Коробочка с синдуром

Песни и слезы

Собирать подаяние в поезде — это совсем не то, что попрошайничать на улице. Уличному нищему достаточно знать лишь несколько заученных фраз, а иногда ему даже выгоднее только с жалобным стоном протягивать дрожащую руку. А чтобы просить милостыню в поезде, бесспорно, требуется немалое искусство! Если нищий не умеет петь, то в поезде ему не выклянчить и одной пайсы. Если у него нет сильного приятного голоса, если он не умеет выбрать подходящую песню, не умеет приноровиться к вкусам своих слушателей, то ему не заработать даже на горстку риса.

Баркат имел все, что необходимо хорошему нищему — из тех, что ходят с песнями по вагонам. К тому же недавно его постоянной спутницей стала молодая красивая девушка лет двадцати. Баркат знал: красивые женщины иной раз бывают очень полезны. Если, например, такая женщина работает в лавке, ресторане или в кассе кинотеатра, ее красота приносит немалую выгоду всему заведению. Уже через пару дней после ее появления за конторкой доходы увеличиваются вдвое. Она действует, как бура на золото: придает блеск. А известно, что люди любят все яркое и блестящее.

Баркат предпочитал не оставаться долгое время на одном месте, — он то и дело перекочевывал с одной железнодорожной линии на другую. Сначала он работал в одиночку, потом к нему пристал какой-то бродяга, родом из Ассама. Но заветной мечтою Барката было собрать побольше денег, чтобы внести выкуп и завести себе жену, которая помогала бы ему в его нелегком ремесле. Это было трудным делом, но, как говорится в пословице: «Если всевышний захочет наградить, то сделает это, даже проломив крышу». Всевышний был так добр и милостив к нему, что уже после дешевого подношения, обошедшегося Баркату всего лишь в четыре анны[43], подарил ему молодую красивую девушку, за которой наперерыв ухаживали многие из его собратьев. И Баркат возблагодарил судьбу за ее милосердие. В самом деле, Сона — так звали его подругу — оказалась настоящим золотом[44]. Своим пением она затмила всех нищенок. Когда она проходила по вагонам, все пассажиры — щедрые и скряги, веселые и угрюмые — охотно раскошеливались. Край ее сари всегда был полон монет, другие же нищие возвращались с пустыми руками. Немудрено, что собратья по ремеслу завидовали удаче Барката и открыто ненавидели его. Какой бы ожесточенной ни была вражда между ними, в своей ненависти к Баркату они были единодушны. Вот почему Баркат так часто переходил с линии на линию. Пассажиры, успевшие уже привыкнуть к этой неразлучной паре, тотчас же замечали их отсутствие и с беспокойством справлялись о них. Когда же Баркат и Сона через некоторое время снова появлялись на старой линии, их встречали с радостью, как хороших старых знакомых.

Баркат по-прежнему не копил денег; не стал он тратить их и на наряды для своей молодой подруги. И все же в его жизни сразу произошли заметные перемены. Если раньше он каждый вечер засиживался допоздна в винной лавке, болтая с друзьями и потягивая вино, то теперь предпочитал захватить пару бутылочек дару или тари, купить соленого печенья, а иногда жареной печенки и всякий раз торопился вернуться к своей подруге. Поздно вечером, расположившись где-нибудь под деревом на окраине города или в тени старой мечети, а то и прямо на улице, залитой серебристым светом луны, Баркат ужинал вместе с Соной. Потом засыпал, чувствуя на своей щеке легкое дыхание и мягкие теплые губы подружки. За это время он сделал только одно приобретение: по просьбе Соны купил у старьевщика подержанную гармонику. Теперь Баркат всегда носил ее с собой, а Сона пела, аккомпанируя себе на гармонике и радуясь согласному звучанию своего голоса и инструмента. Иногда во время пения, украдкой взглянув на Барката, она радостно улыбалась ему, и тогда ее пальцы так и летали по клавишам. Но Баркат угрожающе хмурил брови, и Сона, испуганно взмахнув длинными ресницами, тотчас же снова вспоминала свою роль: покорно опускала голову, морщила лобик, чтобы придать лицу печальное выражение, а в ее жалобном голосе начинало звучать отчаяние. Это были испытанные приемы, помогавшие наверняка получить подаяние. Но характер у Соны был живой и веселый, и Баркату пришлось немало потрудиться, пока он обучил ее в совершенстве всем секретам этого ремесла.

