Гибель «Кречета»

Возвращение

В людском потоке, выплеснувшемся из дверей Ярославского вокзала после прихода дальнего поезда, находился человек с полуседой бородой. На нём был тёмно-синий прорезиненный плащ, дешёвый шевиотовый костюм такого же цвета и кепка. Среди пассажиров, нёсших объёмистые чемоданы и корзинки или шедших за тяжело нагруженными носильщиками, приезжий выделялся тем, что не был обременён багажом.

Сколько раз Соколов приезжал, а чаще – прилетал в Москву, но такого безрадостного возвращения у него ещё не было. Куда идти? Ему бы доживать свои дни в одиночестве, в каком-нибудь глухом, малолюдном уголке страны, не привлекая особого внимания. К этому он и стремился, приняв решение о своём добровольном изгнании. Но ни на минуту он не забывал Евдокимова, его намёки, и это гнало в Москву.

Медленно пересёк Соколов шумную Комсомольскую площадь и, сам не зная зачем, спустился в метро. Машинально он вышел на станции «Площадь Свердлова» и, пройдя по длинному подземному переходу, сел в голубой поезд, идущий к «Соколу». Он ёрзал на мягком кожаном диване, безразличным взглядом окидывал входящих в вагон и выходящих из него москвичей, зачем-то заглянул в газету, которую развернул его сосед, и вдруг поймал себя на том, что едет домой, на Ленинградское шоссе.

Растолкав пассажиров, едва не прихлопнутый пневматической дверью, Соколов в последнюю секунду выскочил на перрон станции «Белорусская».

На улице Горького он зашёл в ресторан, заказал себе хороший обед и выпил двести граммов водки. Легче ему не стало. Немного закружилась голова. Соколов долго просидел в ресторане, а потом пошёл, сам не зная куда. Муторно было ему. Где найти себе хоть временное пристанище? Где в родном городе – а Москва уже давно стала для Соколова своей, близкой, любимой – найти место, где можно отдохнуть, поспать?

Он зашёл в гостиницу. Администратор коротко отрезал:

– Мест нет и не будет.

Соколов внимательно изучил доску объявлений «Мосгорсправки». Среди множества извещений об обмене «двух смежных комнат на две в разных районах» или «меняю комнату в центре 16 кв. м со всеми удобствами на большую площадь, район безразлично», – не было такого, которое сообщало бы, что сдаётся комната или хотя бы угол.

Единственное, что он сумел сделать, это опять изменить свою внешность. После того как «царь Соломон» сбрил его спутанную бороду, лезвие бритвы больше не прикасалось к щекам Соколова. Только раз он подстриг у парикмахера вновь отросшую бороду. Но в Москве было так мало бородачей, что они привлекали внимание. Соколов заметил это, а выделяться среди толпы было не в его интересах. Пусть лучше будут видны шрамы и перекошенная щека, уродовавшие его, возможно, это даже послужит козырем в игре, которую он вынужден начать.

Соколов завернул в маленькую парикмахерскую и попросил:

– Снимите, пожалуйста, бороду, а усы не трогайте, подровняйте только немного!

Когда он встал с кресла, то увидел, как за его спиной девушка-парикмахер скорчила гримасу и подмигнула своей подруге.

Соколов взглянул в зеркало. Густые чёрные с проседью волосы подстрижены ёжиком; большие усы закрывают верхнюю губу; шрам, перекошенная щека и дёргающееся веко – нет, никто его сейчас не узнает! А полчаса назад, встретив знакомого лётчика, он нырнул в подворотню! Зачем? Ведь, наверное, и этот хоронил его! И вообще можно смело ходить всюду, не боясь, что раскроют твоё инкогнито.

Поняв, что в Москве ему не найти комнаты, Соколов уехал за город. Там ему повезло. Сойдя с электрички в Малаховке и немного потолкавшись на базаре, он узнал от торговок десяток адресов. Он отправился по первому из них и нашёл то, что было нужно. В пяти минутах ходьбы от станции сдавалась небольшая тёплая комната. В ней стояли кровать, стол и платяной шкаф. «Жить можно! – подумал Соколов, отсчитывая хозяину зимней дачи плату за месяц вперёд. – И милиция в дачной местности скорей пропишет».

Он тотчас же повалился спать.

