Гибель «Кречета»

Неотправленная телеграмма

Произошло это не сразу, но, когда Соколов осознал, что находится в больнице, что кончились скитания, что здесь его будут лечить и можно, наконец, послать в Москву телеграмму, он жестом поманил санитарку.

Перекос рта, ещё не совсем зарубцевавшаяся рана на щеке, запёкшиеся от жара губы мешали говорить. Половины слов санитарка не разобрала.

Больной стал нервничать; сжимая кулаки, он прошепелявил:

– Мне надо срочно послать телеграмму... Понимаете, срочно!

Наконец девушка якутка поняла, чего от неё требуют, согласно кивнула головой и позвала медсестру.

Та принесла карандаш и бумагу.

С трудом повторяя по нескольку раз каждое слово, Соколов продиктовал: «Москва. Почтовый ящик 37-13. Смирнову. При катастрофе самолёта случайно остался жив. Нахожусь больнице Черноярске. Болен энцефалитом. Лётчик Соколов».

Сестра, как это и полагается, отдала текст телеграммы врачу:

– Больной Евдокимов хотя и пришёл в сознание, но бред у него продолжается. Он назвал себя лётчиком Соколовым и просит срочно послать вот эту телеграмму.

– Понимаю, – сказал врач. – У тяжелобольных иногда это бывает. Возьмёт да и присвоит себе титул графа или барона. Помните, у нас был такой, тоже энцефалитом болел?

– Тот именовал себя королём Чукотки, – улыбаясь, сказала сестра.

– Вы сказали ему, что лётчик Соколов погиб во время полёта и его с почестями похоронили в Москве?

– Я ничего не говорила, – ответила сестра. – Может, вы сами побеседуете с ним?

У врача был незадачливый день. До хрипоты спорил в райисполкоме, тщетно доказывая необходимость увеличить штат больницы. Дел по горло! Он и сёстры с ног сбиваются, больные становятся всё требовательнее, капризнее. А тут ещё этот бородатый вот что выдумал! «Потом поговорю с ним, а сейчас некогда, надо готовиться к трудной операции».

И врач буркнул сестре:

– Когда больной немного окрепнет, дайте ему почитать газеты. Тогда он и успокоится.

Соколов с нетерпением ждал ответа из Москвы. Чуть ли не каждый час он спрашивал сестёр и санитарок, нет ли для него телеграммы.

– Пока ещё нет, – стандартно успокаивали его каждый раз. – Будет, обязательно будет!

В маленькой районной больнице не очень-то обращали внимание на капризы пациентов. Ежесуточный обход, процедуры, раздача пищи и лекарств – вот, кажется, и всё, на что хватало времени у немногочисленного персонала. Где уж тут нянчиться с каждым больным, вникать в его душевные переживания, особенно, если он уже находится на пути к выздоровлению! Другое дело, если человек борется со смертью; такому, естественно, и внимания оказывается больше.

Соколов шёл на поправку. Это был тихий, ничем не примечательный больной из общей палаты №3.

...– Есть телеграмма?

И всё тот же ответ:

– Пока ещё нет.

«Как же так? – сверлило в голове лётчика. – Вот уже прошла неделя, а ничего нет». Он был уверен, как только узнают, что жив, за ним сейчас же пошлют самолёт, и обязательно приедет жена.

Как-то после обеда ему почудилось, что пришла долгожданная весть из Москвы. Он громко позвал санитарку:

– Куда вы запропастились? Давайте мою телеграмму!

На Соколова накинулись соседи по палате.

– Замолчи ты, Евдокимов! – услышал он сердитый окрик якута, лежавшего через койку от него. – Разве не знаешь, что сейчас, как это... смертный час? Дай людям спокойно отдыхать.

Соколов весь съёжился. Он сразу понял всё. Его все здесь принимают за Евдокимова. Судят по паспорту – единственному документу, который был с ним. А телеграмму за подписью Соколова, конечно, не отправили, решили, что это бред, дикий вымысел воспалённого мозга! Всё равно ему здесь не поверят. Значит, надо ждать, пока выпишут из больницы. И так уже прошло много времени. Ещё неделя-другая ничего не изменит в его положении.

По субботам в больнице появлялся «царь Соломон». Так больные в шутку называли парикмахера – добродушного, весёлого толстяка Соломона Соломоновича. Он всегда сыпал анекдотами и шутками, называл больных по имени-отчеству, подбадривал их. Его приход был маленьким праздником, нарушавшим скучное, однообразное течение больничных дней.

Соколов попросил парикмахера сбрить ему бороду и подстричь его.

– Я вам сделаю вид! – весело сказал «царь Соломон», взбивая кисточкой мыльную пену. – Лучший вид в городе Черноярске, если можно назвать городом эту дыру, куда меня занесла судьба прямо из Житомира.

Он без умолку балагурил, но когда бритва сняла волосы с лица Соколова и обнажились обтянутые бледной кожей скулы, парикмахер скис, замолчал, нахмурился.

