Гибель «Кречета»

Друзья увиделись вновь

В школе авиатехников на первых порах не очень дружелюбно встретили нового преподавателя: замкнутого, мрачного, болезненного.

– Шепелявый, косоротый, понять его трудно, – ворчали курсанты, но вскоре привыкли к речи Петрова, а когда убедились, что он справедлив и доброжелателен, стали хорошо к нему относиться.

Соколов работал с увлечением. Наконец-то он нашёл новое место в жизни! Но ему казалось, что он занят ещё очень мало, а хотелось бы работать круглые сутки, чтобы совсем не оставалось времени на печальные раздумья, на тоску о семье. Он очень обрадовался, когда пришла в голову неплохая, как ему казалось, мысль – попробовать шире сочетать теоретическую учёбу курсантов с практической работой. Эту идею поддержал Девяткин. Они добились разрешения организовать при школе мастерские для ремонта авиационных моторов. Разыскали трёх опытных мастеров, добыли недостающее оборудование.

Вообще дела шли неплохо, и об этом Девяткин не раз сообщал Воробьёву.

Соколов-Петров дотемна пропадал то в классах, то в мастерских. Там ему легче дышалось. С преподавателями он встречался редко и был с ними немногословен. Единственное, что Соколов позволял себе после работы, это – шахматы. Без особого труда он стал чемпионом школы авиатехников по шахматам. Второе место завоевал курсант Розенфельд и только третье – занял сам Девяткин.

Петров стал заметной фигурой в школе авиатехников.

Вновь появилось у него важное и интересное дело – обучать этих милых, пытливых парней, приобщать их к авиации. Как говорится в поговорке – жизнь без цели, что корабль без управления. У него была цель, и всё-таки на душе было тяжело.

Луч солнца пробился сквозь задёрнутые шторы в комнату Соколова и запрыгал «зайчиком» по стене. За окном весело зачирикали воробьи. Разве можно добровольно проститься навсегда и с солнцем, и с птицами, и с цветами, и с хорошими ребятами, которые его теперь окружают...

Как-то незаметно весну сменило жаркое лето.

Школа авиатехников помещалась на окраине города. Сразу за учебным аэродромом начинался парк, переходивший в густую, обширную рощу. Поблизости протекала не широкая, но глубокая речка.

В воскресное июньское утро, свежее и тихое, Соколов, накопав червей, отправился с удочкой к воде. Он отвязал лодку и стал грести к небольшому мысу, заросшему кругом осокой. Там, как говорили курсанты, неплохо клевало.

Неподалёку от берега он опустил на дно привязанный к верёвке камень, заменявший якорь, и закинул удочку.

«Эх, сюда бы Вовку», – невольно подумал Соколов. Сынишка уже подрос для рыбалки. Сколько бы они оба получили удовольствия!

Метрах в двухстах наискосок от мыса на крошечном песчаном пляже загорали несколько курсантов. Они только что вылезли из воды. Видно было, как от их влажных, розовых молодых тел поднимаются струйки пара. Один из парней, заметив преподавателя, сложил руки рупором и закричал:

– Ни пуха, ни пера, товарищ Петров!

Соколов погрозил ему удочкой – рыбу не испугайте!

В ведёрке уже плескалось несколько мелких краснопёрок, когда Соколов подсёк порядочного окунька. И в эту волнующую каждого рыбака минуту, он увидел, как стремглав мчится к мысу на том берегу паренёк, на ходу натягивая красную майку, а ребята на пляже смешно прыгают, стараясь поскорей влезть в брюки.

– Война! Война! – вопил курсант в красной майке. – Скорей гребите сюда. Сейчас в школе будет митинг. За нами прислали.

– Какая война? – не своим голосом крикнул Соколов.

– По радио сообщили – Гитлер напал на нас. Сейчас будет митинг!

Соколов быстро шагал к школе и думал: вот произошло то, что всё время назревало. Сердце кипело от ненависти к фашистам.

Возникла мысль и о себе. Конечно, он правильно поступил, продолжая скрываться от семьи. Он уйдёт на фронт. Не лётчиком – пехотинцем, а может – танкистом. Лишь бы воевать! Его могут убить, и Нина дважды останется вдовой одного мужа.

Двадцать третьего июня Соколов подал своё первое заявление с просьбой о направлении его в действующую армию хотя бы рядовым техником и получил решительный отказ. Преподаватель Петров нужен был школе, готовить кадры для фронта. К тому же – он болен.