...На другой день Соколов вернулся в Москву и, поглощённый своими невесёлыми думами, не заметил, как очутился вблизи дома, где жила его семья.

«Говорят, преступника всегда тянет к месту, где совершено преступление», – Соколов усмехнулся и присел на скамейку. Узкий бульвар разделял пополам Ленинградское шоссе. Тут играли дети. Вот и его сын, его Вовка! Мальчик вытянулся, бушлатик, на который по его настоятельной просьбе был нашит лётный знак с отцовской формы – золотистые крылья с красной звёздочкой, стал тесен и короток. «Пора покупать новое пальто сыну, – подумал лётчик и сам себя с горечью поправил: – Не моя теперь забота!»

На краю скамейки, сгорбившись, сидела седая женщина. «Мама, прости меня за все страдания, которые я тебе причинил! – едва не крикнул Соколов. – Когда ты провожала меня в перелёт, у тебя в волосах была только одна серебристая прядь, которая так тебе шла! А сейчас ты бела, как лунь...» И отец опять перевёл взгляд на сына. Он так смотрел на него, что старая женщина не удержалась от замечания.

– Что вы, гражданин, уставились на сиротку? Так ведь и сглазить можно!

Мальчик подбежал к ней.

– Бабушка, он плачет!

– Он большой, зачем ему плакать? – возразила старушка, прижимая к себе внука, словно хотела защитить его.

Ещё секунда, и Соколов не выдержал бы! Он уже протянул руки к мальчику, и в этот момент прозвучал голос матери:

– Какой ужас. Не дай бог, в семье – такой урод!

– Страшно подумать! – поддержала сидевшая рядом женщина.

Соколов упал, забившись в припадке. Его окружили прохожие. Через несколько минут с надсадным рёвом сирены примчалась машина скорой помощи.

...Спустя две недели Соколов вышел из больницы.

Новый житель Малаховки, как и все трудящиеся, каждое утро спешил в Москву.

Однажды Соколов сошёл с трамвая на остановке «Авиационная улица». Высокий зелёный забор, огораживающий заводскую территорию, тянулся на несколько кварталов. За ним виднелись крыши нескольких высоких зданий; одноэтажные длинные корпуса с улицы не были заметны. Рабочие первой смены уже прошли на завод. Тишину нарушал доносившийся из-за забора рёв авиационного мотора, который испытывали. Не было для Соколова более желанной и приятной музыки. Не раз, когда он приезжал на завод, его торжественно встречал дорогой сердцу лётчика оглушительный салют мощного авиационного мотора. Сейчас он шёл вдоль зелёного забора, прислушиваясь к песне двигателя, и удивлялся, как долго надо идти. Раньше он подъезжал на своей машине прямо к проходной, а теперь до неё шагать и шагать.

На ажурной арке прикреплён макет ордена Ленина, которым награждён заводской коллектив. Большими позолоченными буквами указано, что завод носит имя Соколова.

В проходной Соколов обратился к начальнику охраны:

– Как позвонить Воробьёву Николаю Афанасьевичу?

– Не каждый день он бывает на заводе, – ответил тот. – Вы лучше поезжайте в Наркомат. Там скорей застанете его.

Сев в такси, Соколов доехал до Кузнецкого моста. В просторном бюро пропусков Наркомата государственной безопасности он подошёл к первому окошку, за которым сидел лейтенант.

– Мне нужно повидать по очень важному делу товарища Воробьёва.

– Ваши документы!

Соколов протянул в окошко паспорт Евдокимова.

– Придётся обождать, – с безразличным видом сказал лейтенант и захлопнул окошко.

На стульях вдоль стены устроилось несколько человек, ожидающих вызова. Соколов огляделся. Женщина с заплаканными глазами забилась в угол. Двое солидных мужчин с портфелями, как видно хозяйственники, перешёптывались.

Пожилой майор-артиллерист спокойно читал газету, а молодой капитан с голубыми петлицами на шинели нервно шагал взад и вперёд, ежеминутно поглядывая на ручные часы. Соколов ему посочувствовал. Ждать было томительно. Прошло минут сорок, и лейтенант из окошка крикнул:

– Евдокимов! Пожалуйста!

Он протянул паспорт с вложенным в него пропуском.