Стоило только Баркату грозно взглянуть на нее, как она тотчас же вспоминала самый первый из его уроков: долго хлестал он ее бамбуковой палкой, долго виднелись на ее нежных щеках багровые следы от его железных кулаков.

— Молодец, неплохо работаешь, — говорил он ей теперь все чаще и чаще. — Это очень трудная работа, ты сама знаешь. И есть только один-единственный способ справиться с нею: надо, чтобы люди думали, что ты и в самом деле умираешь с голоду…

И отобрав (у нее всю дневную выручку, он отправлялся в винную лавку. Потом — снова вино, снова жаркое сплетение их тел и снова глубокий сон до утра…

Прошло около года, и Баркату пришлось поневоле задуматься об ожидавших его новых заботах. Сона призналась ему, что ждет ребенка. Эта новость не вызвала у Барката особой радости. Рождение ребенка не сулило ему ничего, кроме лишних хлопот и расходов. К тому же Сона стала теперь гораздо быстрее уставать и, пока они обходили поезд, ей не раз приходилось присаживаться, чтобы передохнуть. В последние месяцы они зарабатывали гораздо меньше, чем прежде, потому что внешность Соны и ее пение уже не могли по-прежнему восхищать слушателей. Ночью же, когда Баркат привычным движением откупоривал бутылку, все чаще вспыхивали ссоры и железные кулаки Барката не знали пощады. Он был зол на подругу за то, что она не желала делить с ним ложе, как раньше. Соне казалось, что она уже отчетливо слышит голос своего ребенка, и это ощущение приближающегося материнства звучало для нее волшебной музыкой, помогая переносить мучения. Каждый вечер Баркат все настойчивей домогался ее ласк, и каждый раз она упорно отталкивала его, потому что еще с детства слышала, что перед родами женщине не следует предаваться любовным радостям. Похоть ослепляла Барката. Несколько раз он жестоко избивал Сону, а потом ударом ноги отбрасывал от себя. Оберегая жизнь будущего ребенка, Сона молча сносила побои, боясь привести Барката в еще большую ярость. Все чаще, оставив Сону где-нибудь под деревом, Баркат с вечера уходил в город и допоздна просиживал в винной лавке, а иногда, напившись до бесчувствия, и вовсе не приходил до самого утра. Сона страдала, ей казалось, что он проводит эти ночи с другой женщиной, но она молчала.

Наконец родился ребенок. Несколько дней, пока Сона была еще слаба, Баркат бродил по вагонам один. Надрывая горло, он пел до хрипоты, но, слушая его, люди почему-то только досадливо морщились, точно у них болели зубы, и почти совсем не подавали. Баркат чувствовал, что удача покинула его. Все чаще ему приходила в голову мысль бросить все, уехать куда-нибудь подальше и там завести себе новую подругу жизни, но от этого шага его удерживала надежда на скорое выздоровление Соны. Тогда ее чарующий голос зазвучит с новой силой, а вид беспомощной крошки будет пробуждать в сердцах жалость и сострадание…

Однако его надежды не оправдались: ослабевшая после родов Сона уже не могла брать высокие ноты, да и ребенок то и дело плакал и мешал ей. Ей приходилось прерывать пение на полуслове и поспешно совать малышу грудь. Потом она снова начинала петь, но ей уже не удавалось вызвать прежнее восхищение. Каждый вынужденный перерыв, когда Сона отдыхала или возилась с ребенком, наполнял Барката глухим бешенством.

В те дни Баркат разучил новую песню. Песня имела успех. Тогда его осенило: ну, конечно, неудачи их объясняются только тем, что его старые песни уже успели всем надоесть. Потому-то ему и перестали подавать. Кто-то посоветовал Баркату разучить несколько песен из кинофильмов. Он ухватился за эту мысль. И вот наступил день, когда вместе с Соной он отправился по вагонам, распевая новые, только что разученные песни. Но и на этот раз их ждала неудача. День ото дня в душе Барката росла глухая злоба против Соны и ее никому не нужного ребенка.