Соколов остро переживал из-за того, что нельзя ему взвиться на истребителе во фронтовое небо, с высоты ринуться на вражеский самолёт, изрешетить его, заставить упасть огненным комом на землю. Ведь он был когда-то неплохим истребителем! Товарищи дерутся на фронте, быстро растянувшемся от Чёрного до Белого моря. На их боевом счету уже немало подбитых гитлеровских машин. Они воюют, а он?

Каждое утро Соколов искал в корреспонденциях с фронта упоминаний о знакомых лётчиках. Когда удавалось прочесть описание победоносной схватки, он радовался и завидовал одновременно. Уже родились в огне сражений новые Герои Советского Союза – лётчики Здоровцев, Харитонов, Жуков. Уже Гастелло совершил свой бессмертный огненный таран, а он, бывалый воздушный боец, возится с моторами.

Сводки Информбюро приносили горькие вести. Советская Армия отступала под натиском превосходящих сил врага. Громкоговорители в эти дни не выключались. Едва послышится голос диктора, все бросали свои дела, прерывали на полуслове важнейшие разговоры, даже спящие поднимали головы. «После ожесточённых боёв, советские войска оставили город...» Но слышится торжественная, как гимн, грозная и зовущая к действию песня: «Идёт война народная, священная война». Мужественная мелодия и волнующие слова этой песни непрестанно звучали в ушах Соколова, преследовали его, как бы укоряя, что он бездействует, когда кругом льётся кровь, пылают дома, стонут женщины и плачут осиротевшие дети. И он в который раз писал рапорт.

Девяткину повезло. Он всё-таки прошёл медицинскую комиссию и добился того, что его признали годным. Девяткин получил назначение командиром эскадрильи и уехал в действующую.

...Особенно тяжело стало во второй половине июля, когда участились пиратские налёты на Москву. В часы воздушной тревоги Соколов никогда не уходил в бомбоубежище, а, стоя во дворе, затаив дыхание, наблюдал за движением белых стрел прожекторов. Он прислушивался, как надрывно воют моторы самолётов своих и чужих, их голоса всегда можно было отличить, как стрекочут пулемёты и ухают разрывы бомб. Вот где-то за домами вспыхнуло пламя и заалел небосвод – значит, проклятые «зажигалки» сделали своё дело. А небо чертили светящиеся трассы очередей. В небе шёл бой. Распускались в вышине диковинными цветами разрывы зенитных снарядов. Шарообразной молнией вспыхивал подбитый самолёт и стремительно падал, оставляя на мгновение огненный след. Небо жило, полыхало огнём, переливалось красками ракет, дрожало бледными лучами прожекторов.

Вот световой кинжал вонзился в далёкий, кажущийся крошечной игрушкой вражеский бомбардировщик и, не выпуская его, повёл по утихающему небу. Здорово! Теперь уже ослеплённому фашистскому лётчику не вырваться из плена прожекторского луча; он отведёт её за городскую черту – и там конец стервятнику.

Воет сирена. Отбой. Вновь спокойно и холодно сверкают звёзды на чёрном бархатном небе. Только на горизонте малиновый отсвет пожара колеблется, уменьшаясь с каждой минутой, и наконец, совсем исчезает.

К чувствам, волновавшим Соколова, прибавилась щемящая тревога за жизнь близких. Однажды после очередного особенно длинного и активного налёта он пошёл пешком через весь город к себе на Ленинградское шоссе. Дом, в котором прошли лучшие годы его жизни, как и все соседние здания, был цел и невредим. Как долго ни вглядывался Соколов в окна своей квартиры на третьем этаже, зашторенные чёрным, ни в одной щёлочке не видно было света. Спят, а может, уехали?

Утром он решился позвонить домой по телефону. Конечно, говорить он не будет, только узнает, кто отзовётся на звонок. Молчание. Вечером позвонил ещё раз. Опять в ответ услышал только длинные телефонные гудки. Не может быть, чтобы никого не было дома! Позвонил и на следующий день и всё с тем же результатом. Значит, Нина и мать эвакуировались. Стало легче на душе.

После очередного отказа на рапорт о направлении его в действующую армию, Соколов решился на крайнюю меру. Он послал письмо Воробьёву с просьбой, чтобы тот помог ему вырваться из школы. Полковник государственной безопасности не заставил долго ждать. Он вызвал вновь назначенного начальника школы и договорился, что тот отпустит Петрова, как только подберёт ему замену. Соответствующее письмо, подписанное Воробьёвым, ушло с улицы Дзержинского в районный военкомат.