– Идите через улицу во второй подъезд. Вас там встретят.

Дежурный офицер долго держал его документы. Несколько раз он поднимал глаза на Соколова и потом рассматривал фотографию на паспорте. Соколов с ужасом подумал, что карточка Евдокимова очень мало похожа на него самого. Как он об этом не вспомнил раньше! А вдруг не пустят? Он сделал выразительный жест, показывая, что сбрил бороду. Офицер недоверчиво улыбнулся, повернулся к стоявшему рядом старшине, поговорил с ним вполголоса и наконец громко сказал:

– Проводите!

Старшина поднялся с Соколовым на лифте, провёл его по пустому коридору, остановился у двери с трёхзначным номером и попросил обождать. Он вошёл в кабинет и через минуту распахнул дверь:

– Просят вас!

Из-за большого письменного стола встал и шагнул навстречу высокий дородный человек в сером штатском костюме. Это был полковник государственной безопасности Николай Афанасьевич Воробьёв. Соколов сразу узнал его чисто русское, добродушное и вместе с тем волевое лицо. «Вот этому всё можно рассказать, – подумал он. – Этот всё поймёт и решит».

Воробьёв внимательно осмотрел Соколова сочувствующим взглядом. Он начал с вопроса:

– Паралич?

– Таёжный энцефалит, – запинаясь, ответил Соколов. – Заразился я недалеко от места, где произошла катастрофа с «Кречетом».

– Что, что вы сказали? Не понял!

Соколов более раздельно повторил то же самое.

– Вы видели, как погиб самолёт?

– Да, видел и знаю, почему он погиб.

Воробьёв насторожился. Странные обстоятельства: оказаться в тайге, где упал самолёт, заболеть энцефалитом и вдруг очутиться в его служебном кабинете!

– А сейчас вы не больны? – мягко спросил он.

– Чувствую себя неважно, – уже раздражаясь, ответил Соколов, – но болезнь не совсем лишила меня памяти, и я могу рассказать то, что видел, и то, что знаю.

– Вы, пожалуйста, расскажите, только коротко!

– Может быть, – Соколов повысил голос, – вы регламент установите?

– Не обижайтесь, товарищ Евдокимов, – добродушно улыбнувшись, сказал полковник.

– Какой я Евдокимов? – оборвал его Соколов. – Разве вы меня не узнали, Николай Афанасьевич? Скажите, не узнали?

– Впервые вижу.

– Это очень хорошо, что не узнали. Значит, другим тоже не узнать.

– Кто вы? – уже раздражённо спросил полковник.

– Я – Соколов, бывший шеф-пилот. С вами мы довольно часто встречались, поэтому я и пришёл к вам. Я лётчик! Да-да. Меня похоронили, но я жив... Я всё расскажу, только при одном условии.

– Вот так штука, чёрт возьми! – поднимаясь со стула, произнёс Воробьёв. Он долго и внимательно смотрел на посетителя. Достал из письменного стола фотографию Соколова с автографом на обороте. – Узнаёте?

– Как же! Накануне отлёта подарил я вам эту карточку.

Полковник прошёлся по комнате, уселся на край письменного стола и спросил:

– Что за условие?

– Потом скажу, а сейчас выслушайте меня.

...Беседа продолжалась несколько часов. Воробьёв слушал, изредка делая заметки в блокноте.

– Что вам ещё говорил Евдокимов? – спросил он.

– Кое-что врал, но я мало обращал внимания. У меня были свои мысли.

– Какие?

– Неудавшийся перелёт, уродом стал...

– Я вас, Юрий Александрович, понимаю. Но мне хочется, чтобы вы припомнили ещё что-нибудь. Для меня это очень важно.

– Такой матёрый шпион, как Евдокимов, разве проговорится? Врал он безбожно. Выдумал себе две биографии; по одной он – местный крестьянин, плотником в колхозе работает. Когда я его разгадал, то задал ему вопрос: «Кто вы по национальности?» «Русский, – ответил он. – После революции уехал с родителями в Варшаву, бросив огромное богатство. Там окончил инженерно-техническое училище». Не забыл упомянуть, что из дворян он; женился по воле отца на простой крестьянке, притом вдовушке. Зовут её Ариной, муж её умер, оставив двоих маленьких сыновей. Родом она из России. Ещё что-то плёл, я уже забыл.