Соколов хотел взглянуть на себя. «Царь Соломон» сказал, что сейчас принесёт зеркало (за четверть часа до этого, вертя зеркало в руках, он хвастался стрижкой, сделанной одному больному), но неожиданно подхватил свой чемоданчик и, семеня ногами, выбежал из палаты, неся впереди большой живот.

Соколов уловил сочувственные взгляды соседей. Ему уже разрешалось немного ходить, и неровными шагами он поплёлся в умывальную комнату, где висело зеркало. Вот так «лучший вид в Черноярске!» На Соколова смотрело незнакомое лицо, худое и жёлтое. Правую щёку от виска до подбородка прочертил глубокий лиловый шрам. Левая часть лица была перекошена; угол губы опустился, словно рот застыл в насмешливой улыбке. Один глаз стал меньше другого и, казалось, всё время подмигивал.

Соколов попробовал повернуть перед зеркалом голову, но ушибленная шея плохо повиновалась.

Ну и хорош! Он зажмурился и вновь открыл глаза, и ему на мгновение почудилось, что в зеркале рядом с ним отразилось красивое, молодое лицо жены. Соколов вздрогнул и впервые подумал: может быть, к лучшему, что телеграмма в Москву не ушла...

Во время вечернего обхода к нему подошёл врач.

– Как вы себя чувствуете, товарищ Евдокимов?

– Хорошо, можете выписывать.

– Посмотрим, – щупая пульс, сказал врач. – С завтрашнего дня разрешаю прогулку по саду. У нас климат здоровый, быстро поправитесь.

– Какой бы климат ни был, а уродом всё равно останусь.

– Это не помешает вам жить и работать.

– Можно мне что-нибудь почитать? – попросил лётчик.

– Конечно. Вы, наверно, давно газет не читали. Подшивку «Правды»?

– Об этом я и хотел попросить.

Врач был доволен. Он вспомнил о бредовой фантазии этого больного: будто он – лётчик Соколов. Полезно будет ему самому убедиться, как нелеп вымысел, рождённый в бреду.

С волнением взял Соколов июньские и июльские газеты и быстро стал их перелистывать. Он искал в них только то, что непосредственно касалось его и товарищей. Вот стоят они на аэродроме у распластавшего широкие крылья «Кречета». Над снимком надпись: «Четвёрка отважных». Какие у всех счастливые и красивые лица. Что же, он сам был тогда не хуже других, а сейчас...

Соколов с интересом прочёл отчёт о старте небывалого перелёта. Кажется, всё так и было, только чересчур много похвал в его адрес, похвал авансом, а он не смог заплатить по векселю... В следующих номерах газет, уже успевших слегка пожелтеть, он нашёл скупые радиовести, посланные им с борта «Кречета». В нескольких газетах не было ни слова о перелёте, и, наконец, появилось тревожное сообщение правительственной комиссии о предполагаемой катастрофе, оканчивавшееся словами: «Поиски ведутся на земле и с воздуха».

Перечитывая многочисленные сообщения корреспондентов о людях в далёких сёлах, слышавших шум моторов пролетавшего над ними самолёта, различные догадки о месте его падения, рассказы лётчиков, кружившихся в разведывательных полётах над тайгой, он понял сейчас, что поиски шли по правильному пути. Его удивил и обрадовал широкий размах спасательных операций. А как забилось сердце Соколова, когда он узнал подробности спасения Морозова и Рахимова!

Лётчик всегда верил в то, что его друзья остались живы, и обрадовался, узнав, что это – так. «Нашли бы и меня, – подумал он, – если бы я остался тогда на месте катастрофы».

Потом Соколов увидел два портрета в траурных рамках – свой и Гришина. С трудом заставил он себя прочесть о том, как пограничники нашли сгоревший самолёт, как извлекли из пепла два обугленных трупа, запаяли их в цинковые гробы, отдали им воинский салют и самолётом отправили в Москву.

Газеты сползли с одеяла и с шелестом упали на пол, Соколов лежал, закрыв глаза. Почему в самолёте было два трупа?

Он не знал, что в великой и безлюдной тайге на месте катастрофы самолёта оказался одинокий путник. Кажется, на это – один шанс из миллиона. Нет, из десяти, ста миллионов! Прочтёшь об этом в книге, не поверишь, а вот случилось в жизни такое...

Соколов поднял газеты. Надо набраться мужества и прочесть всё до конца. Вот решение назвать завод его именем. Отчёт о похоронах на Ново-Девичьем кладбище. Как тепло вспоминали о нём в своих речах нарком, директор завода, милый друг Рахимов! Правда, о покойнике всегда говорят хорошо. Впрочем, кажется, и впрямь Соколов был неплохим лётчиком, не зря прожил свою жизнь.

