Гибель «Кречета»

Конец агента №113

«Мышонка» тоже арестовали.

Приступая к допросу, Воробьёв думал о том, зачем рискуют жизнью казимирчуки, евдокимовы и им подобные? Что движет ими? Ведь идёт уже двадцать третий год Советской власти. Страна и наш социалистический строй крепки как никогда! Как не понимают они, что, пытаясь плыть против течения, обязательно будут смыты. Значит, они верят, что скоро наступит конец Советской власти, что Гитлер завоюет нашу страну? Глупцы! Бывали уже наполеоны!.. А другого объяснения действиям врагов не найти.

Казимирчук «раскололся» на первом же допросе.

– Вам придётся писать много – целое сочинение, – сказал ему Воробьёв. – И в нём должны быть такие главы: Почему первый «Кречет» сгорел ещё в цеху? Почему и как произошла авария в полёте со вторым «Кречетом»? И, наконец, заключительная глава: Как вы готовили уничтожение третьего «Кречета»? Как видите, мы всё знаем, и поэтому пишите правду, только правду...

...На один из первых допросов Казимирчука был приглашён для очной ставки Соколов. Идя по длинному и гулкому коридору Наркомата, Соколов неожиданно увидел Бабкина. К его удивлению, ведущего инженера не держали за руки конвоиры. Он шёл один, уверенно ступая по ковровой дорожке, и даже улыбался, что случалось с ним редко. Бабакин слегка кивнул головой «вахтёру Петрову».

Соколов полагал, что ведущий инженер «Кречета» сообщник «Мышонка». Он давно был у него на подозрении. Не кто иной, как Бабакин, вертел в руках злополучный датчик и разрешил его ввинтить.

Обо всём этом Соколов рассказал Воробьёву.

Тот улыбнулся:

– Это вы зря, Юрий Александрович! Инженер Бабакин – очень правильный товарищ. Смею вас уверить.

На допросе Казимирчука выяснилась причина взрыва в небе. Оказывается, перед стартом Казимирчук сумел заложить под запасной бензиновый бак взрывчатку и хитроумную мину замедленного действия. Диверсант полагал, что обычный взрывной механизм с часами для этой цели не годится. Как бы тихо ни тикали часы, их можно услышать. Поэтому была сконструирована особого рода «адская машина», соединённая со стрелкой альтиметра – прибора, показывающего высоту, на которой идёт самолёт. Она включалась на высоте в десять тысяч метров, а при снижении до четырёх километров происходило замыкание и... взрыв. Чтобы заставить экипаж «Кречета» снизиться на середине своего маршрута, вредитель подстроил кислородный голод – недодал в баллоны газа и сменил манометры.

– Отчего на полпути? – поинтересовался полковник.

– Я считал, что катастрофа должна произойти где-нибудь между Сахалином и Камчаткой. Самолёт упал бы в море, и... концы в воду.

– Почему же «Кречет» взорвался уже над материком?

– По моему подсчёту кислорода на его борт было дано столько, что хватило бы только до Охотского моря. Я не учёл лишь одного – что они будут продолжать полёт на высоте большей, чем четыре тысячи, и при недостаче кислорода.

– Теперь расскажите, как вы готовили взрыв нового «Кречета»? – строго велел Воробьёв.

– Вы же сами знаете. – Казимирчук ткнул пальцем в лежавший на столе датчик с левого бака «Кречета».

– Ну, не всё! Рассказывайте! – потребовал полковник.

– Взрыв произошёл бы на высоте четыре тысячи метров от этой вот штучки, соединённой с альтиметром.

– Её вам передал агент иностранной разведки, известный под именем Евдокимова?

Казимирчук молча кивнул головой.

– Но и этот взрыв произошёл бы не над морем, а над сушей? – продолжал спрашивать Воробьёв. – И вам уже нельзя было надеяться на «концы в воду».

– На этот раз нам было всё равно. Мы спешили. Ещё одна авария с «Кречетом» – и, вероятно, машину не пустили бы в массовое производство. Её, так сказать, опорочили бы неприятные происшествия...

Соколов увидел ещё один раз и того, кто чуть не отправил его на тот свет. В кабинете следователя произошла очная ставка с «убитым» таёжным спутником. Выяснилось, что раненный выстрелом в правую лопатку, Евдокимов потерял на время сознание, а когда очнулся, у потухшего костра не оказалось ни Соколова, ни сапог... Он сделал себе перевязку. Отлежавшись немного, Евдокимов пошёл к речке, стараясь держаться того же направления, по которому пробирался Соколов. Следы лётчика вели прямо в воду. Евдокимов не сомневался, что больной, измученный, к тому же – раненый человек утонул при попытке переплыть через реку.

