Кольцо Мерлина

13 Наконец-то, Рим!

Когда они добрались до деревни Фьербуа, стало ясно, что Кореника больна. До того, как тело девочки из Уэльса заняла Кореника, в нем была пустота на месте разума или души. Теперь они поняли, что это тело имело и физические недостатки.

Никогда еще в своей долгой жизни Кореника не чувствовала такой слабости и усталости, как сейчас. Трудности путешествия тяжело сказались на ее здоровье.

В течение нескольких дней после выхода из Клермона, она успешно скрывала болезнь от Гвальхмая. Вначале им попадалось много опоздавших, которые все еще находились на пути в Клермон, хотя чаще они видели людей, которые плелись домой, чтобы уладить дела, прежде чем взять крест и отправиться в Святую землю.

Наконец, настал момент, когда она должна была признать, что уже не может идти дальше. К счастью, Гвальхмай смог нанять повозку, возница которой возвращался в Шинон и проезжал мимо часовни св. Екатерины. К тому времени они были всего в нескольких милях от нее.

Фьербуа был маленькой деревушкой на полпути между городками Лош и Шинон. Вдоль пути располагались многочисленные фермы, и вся округа выглядела процветающим, приятным местом. Неподалеку был большой город Тур, который представлял собой хороший рынок сбыта крестьянской продукции, поэтому жители Фьербуа были довольны судьбой.

Часовня была любимым местом поклонения как для верующих из деревни, так и для паломников издалека. Когда Гвальхмай с Кореницей прибыли, несколько человек молились внутри, поэтому они подождали, пока те закончат, и вошли.

Священника поблизости не было. Внутри было тихо и спокойно, перед алтарем горели свечи, а воздух был наполнен терпким запахом благовоний.

Стало понятно, почему Мерлин приказал оставить меч Роланда на хранение здесь, а не в каком-нибудь более укромном месте — все стены часовни были густо увешаны оружием.

Там были целые связки ножей-секачей. "Утренние звезды"²¹ висели среди булав, длинных ножей и кинжалов, которыми воевали бедные крестьяне. Все это оружие было оставлено здесь в знак благодарности солдатами, которые считали, что милостивая святая спасла их жизни в бою, и которые в ответ на ее заботу с того момента оставили войну. О том, что это чувство не ограничивалось сердцами простых бедняков, свидетельствовало множество мечей разных стилей и качества.

Некоторые были из тончайшей дамасской или толедской стали; другие носили громкие имена, выгравированные на лезвиях; третьи были великолепны благодаря инкрустированным драгоценностями рукоятям.

"Отличное место, чтобы оставить Дюрандаль", — подумал Гвальхмай. И все же ему не хотелось рисковать таким уникальным сокровищем, будущее значение которого для Франции подтвердил Мерлин.

Он поискал глазами более безопасный уголок, чем открытая стена. Возница и Кореника стояли на коленях, склонив головы перед алтарем. Святая Екатерина благосклонно глядела на них сверху вниз.

Гвальхмай спросил себя, кому может молиться Кореника в этом священном месте, молится ли она о здоровье или о чем-то менее личном? Она редко просила у своей богини чего-либо для себя.

Никто не смотрел на него. Он услышал голоса снаружи, но прежде чем кто-либо успел войти, он быстро прошел вперед. Между алтарем и стеной была узкая щель, достаточная, чтобы принять меч.

Он сунул меч в щель, словно в ножны. Когда он отпустил рукоять, Дюрандаль скользнул вниз, и Гвальхмай услышал, что он упал еще ниже, словно за алтарем была глубокая дыра, возможно, крипта или тайная ниша.

Гвальхмай с облегчением выдохнул. До тех пор, пока алтарь не разберут, или часовню не забросят и не снесут (ни одно из этих обстоятельств не казалось вероятным ввиду популярности этой святыни), меч Роланда будет в безопасности. Поручение было выполнено, и теперь он мог посвятить внимание другим важным вопросам.

Гвальхмай положил руку на плечо Коренице. Ее глаза были закрыты, а тело качнулось на него. Она была бледна, ее руки горели. Со слезами он крепко прижал ее к себе.

В этот момент в часовню вошла пара средних лет. Они оба улыбнулись, когда увидели это объятие, хотя не смогли скрыть удивления выбором места.

