Гибель «Кречета»

Домик на берегу

На высоком берегу реки, гордо возвышаясь над всеми деревьями, стояли два могучих богатыря – два столетних кедра. Рядом серел старыми брёвнами крепко срубленный домик, окружённый амбарами и сарайчиками, тоже построенными основательно, на долгие годы. Тут же сушились растянутые сети, на перекладинах вялилась рыба.

Отдалённой охотничьей базой, хорошо известной в южной части Якутии, ведал старый Холим. Сюда охотники, промышлявшие зимой белку, которой кишмя кишели здешние леса, сдавали шкурки; тут пополняли они запасы продовольствия, дроби, пороха и находили гостеприимный приют для кратковременного отдыха.

Холима – охотника и рыболова по прозвищу «Крепкая кость» – хорошо знали в окрестной тайге. Рассказывали, что в двадцать первом году в него почти в упор стрелял белый офицер-колчаковец, скрывавшийся под видом батрака у одного из местных кулаков. Молодой охотник задержал врага Советской власти и решил сдать его партизанам. По дороге раздался выстрел из браунинга. Пуля попала Холиму в грудную клетку, чуть выше сердца, скользнула по ребру, рикошетом отскочила и впилась в ствол ели. С тех пор и прозвали Холима «Крепкая кость». Прозвище подошло к нему – очень сильному и выносливому, невысокому, ладно сбитому, с широким смуглым лицом, на котором светились маленькие чёрные зоркие глаза. Он носил свисавшие по углам рта жидкие усы и такую же редкую бородёнку.

«Крепкая кость» ходил в порыжевшей кожаной куртке, высоких болотных сапогах; зимой и летом на его круглой голове плотно сидел потёртый треух из пыжика. Он вечно дымил короткой, самодельной, дочерна обкуренной трубкой.

Холим был потомственный зверолов, родившийся в нищей юрте кочевника. Ребёнком он часто засыпал на рваной кошме вместе со щенятами. Когда в тайгу пришла Советская власть, Холим уже был славным охотником и отцом семейства. Детей у него родилось много, но почти все они умирали в раннем детстве. А когда родился младший сын, в «верхнее царство» ушла и жена. Хотя и не пришлось учиться в юности Холиму и только в зрелые годы овладел он начатками грамоты, охотник твёрдо решил вывести в люди своих детей. Старший сын его учился в Институте народов Севера в Ленинграде, дочь и младший парень находились в школе-интернате, и только на летние каникулы отец привозил их к себе.

...Девушка в городском красном в белый горошек платье, весело напевая, складывала высохшую сеть. Длинные, по колено, иссиня-чёрные косы, наспех скреплённые на затылке маленькой головы, чтобы не мешать работе, обрамляли миловидное, чуть широкоскулое лицо. Очень похожий на неё мальчик лет двенадцати, серьёзный и деловитый, помогал ей.

Около брата и сестры вертелись мохнатые рослые собаки. Внезапно собаки насторожились, подняв головы, отрывисто залаяли и бросились к воде.

Из дома вышел Холим.

– Отец! – крикнула девушка. – Чего они заливаются?

Холим, приложив козырьком руку ко лбу, смотрел на реку.

– Я и сам не пойму... Вот там далеко, – он указал рукой, – плавник идёт, однако надо задержать его. Может, поэтому собаки голос подают?

– Они совсем не так лают, когда плывёт лес, – убеждённо заметил мальчик.

– Видишь, отец! Там на брёвнах что-то лежит. Собаки это чуют, – воскликнула девочка.

– Пошли, Александр, возьмём плавник и посмотрим.

Столкнув лодку в воду, отец с сыном быстро начали работать вёслами. Они плыли наперерез брёвнам и, когда приблизились, увидели, что это маленький плот и на нём действительно что-то лежит.

Лодка боком пристала к плоту, на котором вниз лицом распростёрся человек.