Евдокимов пошёл вверх по течению. Ступать босыми ногами по земле было больно, и он зашлёпал по воде, благо у берегов она была ниже колена. Вода охлаждала и успокаивала, дно было мягкое, глинистое. К тому же, не вредно замести следы, решил опытный диверсант. Неподалёку от районного центра стояла одинокая хижина пасечника. Старик пчеловод, не задавая лишних вопросов, приютил путника, который пообещал отремонтировать старые ульи. Поправившись и пополнив свои запасы, Евдокимов ушёл к ближайшей станции железной дороги.

...Воробьёв выполнил своё обещание. После очной ставки он сказал Соколову:

– Спешить вам теперь, вроде некуда. Охрана завода обойдётся и без вахтёра Петрова. Познакомьтесь с биографией, подлинной, а не вымышленной, этого негодяя. – И он протянул несколько отпечатанных на машинке листов. – Особое внимание обратите на то, что подчёркнуто красным карандашом. Это его признание!

Как и следовало ожидать, Петра Ивановича звали иначе. Он был Павлом Сергеевичем Колючкиным. Его отец, молодой разбитной подрядчик в уездном городе, женился на купеческой дочке, взяв большое приданое, и многократно умножил капитал, когда через город стали прокладывать железную дорогу. Он так разбогател на выгодных подрядах, что к тридцати годам купил у графа Курнакова большое имение в Курской губернии. В этом имении в тысяча восемьсот девяносто девятом году и родился Павел. В шестнадцать лет окончил гимназию. Собирался в университет, хотя отец и отговаривал, хотел, чтобы он поскорей занялся делами. У Колючкина было тогда уже два отличных имения, конный завод, лесопилки, десять доходных домов в Петербурге. И всё это досталось бы сыну, если бы не революция.

Колючкиным удалось переехать в Польшу. Там у них тоже было кое-что из недвижимого имущества. Павел поступил в Варшаве в технологический институт, изучал двигатели внутреннего сгорания. Евдокимов-Колючкин показал, что ещё в 1933 году, когда Гитлер пришёл к власти, его отец начал особенно упорно твердить сыну: «Ты должен отомстить за меня и за себя». Но прежде чем ему доверили разведывательную работу, Колючкин длительное время овладевал профессиональными шпионскими навыками, изучал фотографию, оружие, радиоаппаратуру, методы диверсионной работы. Потом он должен был «омужичиться» – научиться исполнять крестьянскую работу, говорить деревенским языком. Требовали даже, чтобы он женился на какой-нибудь бедной крестьянской вдове. Он неплохо научился плотницкому делу, и пока ему подыскивали в Польше невесту, наловчился самостоятельно рубить избы.

Жену он уговорил бежать с ним в Советскую Россию. По его настоянию она уже давно вела переписку с родными на родине в деревне под Рязанью. «Если нас задержат польские пограничники, – говорил Евдокимов жене, – будет плохо, а советские – очень хорошо. Ты документами докажешь, что твой муж Ян сражался в Красной Армии за Советскую власть...» Конечно, так и вышло. Польскую заставу беглецы прошли легко, а советские пограничники их задержали.

Жене Евдокимова разрешили поселиться у родителей в селе, а его за самовольный переход границы, как и следовало ожидать, отправили на три года в лагерь на Колыме. Попал он на золотые прииски. Но в лагере Евдокимов-Колючкин не задержался. Он быстро выдвинулся в число лучших работников, и ему стали засчитывать за каждый проработанный день – два. Через полтора года он приехал к жене в колхоз, где она была дояркой, и стал плотничать, часто отправляясь на «заработки».

Далее шли строчки, подчёркнутые красным: «Не сопляк я. И не хочу трудового, спокойного, нищенского счастья. Я скоро буду не только по-прежнему богат, но и удовлетворён тем, что отомстил за отца, которого уже нет в живых, за всю нашу семью. И поможет нам в этом Германия и Адольф Гитлер...»

– Поэтому вы стали агентом номер 113? – спросил следователь.

– И поэтому! – отвечал Колючкин.

Его «заработки» были связаны с самолётостроительными заводами. Он стал «специалистом» по авиации.

Осенью тридцать девятого года он пробирался за границу с добытыми им чертежами одного авиационного прибора. Чуть ли не кругосветное путешествие совершил. Переходил, точнее – переползал границу в Белоруссии, а прилетел обратно из Японии. В Токио в течение трёх месяцев проходил краткосрочные курсы «повышения квалификации».

Евдокимов-Колючкин побывал в «третьем рейхе» и заключил сделку с гитлеровцами.

Вернувшись в Москву, агент №113 с трудом, правда, возобновил некоторые связи и встретился с Казимирчуком...