Однако мудрые, понимающие глаза женщины сразу заметили, что это не ласки. Женщина подошла узнать, не может ли она чем-нибудь помочь. Бросив взгляд на Коренику, она мгновенно все поняла и повернулась к Гвальхмаю.

"Какой у нее срок?" — спросила она.

"Что вы имеете в виду?" — Гвальхмай был озадачен.

"Когда должен родиться ребенок? Вы же знаете, что станете отцом?"

Он молча покрутил головой.

Женщина фыркнула. "Все вы, мужчины, дураки! Если бы она была кобылой или коровой, держу пари, вы знали бы до минуты, когда родится жеребенок или теленок. Потому что это деньги в вашем кошельке, не так ли? Тогда бы это вас интересовало, да? А что происходит с вашей женой, вы не знаете! Потому что это может вам чего-то стоить. Поэтому вы надеетесь, что этого не случится, или притворяетесь, что ничего нет. Как и мой старик!"

Ее слова были резкими, однако она с нежностью смотрела на молодую пару.

"Иногда я удивляюсь, зачем Бог создал мужчин, и что женщины в них видят! Большие, волосатые, грязные, глупые мужики, которые вечно ругаются и убивают друг друга! Вынесите ее на воздух! Здесь дыма столько, что осла задушить можно!"

Они быстро вынесли Коренику из часовни и положили на траву. Вскоре она открыла глаза и попыталась сесть. Женщина мягко остановила ее.

"Дай-ка мне твою бутылку, старик", — приказала она. Ее муж довольно неохотно передал бутылку, которая была почти пуста. Где-то в своих вместительных юбках женщина нашла чашку, наполнила ее, накрошила в нее несколько сухих листочков из своей сумочки и хорошо перемешала пальцем, все это время воркуя с Кореницей.

"Давай, хорошая, выпей это! Давай, милая, выпей все! Это очень полезно тебе! Всего лишь немного наперстянки для твоего сердца. Сушеные черви шелкопряда были бы лучше при головокружении, но кто может их себе позволить в наши дни⁹ Жаль, что у меня нет для тебя кусочка мумии. Это подошло бы лучше всего".

Так она болтала, пока Гвальхмай нависал над ними как парящая тень.

Через некоторое время какой-то цвет вернулся на бледные щеки Кореники, и ей удалось встать.

"Куда вы идете?" — спросила женщина. Гвальхмай и Кореника посмотрели друг на друга. У их планов появилось серьезное препятствие.

Оба понимали, что надо как можно скорее добраться до Рима, если Гвальхмай хочет получить аудиенцию у Папы Римского до того, как все силы и корабли будут направлены в Святую землю. Если он упустит эту крошечную возможность, неизвестно, когда появится следующий шанс. Тем не менее, обоим было ясно, что Кореника не может путешествовать в ее положении.

"Мы приехали сюда как паломники из Клермона, чтобы исполнить обет", — ответил Гвальхмай правдиво. "А сейчас, мы не знаем когда и как, но как можно скорее мы должны быть на пути в Рим".

Женщина внимательно посмотрела на него, потом взглянула на Коренику, поджала губы и покачала головой.

"Пройдет много времени, прежде чем твоя жена снова отправится в паломничество, парень. Я думаю, в следующий раз вы поедете уже втроем. Я спрашивала тебя про срок, любезный, но думаю, что сама знаю. Ты на третьем месяце, верно?"

Кореника избегала смотреть женщине в глаза, но слегка кивнула.

"Я так и думала!" — проворчала женщина. "И этот большой оболтус, у которого в голове нет ничего, кроме желаний и удовольствий, как и все мужчины не хотел обременять себя младенцем, не так ли? Бедная девочка! Держу пари, ты не сказала ему из страха, что он поколотит тебя! Мужчины! Все они одинаковы, все!"

Она свирепо посмотрела на мужа, Гвальхмая и возницу, и все они оробели от ее сурового взгляда и острого языка.

Плечи Кореники дрожали, но не от рыданий. Гвальхмай с нетерпением ждал, что она скажет что-нибудь в его защиту, но она лишь опустила голову, чтобы женщина не могла видеть ее лица.

Он поднял ее за подбородок, чтобы посмотреть ей в глаза, но она мгновенно приняла такое горестное выражение, что ему захотелось ударить ее по-настоящему. Она отшатнулась от него, как будто смертельно испугалась.

