как вы провели детство и юность. Не обижайтесь, я не слепой, к тому же разведчик по специальности.

Надя была третьей, кого пытались внедрить к полковнику. Двумя первыми барышнями Люборецкий пренебрег. Надей, решил доставить себе удовольствие.

— Вы — циник. Для вас женщина — лишь средство для удовлетворения похоти.

— Нет, это вы, моя милая, циник. Для вас собственное тело — лишь инструмент для получения результата. Вы торгуете своими прелестями, как вокзальная шлюха. Только она берет гривенник на прокорм детей, а вы ублажаете старика ради иллюзии — победы справедливости.

Надя обиженно замолкала. Но внимательно слушала.

— Новомодные методы террора просто смешны. Не револьвер, но бомба. Не один, но группа. Наружное наблюдение. Живой динамитный снаряд. Это игрушки для дилетантов. В полиции работают профессионалы, в политической полиции — особенно. Давайте, разберем последнее достижение ваших боссов: дурацкий маскарад, в котором боевики изображают извозчиков и уличных продавцов. Судите сами, разве может человек, не знающий города, с белыми нерабочими руками, с иногородним выговором, с местечковой внешностью не выделиться среди извозчиков? Разве может он не привлечь внимания, торгуя сигаретами на площади, где все, от дворников до купцов, исправно платят дань околоточному и, куда нового человека просто так никогда не пустят? Может или нет, ответьте, Надя.

— Не знаю.

— Знаете. Но боитесь признать правду.

— Вы хотите сказать, что боевые акции осуществляются под надзором полиции? Что в партии и Боевой Организации работают провокаторы?

— Совершенно верно, — улыбался Люборецкий. — И мои дневники представляют опасность именно потому, что в них указаны имена и приметы этих людей.

— Не может быть.

Следуя логике полковника, ее товарищи — чистые, святые люди, погибали ради пополнения партийной казны, а партией руководили полицейские агенты и двурушники.

— Может.

— Я вам не верю.

— В том-то и беда, что верите. И наверняка, понимаете, какой опасности подвергаетесь. Добудете вы дневники или нет, вас все равно уберут. На всякий случай. От греха подальше.

— Куда уберут?

Луборецкий ткнул указательным пальцем в потолок:

— Туда.

— Господи.

— Только я вам могу помочь. И помогу, если увижу, что вы поумнели. Фанатичку, стремящуюся, во что бы то ни стало сдохнуть во имя бредовой идеи, мне не жаль. А красивую здоровую рассудительную женщину потерять было бы обидно. Тем более, что вам определенно есть чем заняться в жизни. Вы бы могли выйти замуж, родить детей, имея деньги, заняться благотворительностью. Посмотрите на своего зятя — вот достойный пример для подражания. Хватит разрушать, пора строить.

Надин уехала от Люборецкого не убежденная в его правоте, но полная сомнений. Из-за них-то она и охладела сначала к боевой, а потом к партийной работе. Последним этапом в революционной карьере Надин зарубежный отдел ЦК и командировки, в которые ее отправляли к заокеанским толстосумам-спонсорам, в качестве последнего и убедительного аргумента.

Что касается опасности, про которую говорил Люборецкий, то старый разведчик оказался прав. На Надин дважды покушались. Попытки прекратились после того как Прохор Львович переслал в ЦК копию своего завещания. В нем спец. по террору объявил Надежду Антоновну Ковальчук наследницей своего архива и дневников и предупредил, что в случае смерти последней его бумаги будут опубликованы в крупнейшей парижской газете.