Пристально вглядываясь в помещённую в газете фотографию, Соколов скорей угадывал, чем различал тех, кто провожал «его» на кладбище. Вот Морозов и Юсуп ведут под руки Нину в траурной вуали. Наверно, где-нибудь рядом – и «строгий доктор», и милая «хозяйка» дачи – его последнего приюта на московской земле. Вероятно, она не надела своей цветастой шали, а может быть, в память о нём и накинула её на плечи – на фотографии не видно...

Соколов отложил газеты и вышел в садик.

Он сидел в одиночестве на скамейке и жадно курил, зажигая одну папиросу за другой.

Просто взять и возвратиться в ту жизнь, из которой он невольно ушёл, нельзя. Будь он не «чемпионом синих высот», о котором так много писали в эти дни газеты, а одним из обыкновенных, ничем не примечательных людей, всё было бы проще. Но он, Соколов, в памяти родных, друзей и, можно смело сказать, всего народа остался непревзойдённым крылатым богатырём. Так получилось, что по существу при жизни он, Юрий Соколов, превратился в легенду.

Пусть в памяти всех людей, в памяти любимой Нины живёт он таким, каким они его знали, – удачливым и сильным! Он не вернётся к жене. О жалком калеке она никогда и ничего не узнает. Хватит с неё, бедняжки, горя, которое она испытала, похоронив мужа!

Как и где жить дальше, Соколов не знал и старался не думать об этом. Время покажет. Лишь бы выписаться поскорей!

...Как-то ночью Соколов не мог уснуть. Вновь, в который уж раз, явилась мысль о том, почему произошла катастрофа. Соколов, мучительно напрягаясь, восстанавливал все подробности полёта, и вдруг в памяти всплыла исповедь диверсанта у костра в тайге. Как это он, принимая решение о своей дальнейшей судьбе, мог скинуть со счетов Евдокимова!

«Ты обязан помочь вывести на чистую воду тех, кто гадил на заводе, – вслух прошептал Соколов. – Ты должен предупредить новые катастрофы».

Но как это сделать? Пойти прямо к тем, кто обезвреживает шпионов и диверсантов, и всё рассказать? А что он знает? Очень мало, почти ничего. Только намёк. А этого разве недостаточно для чекистов? Они, естественно, начнут доискиваться, кто ты сам, как попал в тайгу, что там делал? «Найду, что сказать, – подумал Соколов, – но дело затянется, а медлить нельзя». И он решил ехать в Москву к Николаю Афанасьевичу Воробьёву. Этот знакомый ему полковник государственной безопасности был связан с авиационной промышленностью...

Во сне пошевелилась и совсем по-детски почмокала губами юная сестра. Соколов подошёл к ней и бережно укрыл её сползшим одеялом.

Потом он лёг на койку и сразу заснул крепким спокойным сном человека, решившего, наконец, что нужно делать.

К больным часто приходили родственники. Соколова, естественно, никто не навещал. Каково же было его удивление, когда в воскресный полдень, гуляя в саду, он услышал детский голос, спрашивавший, как найти больного Соколова?

– У нас вроде бы такого нет, – отвечал чей-то хриплый бас.

Соколов побежал на голоса и увидел нежданных, но дорогих гостей.

На больничном крыльце стояли Надя и Александр.

Соколов обнял ребят. Устроившись на скамейке в уголке сада, они делились с ним своими интернатскими новостями. У них, оказывается, было много хлопот перед началом учебного года, а то они пришли бы пораньше.

– Вы не беспокойтесь, – сказала Надя, – ваш вещевой мешок цел. Он у меня в интернате. Пётр Петрович боялся, как бы он не пропал: в нём ведь много денег и револьвер. Пётр Петрович велел мне всё сохранить. Я спрятала мешок в свой чемодан.

– Вот вам, дядя Юра, гостинцы, – сказал мальчик, доставая из кармана три мандарина.

– Спасибо, ребята, – сказал растроганный Соколов. – Только ешьте их сами, здесь они – такая редкость.

– Нам в интернат прислали пионеры с Кавказа. Мы уже по одному съели, а это вам; к больным всегда с фруктами ходят.

Прощаясь с Соколовым, дети пообещали навестить его в следующее воскресенье. Соколов, опасаясь, что его опять будут искать по фамилии, которую во всём Забайкалье знают только дети охотника Холима, категорически запретил им приходить.

– Меня выпишут до воскресенья. Я сам приду к вам в гости, в интернат, и вещи свои заберу.

Наконец он вышел из больницы. Он прошёл с сумкой в руках по улицам посёлка и остановился у бревенчатого домика, в котором помещалось почтовое отделение. За окном ярко освещённой комнаты у поблёскивающего никелем и медью аппарата сидела девушка и стучала телеграфным ключом.

Соколов долго стоял и смотрел в окно.

Велик был соблазн – войти и взять из окошечка бланк телеграммы!

Круто повернувшись, Соколов энергично перешёл на другую сторону неширокой улицы.

Телеграмма в Москву не была отправлена.