– Такие вещи забывать нельзя. Как он попал в СССР, не говорил?

– Говорил. Когда Западная Украина в ноябре 1939 года была освобождена, он вместе с женой перебрался в Рязанскую область. Работал в колхозе, жил у родителей жены.

Воробьёв закурил, возбуждённо прошёлся по кабинету, заглянул в окно, потом повернулся к Соколову и сказал:

– Понимаете, Юрий Александрович, какую вы нам помощь можете оказать. Одна из биографий, вероятно, правдива. Мне кажется – вторая. Он женился на деревенской женщине, чтобы самому «омужичиться». Видно, школу прошёл большую, прежде чем стать шпионом. А тому, что Евдокимов разоткровенничался с вами, нечего удивляться. Просто отвёл душу; он вас приговорил к расстрелу, тут и концы в воду...

В заключении беседы Соколов попросил:

– Вы мне должны дать честное слово коммуниста, что ничего и никому не расскажете обо мне: ни моей жене, ни матери, ни друзьям. Для них я похоронен и пусть останусь покойником. Очень прошу вас... Вы видите, каким я стал! Урод... Не хочу отравлять жизнь близким! Я хорошо запомнил слова матери, она видела недавно меня, своего сына, на Ленинградском бульваре. «Какой ужас! Не дай бог, в семье – такой урод!» Жена ещё молодая, выйдет замуж за другого, нормального человека. А я как-нибудь в одиночестве дотяну до могилы. Лётчика Соколова нет в живых, есть Евдокимов.

– И это ваше продуманное, твёрдое решение? – спросил Воробьёв.

– Бесповоротное! Это и есть моё условие!

– Вообще по ходу дела я сам засекретил бы вас на первое время, пока мы не накрыли врага. Я, конечно, выполню вашу просьбу, хотя считаю, что вы поступаете неправильно. Буду молчать до поры до времени. Пока вы сами своими действиями не снимете с меня обет молчания. Не сомневаюсь, что так и случится. Спасибо, что сообщили нам очень важные сведения. Мы найдём жену этого бандита Евдокимова. У нас тоже есть кой-какие данные о подготовке новой диверсии... Вот что, товарищ Соколов. Хочется верить, что я имею право вас так называть, хотя, как сами понимаете, кое-что мы должны проверить... Вы где живёте?

– В Малаховке, комнату снимаю.

– Я вам дам машину, поезжайте и привезите поскорей всё «наследство» Евдокимова. Всё, что у вас осталось.

Соколов кивнул.

Воробьёв написал записку и отдал Соколову:

– Приедете по этому адресу, буду ждать вас.

Не прошло и трёх часов, как Соколов выбросил перед Воробьёвым из мешка сапоги, пистолет, деньги. Достал из кармана карандаш.

– Эта штучка мне знакома, – сказал обрадованно Воробьёв и взял жёлтый механический карандаш. – Вы пробовали его развинчивать? – спросил он.

– Не к чему было.

– Смотрите!

Воробьёв повернул верхушку восьмигранного карандаша не справа налево, как обычно, а наоборот. Карандаш разделился на части.

– Видите, обратная резьба. А вот посмотрите: здесь, рядом с капсулой для запасных грифелей, пустое место. Сюда, в случае надобности, можно вложить свёрнутую записку. Карандашик совсем не простой и сделан, само собой разумеется, не на московской фабрике.

– Неужели это... «визитная карточка» Евдокимова, такая же, как в шпионских романах? – едва произнёс ошеломлённый Соколов. – А я, дурак, не догадался!

– Трудно было догадаться. Дайте-ка сюда сапоги.

Полковник аккуратно застелил стол газетой и через лупу стал тщательно исследовать подошвы; отделил каблуки, но ничего там не нашёл. Потом он вывернул наизнанку голенище и начал прощупывать вшитый узкий ремешок.

– Старый, испытанный способ! – удовлетворённо воскликнул полковник. Ловко вспорол острым лезвием шов и вытащил крошечный пакет. – Смотрите! – Воробьёв развернул пакетик и достал из него кусочек микроплёнки. – Шифр! У этого таёжного плотника, вероятно, и радиостанция где-нибудь спрятана.