– Однако он мёртвый, – сказал Холим. – Ты сиди, Александр, а я посмотрю!

Плот едва не опрокинулся, когда охотник попытался встать на него.

– Давай лучше подтащим его к берегу, – решил он.

У самой воды их ждала девушка, не сводившая испуганных глаз с оборванного человека с всклокоченной короткой бородой, уже перевёрнутого вверх лицом.

Холим, помолчав, сказал:

– Давай, однако, послушай, может, ещё дышит.

Девушка расстегнула ворот истлевшей рубахи и приложила ухо к грязной груди человека.

– Дышит! – вырвался у неё облегчённый вздох. – Он живой, живой! Скорей надо нести его в дом.

Опытный таёжник умело взялся за дело. Он приказал детям нагреть воды, а сам пошёл в кладовую за какими-то высушенными кореньями и травами. Когда в чайнике забулькала вода, он высыпал в неё снадобья, добавил немного спирта. С трудом разжал зубы незнакомца и столовой ложкой стал вливать ему в рот горячий напиток.

После третьей ложки человек слегка зашевелил запёкшимися, чёрными губами. Лицо его вдруг сморщилось, и он проглотил питьё. Через несколько минут у Соколова открылись глаза. Он долго смотрел на склонившихся над ним людей, ничего не понимая.

– Где я?

– У друзей, – ответила девушка. – А кто вы? Как вы попали на плот?

– Я лётчик с самолёта, потерпевшего аварию. Разве обо мне не писали?

– Мы находимся далеко от железной дороги, река у нас не судоходная. Газеты редко видим, – как бы извиняясь, ответила девушка. – И радио... батареи у нас разрядились...

Но лётчик уже ничего не слышал, он опять впал в забытьё.

– Надя! – сказал охотник. – Надо его вымыть. Давай бельё. Грей побольше воды и кровать мою постели.

Они сняли лохмотья с человека, который всё ещё был без сознания, и вымыли его тёплой водой. Холим натёр его исхудавшее тело какой-то пахучей жидкостью, забинтовал рану на лице. Когда мыли незнакомца, заметили на его бедре двух впившихся клещей. Надя булавкой извлекла их.

– Он больной, – уверенно заявила она. – Не от раны ему плохо, а от таёжной хвори.

Лётчик уже лежал на чистой постели, когда Холим, выйдя на крыльцо, задымил своей трубочкой.

– Сегодня, однако, дома сидеть буду. Завтра поедем сеть ставить. Сегодня дома, – с беспокойством говорил он детям. – Какой человек пришёл, не знаем. Какой лётчик? Свой или чужой? А может, совсем не лётчик? Зачем золото носит? Заграничный пистолет. Может, плохой человек?

– Что ты, отец! Это лётчик!

– Кто знает? Однако лечить надо. И посоветоваться не с кем. Где тут милиция? Кругом тайга.

– Всё равно мы должны его лечить, кто бы он ни был, – твёрдо заявила Надя. – Преступников тоже лечат, если они больные.

– Правильно говоришь, дочка. Он, может, что нужного потом скажет. Его надо крепко лечить.

...Через несколько дней Соколову стало лучше. Он осмотрелся вокруг. В просторной горнице было светло, чисто и по-своему уютно. На гладко обструганных стенах висели ружья и охотничьи сумки вперемежку с плакатами, призывающими сдавать государству пушнину. Около кровати была расстелена чудесная шкура матёрого бурого медведя. Пахло свежевымытым полом, махоркой и пряными травами.

Вошёл Холим и внимательно посмотрел на больного.

– Тебе, я вижу, хорошо стало?

– Спасибо, хозяин, мне оттого хорошо, что я встретил, наконец, хороших людей.

– Плохих людей видел в тайге?

– Довелось одного, – ответил Соколов. – Вот рана на лице – дело его рук.