Замена вскоре нашлась – военный инженер, «списанный» после ранения на фронте.

Под Москвой и в самом городе срочно формировались новые авиационные части. Спрос на технический состав был огромный. Курсанты, получившие свидетельства об окончании учёбы, на следующий день были отправлены в действующую армию. Сократили учебные программы; ускоренно готовили очередных выпускников, занимавшихся с раннего утра до позднего вечера без выходных дней. В конце августа в школу прибыла делегация из только что организованного особого истребительного полка.

В его штате не хватало техников. Решено было взять молодых специалистов, ещё не окончивших учёбу.

«Без технарей не возвращайтесь!» – напутствовал командир полка старшего лейтенанта Рахимова и механика Морозова, отправляя их в командировку, чтобы они договорились с командованием школы и отобрали по разнарядке штаба нужных людей.

Начальник школы пошёл навстречу фронтовикам. Решили послать в истребительный полк лучших по успеваемости курсантов и вместе с ними преподавателя Петрова, который уже давно рвётся на фронт.

Соколов был с курсантами на аэродроме и ничего не знал о переговорах. Вернувшись к обеду, он, поворачивая за угол, вдруг услышал голос друга; узнал знакомый мягкий восточный говор.

– Он, конечно, в столовой. Где ещё его искать в такое время?

– Юсуп! – чуть не крикнул растерявшийся Соколов. Он замер, прислонившись к стене, не зная, что ему делать.

«Он, вероятно, ищет меня, чтобы опознать. Бежать? Спрятаться? Глупо. Всё равно найдут. Может быть, и не узнает! Надо только взять себя в руки!»

Из-за дома вышел Рахимов, возмужавший и похудевший, как это успел заметить Соколов. Рядом, как всегда размашисто болтая руками в такт шагам, шёл Морозов.

Так вот при каких обстоятельствах пришлось встретиться со старыми лётными друзьями!

Юсуп, оглядев Соколова с ног до головы, радостно воскликнул:

– Два камня в воде и то сталкиваются! Вот он – точный портрет.

«Узнали», – побледнев, подумал лётчик.

– Совсем такой же, как описал его внешность начальник школы, – тихо шепнул Рахимов механику, но обострённый слух Соколова уловил эти слова.

– Вы, случайно, не товарищ Петров? – спросил Морозов.

– Да, я Петров, – невнятно произнёс Соколов. – Что вам угодно? – Он понял, что ищут не Соколова, а преподавателя Петрова. Он нужен друзьям по какому-то совсем другому делу.

– Мы пришли, чтобы вы помогли нам отобрать курсантов, которые могли бы сдать экзамены досрочно, – сказал Морозов.

– Нашему полку очень нужны техники, – живо добавил Рахимов. – Но учтите, они будут работать под вашим руководством.

– Как? Я вас не понял.

– Вы поедете с нами в действующую армию. Вас командируют... Что же вы молчите? Боитесь, убьют?

– Вы меня очень обрадовали! – сказал, наконец, Соколов. – Я уже раз пять подавал рапорты, но меня не отпускали.

– Нам об этом говорил начальник школы, – подтвердил Морозов.

Рахимов не спускал глаз с преподавателя. Соколов это заметил и, замигав более обычного, спросил:

– Что это вы на меня так смотрите?

– Не кажется тебе, дядя Костя, что мы где-то видели этого человека?

– Я служил немного на авиационном заводе имени... – Соколов запнулся.

– Обнимал девушку, целовал её, а как зовут забыл! – не удержался от шутки Рахимов и, сменив тон, сказал: – На заводе имени нашего безвременно погибшего командира, замечательного лётчика Соколова...

«Надо было так сложиться обстоятельствам, что из всего полка выбрали Рахимова и Морозова, чтобы прислать в школу и именно в ту, где я работаю, – подумал Соколов. – Нет, нелегко будет всё время скрываться от людей, которых любишь. Но что поделаешь. Зато я еду на фронт!»

– Сколько вам нужно техников? – по-деловому спросил он.

– Не меньше пятнадцати!

– Если хотите, можете присутствовать при отборе. А сейчас прошу в столовую, обедать.

– Вот это коротко и ясно. – Рахимов улыбнулся.