Ошеломлённый прочитанным, Соколов долго сидел молча. Так вот каким заклятым и страшным врагом оказался случайно встреченный им «таёжный плотник»! Дважды тот пытался лишить Соколова жизни, и оба раза оказывался побеждённым. Прямо чудо какое-то!

Воробьёв вернулся в кабинет. Казалось бы, можно поставить точку; закончить сразу несколько дел – о шпионах-парашютистах, о двух катастрофах и о готовящейся третьей. Но как быть с Соколовым? Разве можно сбросить его со счёта? Конечно, проще всего было сообщить о воскресении лётчика. Так предлагал капитан Сёмушкин, но Воробьёв с ним не согласился.

Старый чекист всем сердцем сочувствовал несчастному лётчику. Он понял, что ему, ещё недавно сильному, умному, удачливому, невозможно вернуться в прежнюю жизнь жалким беспомощным уродом. Ему трудно, ох как трудно, жить в добровольном изгнании. С решением Соколова можно было не соглашаться, но нельзя было не считаться с ним. Как же помочь ему?

Воробьёв верил, что придёт день, и Соколов сам вернётся в большую жизнь. Время покажет, когда и как это случится. А пока по настоянию полковника Соколов начал лечиться в санаторном отделении.

...В палатах было очень чисто и уютно: всюду – на столах, окнах и на полу – стояли цветы. Соколов сразу узнал обстановку санаторного отделения. Он уже однажды отдыхал здесь после аварии на Дальнем Востоке, когда получил сотрясение мозга. Лётная медицинская комиссия отправила его сюда на окончательное исследование. Врачи Должны были установить, можно ли после травмы допустить его к полётам. Любопытное совпадение: его поместили в ту же самую отдельную палату, в которой он когда-то лежал.

С ним долго беседовал главный врач больницы, известный профессор-психиатр Фрол Тимофеевич Стрельников. Он, к счастью, не узнал в нём лётчика, которого раньше лечил.

– Вы должны отдыхать, – сказал профессор. – Читайте весёлые рассказы, плюс – кой-какие процедуры.

Здоровье Соколова шло на поправку. По вечерам он играл в шахматы с другими больными и, к своему удовольствию, легко их обыгрывал. Достойного противника он нашёл в лице лётчика Владимира Михайловича Девяткина.

Во время боёв с белофиннами в двухмоторный бомбардировщик Девяткина угодил зенитный снаряд. Штурмана убило, а лётчика тяжело ранило. Выбраться из кабины с парашютом у него не хватило сил. А тут ещё один мотор вышел из строя. Лётчик, теряя сознание, из последних сил старался на одном моторе перетянуть машину через линию фронта. На высоте в триста метров самолёт пересёк окопы. Навстречу плыл лес. Больше Девяткин ничего не помнил. Очнулся в госпитале.

Начались скитания по врачебным кабинетам. К полётам его так и не допустили. Отдел кадров Военно-воздушных сил назначил Девяткина начальником только что созданной школы авиамехаников. Это его не удовлетворяло, он был молод, стремился летать и чувствовал себя совершенно здоровым. «Никаких заскоков», как он выражался, у него не было. Поэтому он настойчиво добивался, чтобы его признали годным к лётной работе. Комиссия направила его на исследование в ту же больницу, в которой находился Соколов.

Профессор Стрельников, заметив, что больные быстро подружились, поместил их в одну палату.

На вопрос Девяткина, чем он занимался до болезни, Соколов, опустив глаза, ответил:

– Думал когда-то стать преподавателем. Кончил курсы по двигателям внутреннего сгорания. Но обстоятельства сложились не в мою пользу.

– А что будешь делать, когда выпишут отсюда?

– Не знаю.

– Может, пойдёшь работать ко мне в школу – здесь же, в Москве? Смог бы преподавать?

Соколов пожал плечами.

– Диплом есть?

– Был.

Вскоре в больницу приехал Воробьёв. В кабинете главного врача он познакомился с Девяткиным.

– Буду говорить с вами откровенно, – сказал он лётчику, – мне и профессору поручено взять шефство над Петровым. Профессор со своей стороны сделал всё, что от него зависело. Со своей стороны я тоже хочу кое-что сделать для Петрова. Но прежде чем решить, как ему помочь, хочу посоветоваться с вами. Не смогли бы вы взять его к себе в школу? У него нет ничего, кроме паспорта...

Девяткин лишних вопросов не задавал.

– Понимаю, товарищ Воробьёв. Мы с Петровым долго беседовали на эту тему.

– Вот и отлично. И могу вас обрадовать: профессор сказал, через полгода будете летать.

– Спасибо! Это моя мечта, – ответил лётчик.