Когда Соколов почувствовал себя лучше, он рассказал своим спасителям всё, что с ним случилось, – о перелёте и катастрофе, о скитаниях по тайге; не забыл упомянуть и о случайно найденном золоте.

Ему поверили.

– А вас искали? – спросил Александр.

– Конечно, и, наверное, нашли бы, если бы я в забытьи, больной, не ушёл от сгоревшей машины. От места вынужденной посадки нельзя уходить. Был у меня такой случай...

Произошло это в самом центре бескрайней ненецкой тундры. В те годы самолёт на Крайнем Севере был редкостью. Не было здесь ни аэродромов, ни точной карты, ни сведений службы погоды, да и сами самолёты не были приспособлены к полётам в арктических условиях и не имели даже радио. Однажды на двухмоторной машине Соколова сдал в полёте правый двигатель. Пришлось идти на «вынужденную» в снежной пустыне. Застряли надолго, не имея возможности дать о себе знать. У полярных лётчиков в то время было популярное слово – «куропачить», то есть зарываться в снег, спасаясь от пурги и холода, как это делают полярные куропатки. Соколов, его второй пилот и механик выкопали снежную берлогу и терпеливо ждали помощи. Запас продовольствия кончился, и они на примусе варили «суп» из прошлогоднего мха, устилавшего дно их снежного убежища, и ремней. На исходе второй недели изголодавшихся, полуживых авиаторов спасли кочевавшие поблизости от места аварии оленеводы ненцы.

...Мало-помалу между Соколовым и семьёй охотника завязалась дружба. Холим ловил для него свежую рыбу, варил густую вкусную уху. Надя пекла пироги с ягодами, которые сама же собирала чуть ли не рядом с домом. Дети Холима восхищались своим неожиданным гостем и могли часами слушать его рассказы о героических делах лётчиков, о жизни в больших городах. Но с каждым днём росло волнение Соколова.

Ему было ясно: надо скорей попасть в населённый пункт, откуда можно сообщить о себе в Москву. Потом нужна больница, нужна квалифицированная медицинская помощь. «Таёжная хворь» не проходит и не может пройти от самых лучших домашних средств: она только отпускает больного на короткий срок, а через несколько дней снова валит с ног.

– Слушай, Холим, – обратился Соколов однажды к охотнику, – когда ты сможешь меня отвезти куда-нибудь, где есть телеграф? Мне нужно отправить телеграмму в Москву.

Охотник задумался, пыхтя своей трубкой.

– Вот что, парень, – начал он после длительного молчания, – тебя свезут до районного центра – Черноярка. Только придётся маленько подождать. Сюда скоро придёт мой старый друг. С ним и поплывёшь. А мне нельзя базу бросать.

Соколову ничего не оставалось, как терпеливо ждать. Наконец приплыл на лодке с верховьев реки друг Холима, тоже бывалый охотник – Пётр Петрович, старый якут, несмотря на своё имя, почти совсем не говоривший по-русски. Он приплыл с отдалённой базы и держал путь в Черноярск за припасами.

Начались сборы в дальний и трудный путь. Кажется, всё было готово к отъезду, но вечером подул резкий ветер, и сразу стало холодно.

Соколов заметил, что Холим всматривается в ту сторону, откуда доносился жалобный крик птицы.

– Что ты там видишь? – не удержался он от вопроса.

– Чую, большая непогода идёт! Слышишь, как стонет!

Предположение старого охотника сбылось. К утру погода испортилась. Серые тучи, сползая с гор, разъярённые, косматые, нависли над тайгой. Все обитатели дома молча сидели на крыльце.

– Большие дожди идут, – сказал Холим, обращаясь к вновь прибывшему. – Пойдём, Пётр Петрович, лодки таскать надо.

Соколов видел, как охотники и вместе с ними мальчик перетащили лодки Холима и его приятеля с берега за дом.

По потемневшей реке плыли, кружась, листья и ветки.