Женщина оттолкнула его в сторону рукой, которая больше подошла бы борцу, и прижала девушку к своей огромной груди, откуда Кореника скромно выглядывала на Гвальхмая.

"Тише! Тише, моя голубка! Он не посмеет и пальцем тронуть тебя, пока я рядом", — проворчала она. "Ты поедешь ко мне домой, я уложу тебя на прекрасную кроватку из гусиных перьев, а он может сегодня ночью спать в сарае. Если бы это зависело от меня, он бы ночевал в навозной куче!"

Она вернулась к повозке, забыв произнести молитвы, ради которых приехала в часовню. За все это время ее муж не проронил ни слова, видимо, по старой привычке, и теперь с недоумением переводил взгляд с жены на храм.

Сама женщина не теряла ни времени, ни слов. Она помогла Коренице забраться в повозку, взяла поводья и прикрикнула на старую лошадку. Если бы ее муж не поспешил, то мог бы остаться сзади и шагать домой пешком. Ворча на ходу, он перевалился через задний борт уже движущейся повозки, а Гвальхмай отстал, пока искал мелкую монету, чтобы заплатить вознице за беспокойство.

К тому времени, когда он справился с этим, повозка уже была далеко впереди, а спины трех пассажиров, даже без слов, ясно говорили о том, какого они низкого о нем мнения. Никто из них не оглянулся.

Гвальхмай задумчиво посмотрел на группу стройных ив на берегу ручья. Он вытащил нож и сделал шаг или два в сторону деревьев, затем отбросил эту мысль. Не было времени срезать прут, надо было торопиться, чтобы держать повозку в поле зрения.

Две недели спустя он снова был в пути, на этот раз на юг — но один.

За эти несколько дней здоровье Кореники заметно улучшилось, хотя долгий путь был для нее еще немыслим. Тяжелая лихорадка, которой она заразилась в толпе в Клермоне, быстро стихла, но ослабленное состояние, в котором она находилась, только подчеркивало естественную хрупкость ее тела.

Самое большее, что она была в состоянии делать, это сидеть на солнце в погожие дни и наблюдать за прохожими. Гвальхмаю было больно видеть ее такой. Он вспоминал, какой сильной и здоровой она была в теле Тиры, как она наслаждалась жизнью; как они играли вместе в морской глубине; как клялись друг другу в вечной верности и поднимались в небо на широких белых крыльях, которые гудели и пели на ветру над облаками.

Он думал о том, как она ждала его все эти долгие годы; как спасла ему жизнь, освободив из ледника; вспоминал, как она дразнила его, и как он злился на нее… Он закрывал лицо руками, сидя рядом с ней, чтобы она не видела его слез.

Тогда он чувствовал, как ее ладонь ласково касается его щеки, а он поворачивался и обнимал ее, не обращая внимания на тех, кто шел по дороге на юг, на юг, в Марсель, где собирались корабли для тех, кто отправлялся в Святую землю морем.

Она знала, как сильно он хотел поехать в Рим. Шли дни, а она все еще не окрепла для поездки, и тогда она начала убеждать его, с каждым днем все настойчивее, ехать одному.

"Поезжай сейчас. Не жди больше", — настаивала она, пока у него еще было время съездить в Рим и вернуться до того, как родится его сын, поскольку в том, что это будет сын, никто из них не сомневался.

Удивительно, но их благодетели согласились на этот план. Гвальхмай скоро узнал, что, несмотря на то, что почтенная хозяйка поносила всех подряд без разбора, на самом деле, у нее было заботливое, доброе сердце.

Даже Кореника получила свою долю упреков, когда захотела принять участие в домашних делах, ведь пока она жила в валлийской семье под именем Никки, она постигла все домашнее хозяйство и могла превосходно сбивать, ткать или шить.

Они были честными людьми, и когда Гвальхмай, наконец, поверил в их добрые чувства и намерения, то не сомневался, что те деньги, что он оставил у них в дополнение к доле Кореники (а это была большая часть его доли), останутся нетронутыми, если только они не понадобятся до его возвращения.

До родов оставалось еще пять месяцев, достаточно для поездки в Рим и обратно, думал он. Он встретится с папой Урбаном, убедит его в важности того, что должен сообщить, и вернется задолго до того, как он понадобится у ее кровати.