Правда, Сона могла теперь просить подаяние для своего бедного малютки, — и она старалась пользоваться этим. Но того, что ей подавали, не хватало даже на одну бутылку вина. А однажды за целый день им не удалось собрать ни одной пайсы. Под вечер, усталые и раздосадованные, они очутились в вагоне, битком набитом паломниками, едущими к святым местам. Завидев нищих, один из паломников, пожилой пандит с красной тикой на лбу, тотчас возвысил голос почти до крика, чтобы песни грешников не помешали его молитве достичь слуха всевышнего. Его спутники тоже изо всех сил на разные голоса затянули киртан[45], однако им никак не удавалось заглушить Барката. Отчаяние придавало ему силы, и голос его ревел, как труба. От напряжения на худой шее узлами вздувались жилы. В конце концов паломникам пришлось умолкнуть. И тут по всему вагону внезапно разнесся нежный голос Соны, звучавший тихо и проникновенно. Воцарилась глубокая тишина. Затаив дыхание, паломники слушали этот негромкий, печальный голос, словно доносившийся к ним с небес. А Баркат тем временем с жадной радостью наблюдал, как их руки сами собой потянулись к карманам. Некоторые руки, как бы раздумывая, останавливались на полпути, но и они наконец ныряли в тощие карманы, чтобы выловить пару монет. И надо же, чтобы в самый решительный момент ребенок громко икнул и отрыгнутое молоко залило всю его грудку! А хуже всего было то, что несколько капель брызнуло на рукав пожилому пандиту с красной тикой на лбу. Он вскочил, как ужаленный, ругаясь последними словами. Ну и шум поднялся в вагоне! Шуточное ли это дело — осквернен почтенный брахман!

Только и было слышно:

— Рам-рам![46] Ах, какое несчастье случилось с вами, пандит-джи! Надо поскорее очиститься от скверны, совершить омовение да сменить одежду!..

Одна женщина, смуглая, с приплюснутым носом, заступилась за Сону:

— Ведь это же дитя неразумное, махарадж[47]! Ну, разве они виноваты?

— Ступай, ступай! Убирайся отсюда! — задыхаясь от ярости, крикнул в ответ пандит. — Брахмана учить вздумала, ведьма!

На первой же станции паломники с грубой бранью вытолкали Сону и Барката из вагона.

Уже темнело. Высоко в небе торжественно плыла круглая луна. Неподалеку от платформы мягко серебрился большой пруд, густо заросший белыми лотосами; в льющемся с неба сиянии цветы лотоса и сами казались маленькими лунами.

Баркат и Сона уселись на краю пруда под огромным старым деревом. Каждый думал о своем, и тревожны были их мысли.

Баркат угрюмо сопел. Ребенок, хрипло дыша, ловил ротиком воздух. Сона беззвучно плакала: ее малыш заболел.

Прошло два дня. Ребенку не стало легче. Иногда он начинал хрипеть и так закатывал глазки, что Сона со стоном отчаяния прижимала его маленькое тельце к груди. Ей казалось, будто кто-то безжалостный хочет силой вырвать из рук ее крошку.

— Нет, нет! — лихорадочно бормотала она. — Я не отдам тебя! Не отдам!..

Баркат с нескрываемой злобой поглядывал на нее. Его низкий лоб прорезали угрюмые жесткие складки. Болезнь мальчика означала для него новые убытки. Снова и снова ловил он себя на недобрых мыслях. И зачем только родился этот проклятый ребенок! Это он отнял у него радость, его песни, его беспечные дни, его ночи любовных утех — все, все отнял! Он враг! Враг!.. И пальцы Барката, словно перед смертельным поединком, медленно сжимались в железные кулаки.

Целых четыре дня они не выходили к поездам. Сона не выпускала из рук плачущего, горящего в жару сына. Кончились последние деньги. Хотя есть было нечего, Сона не двигалась с места: она точно окаменела от горя и только крепче прижимала к груди своего малютку. Баркат кипел от бешенства. Надсадный плач больного ребенка изводил его. Целыми днями он без отдыха шагал по берегу пруда, словно хотел довести себя до полного изнеможения. Наконец на пятый день он сказал Соне, что дальше так продолжаться не может. Он попробует что-нибудь раздобыть в соседних деревнях. С самого утра пропадал Баркат и вернулся только поздно вечером — мрачный, пьяный и с пустыми руками. Сона удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала. Глаза ее глубоко ввалились, темное, исхудалое лицо показалось ему почти незнакомым. Баркат ожидал, что она попросит есть, но Сона не проронила ни слова. Тяжело вздохнув, он осмотрелся. Лунный свет раскинул под деревьями причудливый узор черных теней. На земле валялась гармоника. Ее впалые меха словно тоже кричали о голоде. И все вокруг стало вдруг мрачным, таящим угрозу. Страшно было глядеть на это бездонное темно-синее ночное небо и на его отражение в тихом глубоком пруде: как две широкие разинутые голодные пасти, грозили они Баркату, и даже безмятежно мерцающие звезды казались ему сейчас тысячами острых зубов. В порыве отчаяния Баркат опустился на землю и, уткнув локти в подтянутые к самому лицу колени, крепко обхватил руками голову. Потом внезапно вскочил и снова зашагал взад и вперед по берегу пруда. В этом судорожном беспрерывном движении он, казалось, хотел обрести избавление от какой-то неотвязной мысли. Но вот он подошел к Соне и, коснувшись холодной рукой ее лба, хрипло сказал:

— Ты уже несколько дней не спала, Сона. Отдохни хоть немного. А я присмотрю за ребенком…

Рука Барката погладила спутанные волосы Соны.

Давно он не был так ласков с нею! Когда она, запрокинув голову, взглянула на стоящего перед ней Барката, на глазах ее блестели слезы.

Сона бережно закутала малыша в рваное тряпье и положила на землю, а сама легла рядом. Через мгновение она уже спала. Дыхание ребенка становилось все громче и прерывистей. И от этого еще томительней казалась Баркату царившая вокруг зловещая тишина. Черные узоры теней и яркие, причудливые лунные блики нестерпимо резали глаза. Иногда ему чудилось, что рядом никого нет, только этот ребенок, беспомощный, хилый, больной, но враг… враг… его враг!.. Пальцы Барката до боли, до онемения сжимались в кулаки. Голова готова была разорваться от мучительных, несвязных мыслей. Что ему делать? У него нет другого выхода… Он должен наконец решиться — сейчас, немедленно, иначе он будет всю жизнь жалеть об этом… Где-то неподалеку протяжно взвыли шакалы, заухала какая-то птица. Баркат снова сжал кулаки и снова с хрустом распрямил пальцы. Медленно и бесшумно, как две змеи, потянулись его руки к ребенку, но тут же резко отдернулись, будто их ударило током. Задыхаясь, как безумный, Баркат вскочил. Ноги его тряслись и подгибались. Ему почудилось, что со всех сторон его обступают черные скалы, они растут, нависают над ним, содрогаются… Вот-вот они рухнут и раздавят, уничтожат его… Похолодев от ужаса, он зажмурился и застыл на месте, ожидая неизбежного возмездия… Но небеса не разверзлись и земля не поглотила его. Царила глубокая тишина. В прохладном неподвижном воздухе не слышалось ни звука. И когда он открыл глаза, все вокруг было по-прежнему залито ярким, ровным, спокойным светом луны.

Отдышавшись и немного придя в себя, Баркат снова сел и тихонько нагнулся к ребенку, пристально, будто впервые, разглядывая его смутно белевшее личико. И тут внезапно его охватило какое-то новое, незнакомое чувство. Он попытался подавить это чувство — и не мог. Где-то в самой глубине его сердца проснулась жалость к этому доверчивому, больному, беспомощному существу. Что-то твердое и холодное вдруг стало таять у него в груди, разливаясь по всему телу ласково согревающим теплом. Он ясно почувствовал, что какие-то невидимые, но крепкие нити связали его судьбу с этим теплым комочком новой жизни. Ведь это его ребенок, его крошка, его сын!.. Подумать только, что он хотел совершить всего лишь несколько минут назад! Вот до чего доводит эта проклятая жизнь!.. Нет, теперь все будет по-другому: он будет любить малыша, будет заботиться о нем… Только бы их сынок поскорей поправился!.. Баркат осторожно коснулся рукой его выпуклого лобика. Но что это? Еще недавно пылавшее жаром личико ребенка было теперь совсем холодным и безжизненным, будто его выточили из мрамора. Отгоняя от себя страшную мысль, Баркат лихорадочно развернул рваное тряпье и ощупал маленькое тельце, еще хранившее остатки уходящего тепла. Ребенок не шевелился, не дышал.

Леденящий ужас сковал Барката, словно он вдруг увидел себя на краю черной, зияющей пропасти. Холодный пот выступил у него на лбу. Схватив за плечи спящую Сону, он бешено затряс ее. Та, вскочив, бросилась к своему малышу, схватила его дрожащими руками. И запричитала, завыла по-звериному, прижав к щеке холодное личико мертвого ребенка.