Уже еле-еле были различимы горы, где свирепствовала сильная буря с ливнем. Вскоре дождь начался и здесь. Первые его капли застучали по крыше. Всё чаще, всё громче забарабанила капель, и быстро возник однообразный сплошной гул. Ураганные порывы ветра сотрясали деревья. Только высокие кедры не согнули своих крон.

По реке с рёвом мчались вспененные мутные волны. Они несли уже не ветки и листья, а вырванные с корнями могучие деревья. Глинистая вода поднималась всё выше; вот-вот разъярённая река выйдет из берегов. И, точно чувствуя беспокойство людей, завыли собаки.

Невозмутимый Холим сидел у окна, пуская дым из своей любимой трубки, и поглядывал на шумную реку.

– Ничего, хорошо, однако, падает дождь. Скоро ему конец...

Всё большее и большее нетерпение овладевало Соколовым. Скорей бы подойти к телеграфному окошку и послать весть Нине. Но новая боль, более сильная, чем физические страдания, которые он только что перенёс, начала мучить его. Что прочтёт он в глазах жены, когда она увидит его изуродованного, с перекошенным лицом? Кому он нужен такой? Во всяком случае – не молодой, красивой женщине. Соколов вспоминал жену, мягкий овал её лица, искристые глаза, завитки пушистых волос, её манеру смеяться. Раньше такие воспоминания вызывали радость, теперь – тревогу и смятение.

...Они встретились давно, когда Соколов был ещё курсантом лётной школы. Как-то на квартире своего инструктора Михаила Ивановича Панфилова он увидел его дочь – тоненькую, длинноногую, смешную школьницу. Панфилов как раз собирался с женой и дочкой в театр. Позвали и его.

– Пойдём, Юрий, с нами. Пьеса интересная, будешь кавалером Ниночки. Кстати, и билет есть лишний!

В антрактах курсант угощал девочку мороженым. Она облизывала вафли, а потом с удовольствием хрустела ими и без умолку болтала.

– Вот заработаю ангину. Ох, и достанется же вам от мамы! – говорила она своему спутнику, но не отказывалась от ещё одной порции.

Юрия забавляла весёлая, умная девочка.

Через несколько дней его пригласили на Нинин день рождения. Ей исполнилось тогда двенадцать лет. Соколов купил ей коробку конфет и куклу.

Вскоре он окончил училище и уехал в Среднюю Азию. Прошло десять лет. Соколов начал работать испытателем. Однажды после удачного облёта новой машины он, возбуждённый и радостный, вышел из проходной завода и остановился у киоска с папиросами.

– Здравствуйте, Юрий Александрович! – раздался у него за спиной звонкий голос. Лётчик обернулся. Перед ним стояла стройная белокурая девушка и смотрела на него странно знакомыми большими голубыми глазами.

– Кто это? – от неожиданности Соколов смутился.

– Эх, вы! – улыбаясь, сказала девушка. – В своё время вскружили бедняжке голову, а теперь не хотите даже поздороваться!

– Я вскружил вам голову? Да я был бы счастлив, если бы так, – в тон ответил лётчик.

– Что же вы молчите? – Она засмеялась. – Хоть бы улыбнулись. А то у вас вид такой, словно вы меня испугались. А отец всегда говорил, что вы – самый лучший, самый смелый из его учеников, и радовался, что вас лётчиком-испытателем назначили. Не узнаёте?

Соколов растерянно смотрел на незнакомку.

– Неужели Нина? Дочь Михаила Ивановича? Вы так выросли, похорошели. Какая удача, что мы встретились. Хоть я всё равно собирался к вам, но так... – Он прервал сам себя на полуслове и спросил: – Как отец, мать? Что вы делаете?

– Спасибо. Живём хорошо. Я учусь в медицинском. Скоро буду хирургом.

– Товарищ будущий хирург! Могу я надеяться, что мы опять вместе сходим в театр? В Москве мороженое вкусней, чем в Борисоглебске.