А пока она будет хорошо отдыхать, выздоравливать и снова станет его сильной подругой.

Итак, одним прекрасным утром он попрощался и тоже отправился в Марсель.

Рим, имперский город, мать народов, больше не был тем Римом, о котором очень давно ему рассказывал отец. Готы, кимвры, вандалы и гунны поочередно унизили этот могущественный и гордый мегаполис. Римские армии давно исчезли, а прежнее население покинуло его. Даже беженцы из него столетиями ранее забыли свое наследие.

Его здания лежали в руинах; его сокровища были разграблены; его арены были безмолвны, и ветер гонял по ним увядшие листья. Акведуки все еще доставляли воду к его многочисленным фонтанам; каменные дороги простирались от него во все части света, как спицы колеса ведут к ободу, но легионы уже не маршировали по ним в сапогах с железными шипами.

Всего 11 лет назад норманны разграбили и сожгли город, когда пришли спасти папу Григория, осажденного в гробнице Адриана войсками императора Генриха Четвертого. Они оставили за собой дымящиеся развалины, от которых город еще не оправился.

Там велись ожесточенные кровопролитные сражения — в храме, в гробнице, на Форуме, и много других сражений произойдет в последующие годы, но, когда Гвальхмай прибыл с запада и смотрел на город с холма Яникул, Рим все еще казался мирным, впечатляющим и величественным.

Был вечер, и незалеченные шрамы войны и времени смягчались расстоянием. Легкая дымка лежала на нем, как вуаль, потому что было время вечерней трапезы, и, хотя население города стало немногочисленным по сравнению со временем его расцвета, в его границах все еще жило много людей.

Рим стал центром надежды всего христианского мира, потому что он был центром христианской мысли. Именно здесь, в этом священном городе была брошена перчатка людям, на чьем знамени был изображен полумесяц, и которые посмеялись, услышав, что железные люди с запада, несущие крест, намерены потребовать, наконец, расплаты за зверства, учиненные над их братьями по пути в Иерусалим.

И вот этот день настал, армия собиралась, и Гвальхмай взволнованно смотрел на город. Для того, кто знал Рим только по слухам, это зрелище стало исполнением давней мечты.

Это был год Господа нашего 1095-й, то есть он провел в дороге 463 года!

Благодаря действию эликсира жизни, который он невольно выпил и который до сих пор бежал по его венам, он все еще выглядел сравнительно молодым человеком. Седины на его висках было немного, в уголках губ и глаз прорезалось всего несколько морщинок, и только это указывало на то, что больше он не был юнцом. Он чувствовал себя молодым и сильным, он не потерял ни одного зуба, чему удивлялся, хотя на самом деле за все это время у него было всего несколько лет сознательной жизни.

Но вскоре ему предстояло ощутить последствия этого мистического глотка. Хотя колдун недавно напомнил ему о том, что последствия будут, Гвальхмай почти забыл об этом предупреждении.

Он спустился в город и нашел гостиницу, чтобы было, где поесть и поспать. Две недели он ждал аудиенции у Папы, и когда, наконец, она была ему предоставлена, он так и не встретился с Папой и не рассказал ему свою историю.

Когда открылась дверь, и наступила его очередь, и камерарий объявил его имя, он успел сделать всего три шага в зал приемов. Он увидел фигуру в митре в драгоценном одеянии, ожидающую его в другом конце зала, увидел князей церкви по обе стороны, услышал, как величественно одетый мужчина у двери начал вопрос:

"Какой…?"

В этот момент между ним и всем остальным миром опустился туман. Он услышал злой, липкий смешок, который слышал раньше, и понял, что слышит его только он один.

Глубокая усталость охватила его. Язык стал тяжелым. Сон огромной волной накрыл его. Он думал, что кричит: "Кореника! Подожди! Ах, подожди, подожди меня!", но не издал ни звука. Его уши словно были набиты ватой. Он соскользнул в сон.

"Тот, кто живет дольше, чем другие, должен спать дольше, чем другие!"

Пока он падал на длинный красный ковер, ему казалось, что он слышит мучительный ответный крик: "О нет, мой дорогой! Нет! Нет! Нет!" — но эти слова звучали только в его голове.

Он даже не почувствовал, как его тело ударилось об пол.