Коробочка с синдуром

Дерево махуа

Нет такого мальчишки, который посмел бы обидеть старую Дукхну. А ведь во всей деревне не осталось, наверное, ни одного дряхлого старика или сгорбленной старухи, для которой у деревенских сорванцов не нашлось бы обидного прозвища или насмешливой песенки. Старика Чаутхи дразнят Счастливчиком, а почтенного Натху — Желтым Огурцом. И всякий раз на головы озорников сыплется град ругательств. Находятся насмешники и среди взрослых: они нарочно подливают масла в огонь, для них это бесплатное представление, которое хоть немного оживляет однообразную жизнь деревни. Многих особенно забавляет, когда кто-нибудь из ребятишек начинает кричать старухе Ганги, что ее зовет к себе пандит Шобха. Это почему-то выводит из себя старую женщину: брызгая слюной, она визгливо выкрикивает им вслед ругательства, хватается за первое, что попадет под руку, и вдогонку маленьким разбойникам летят комья земли и обломки кирпича. Несколько раз разобиженные старики даже ходили жаловаться в панчаят[12]… И только к старой Дукхне отношение совсем иное. Дети почтительно называют ее бабушкой, женщины — матерью, а мужчины — тетушкой Дукхной.

Все богатство Дукхны — это маленькая покосившаяся хижина, несколько горшков и плошек, большой глиняный кувшин для воды да высокое, буйно разросшееся дерево махуа, которое красуется прямо перед самой дверью. Удивительно, до чего любит старуха это дерево! Своими руками посадила она здесь когда-то зернышко махуа, поливала, следила за поднимающимся ростком, и только благодаря ее заботам дерево выросло таким стройным и красивым. Скоро ему уже будет пятьдесят лет. Для старухи оно — как родное детище, которое она вскормила своею грудью. В тени его широко раскинутых ветвей она чувствует себя словно под защитой сына-богатыря. И не найдется в деревне никого, кто посмел бы сломать хоть одну его веточку. Никого не подпускает к своему питомцу старая Дукхна: будь это господин управляющий на верблюде или сам заминдар на своем слоне, украшенном цветной попоной.

Приходит весна, и цветы махуа, похожие на белые шарики сахарной пудры, густо усыпают огромную крону. В деревне их называют «леденчиками». Глянцевито-белые цветы напоминают мелкие ровные жемчужины изумительной чистоты. Каждый год в это время старая Дукхна тщательно обмазывает глиной, перемешанной с коровьим пометом, всю площадку перед своим любимым деревом. А потом, вооружившись бамбуковой палкой, бдительно охраняет его от набегов прожорливых коз, любящих полакомиться сочными лепестками, и от деревенских ребятишек, рыскающих вокруг со своими корзинками.

Наступает ночь, луна окутывает землю прозрачным серебристым покрывалом. И тогда сверху, с бесчисленных нежных побегов, которыми усеяны могучие старые ветви, всю ночь частым дождем падают белые лепестки махуа. Не спится старой Дукхне, ей чудится, будто с дерева спускаются на землю бесчисленные шелковые нити, будто сами небожители, посланцы рая, щедро сыплют перед нею отборный жемчуг. И, сидя на пороге своей хижины, она готова всю ночь любоваться падающим сверху жемчужным дождем.

Вот уже много лет мечтает Дукхна совершить наконец паломничество к святым местам. Ведь многие ее соседки уже не раз побывали в Бенаресе[13], совершили омовение в священных водах Ганга, а некоторым даже посчастливилось встретить на гхатах[14] канун светлого праздника Чандра-грахан[15]. И только старой Дукхне до сих пор так и не довелось побывать на берегу священного Ганга. Давно мечтала об этом старуха, а с того дня, как мать Харакху вернулась из Праяга[16] с волосами, смазанными священным маслом, и сандаловыми четками на шее, желание побывать в святых местах совсем лишило ее покоя. А тут еще мать Харакху, каждый день наведываясь к Дукхне, то и дело заводит об этом разговор:

— Правду говорю, мать: стоит только увидеть Тривени[17], как сразу очистишься от всех грехов. И каких только людей там не встретишь! За сотни косов туда пешком приходят! Правду говорю, мать… Даже совсем безногие и те тащатся туда. А как только окунешься в Тривени, так сразу волею всевышнего душа освобождается от всякой скверны. Если бы не это, откуда взялись бы у меня силы отправиться в такую даль? Велика милость всевышнего, что помог мне на старости лет увидеть его лик и очиститься от грехов!

— Значит, уж так на роду тебе написано, мать Харакху! — вздыхает в ответ Дукхна. — Всевышний наградил тебя детьми. Они смотрят за домом и за хозяйством. А ты тем временем можешь спокойно идти, куда захочешь. Другое дело я, стоит мне хоть на один день бросить свой дом без присмотра, на моем дереве ни одной веточки не останется.

И Дукхна с нескрываемой завистью смотрит на соседку.

— До каких же пор ты будешь стеречь его? — подхватывает мать Харакху, словно не замечая ее взгляда. — Если в этой короткой жизни тебе некогда подумать о своей душе, то что же будет с тобою потом? А разве у других нет хозяйства? Но ведь не сидят же они весь век возле дома!