– Я это отлично знаю. Люблю шоколадное!

– Вот как? – подхватил Соколов. – Тогда идёте в кафе есть мороженое.

– Какой вы быстрый!

– Я – лётчик, да ещё – испытатель, а они каждой минутой дорожат.

– Тогда пойдёмте к нам, – заявила Нина. – Родители будут очень рады.

С той памятной встречи Соколов каждый вечер стал бывать у Панфиловых.

...Всему на свете рано или поздно приходит конец. Утихомирилась непогода. Из-за далёких гор показалось солнце. Постепенно река, засорившая берега илом, камнями, поломанными деревьями, вошла в своё русло.

– Однако надо сегодня ехать, – заявил Холим. – Собирайтесь все на берег!

Дети помогали Петру Петровичу грузить в большую лодку картошку, хлеб, крупу и другие продукты.

Надя попросила, чтобы отец разрешил ей проводить гостя до Черноярска, и там в интернате она будет ждать брата.

– Рано тебе ещё, – заявил отец. – Лётчик теперь здоров, доедет с Петром Петровичем.

– Я очень тебя прошу, отец! Нельзя его отправлять одного.

Соколов чувствовал себя совсем здоровым и окрепшим. Надолго ли? С благодарностью надел он старую военную гимнастёрку и защитные брюки, случайно оказавшиеся у запасливого Холима. Они пришлись почти впору.

Холим в последний раз проинструктировал Петра Петровича, затем попрощался с Соколовым. Лётчик обнял своего спасителя и по русскому обычаю трижды поцеловал его.

Обнял Соколов и ребят, пригласив обоих, к их великой радости, на следующее лето к себе в Москву.

Растроганный Холим не выдержал:

– Хорошо, пусть Надя провожает тебя. С богом! Трогай! – Толкнул лодку и быстро пошёл вверх к вековым кедрам, откуда была далеко видна река.

Пётр Петрович стоя управлял лодкой с помощью шеста.

Соколов полулежал в середине, любуясь живописными крутыми берегами, поросшими густым смешанным лесом.

Часто спокойное течение реки нарушалось и её воды бурлили, пробиваясь между огромными гранитными глыбами. Ловко орудуя шестами, старик и Надя, не задевая камней, проводили лодку через опасные места.

На ночь лодку вытаскивали на берег и разводили костёр. Пётр Петрович быстро и ловко доставал намётом из воды трепещущих серебристых рыб. В реке рыбы было столько, что Соколову казалось: её можно ловить просто руками. Варили уху.

Река в низовье стала широкой, а течение плавным. Теперь шест был уже не нужен; Пётр Петрович пересел на вёсла. Лодка, подгоняемая течением, стремительно неслась вперёд, разрезая гладкую, без морщин поверхность воды.

Соколову опять стало не по себе. Весь день его мутило. Поднялась температура, и он сбросил с себя брезентовый плащ, которым заботливо укрыла его Надя. В сумерках причалили к берегу; больной с трудом вылез и сел на камень.

– Чёрт побери! – вдруг закричал он и, собрав последние силы, шатаясь, пошёл к воде. Пётр Петрович тут же догнал его, но Соколов резко оттолкнул старика.

– Дядя Юра! Остановитесь!

Соколов глянул на девочку и ласково сказал:

– Я очень больной.

...На рассвете начался последний перегон. Никогда, кажется, Пётр Петрович не грёб так быстро. Солнце ещё не село, когда лодка уткнулась в песчаный берег. Пётр Петрович оставил больного с Надей в лодке, а сам пошёл искать лошадь.

В больнице попросили для регистрации документы. В сумке из молодого оленя, которую подарила Надя лётчику, нашёлся паспорт на имя Евдокимова. Больному было плохо, и врач, осмотревший его, приказал немедленно отнести в палату. Так в больнице районною центра Черноярска появился ещё один пациент – Евдокимов Пётр Иванович.