Дукхне становится стыдно. Опустив глаза, молча сидит она на полу своей хижины. Потом кладет обе ладони на прохладную землю и прислоняется спиной к косяку двери.

— Так-то оно так, мать Харакху, — печально говорит Душна, — но ведь сама знаешь: слабому в этом мире не на что надеяться. Вся земля у тхакура, и только это дерево мое собственное. Теперь тхакур строит себе большой дом, а лесу на постройку не хватает. Вот он и уговаривает меня, чтобы я разрешила срубить мое дерево. Деньги большие обещает…

— А почему бы тебе не согласиться? — перебивает ее мать Харакху. — Получишь деньги — и ступай себе к святым местам! Твое дерево все равно достанется тхакуру — не сейчас, так после твоей смерти…

Словно скорпион ужалил старую Дукхну: вздрогнув, она с ужасом глядит на свою соседку и порывисто закрывает лицо руками. Все пережитое за долгие годы снова проносится перед ее глазами…

С тех пор прошло, наверно, лет двадцать пять. В ту пору ее муж арендовал у тхакура десять бигхов земли. Помнит Душна, как в знойный месяц джетх[18] он с раннего утра поливал свое поле, на котором уже зеленели тугие стебли сахарного тростника. Трудно было доставать воду из глубокого колодца. Пара волов, выбиваясь из сил, вытягивала большое кожаное ведро, привязанное к длинной веревке.

Муж дневал и ночевал на своем участке. Как-то раз, в полдень, она, как обычно, принесла ему узелок с едой и присела у колодца, наблюдая, как он работает.

— Ты что же это, сжечь себя заживо решила, что ли? Ведь можно испечься на этом солнышке! — шутливо заметил муж. — Я-то привык, а ты захворать можешь. Ступай-ка лучше домой, жена. Закончу поливать и тоже вернусь.

Изнемогая от зноя, еле добрела она до своей хижины. А вскоре крестьяне, работавшие поблизости, принесли домой ее мужа: его нашли лежащим без чувств прямо посреди поля. Дико закричала Дукхна, увидев его неподвижно распростертое тело. Громко плача и причитая, она схватила его за руку и прижалась губами к огрубелой, потрескавшейся ладони, словно стараясь вдохнуть в нее жизнь. Но муж так и не пришел в себя. Все его тело полыхало жаром, точно в приступе тяжелой лихорадки. Дукхна, не щадя ног, обегала всю деревню, — но кто мог помочь ей? В тот же вечер муж скончался. А еще через день тхакур прислал ей бумагу и забрал назад землю, чтобы сдать ее другому арендатору.

С тяжелым вздохом Дукхна отняла от лица руки, медленно подняла голову. Прошло всего лишь несколько мгновений, а сколько воспоминаний пронеслось перед ее глазами! И она даже удивилась, увидев, что соседка все еще сидит перед нею.

— О чем задумалась? — участливо спросила мать Харакху. — Забудь все земные печали и прямо сейчас, пока хорошие дни, ступай в Бенарес. Скоро праздник Чандра-грахан, как раз поспеешь!

— Ты ведь знаешь, мать Харакху, что меня тревожит, — с трудом проговорила Дукхна. — Видишь это поле перед нами? Когда-то оно было моим. И сад тоже. Пятьдесят деревьев. Все тхакур отнял. А теперь он только того и ждет, чтобы я умерла поскорее. Тогда уж он не пощадит моего дерева!

— Ну, а где еще ты достанешь деньги? Если знаешь такого человека, то нынче же наведайся к нему. А потом вместе пойдем к святым местам…

Мать Харакху продолжала что-то говорить, но Дукхна уже не слушала ее. Вскочив на ноги, она с громким криком бросилась к двери:

— Чтоб у тебя, проклятого, глаза полопались! Чтоб тебе бороду опалило!

Вслед за Душной на улицу выбежала и мать Харакху. У дерева верхом на верблюде красовался управляющий тхакура и, хохоча во все горло, длинной дубинкой ломал с размаху зеленые молодые ветки. Его верблюд тоже тянулся к свисающим веткам и оттопыренной губой жадно обрывал нежную листву. Схватив палку, Душна изо всех сил принялась колотить верблюда, но тот, словно не чувствуя ударов, с невозмутимым видом продолжал лакомиться сочной зеленью.

— Листья с твоего дерева, Душна, очень вкусные! — насмешливо крикнул ей сверху управляющий. Проворно размахивая дубинкой, он снова принялся крушить зеленые ветки. И тогда старуха не выдержала: забежав сзади, она внезапно ударила палкой нечестивца. Вскрикнув, будто обожженный, управляющий мигом спрыгнул на землю, с грубой бранью набросился на старуху, ударил ее ногой. С отчаянным криком Дукхна повалилась ничком на землю. Все ее изможденное тело сотрясалось от рыданий. Мать Харакху с трудом подняла ее и усадила под деревом.

На шум сбежались крестьяне.

— Старуха совсем помешалась! — вопил управляющий. — Ну для чего ей это дерево? Не с собою же возьмет его, когда помирать будет!

— Для нее каждый листик дороже золота! — крикнул кто-то из толпы.

— Ну и что же? — слышалось с другого конца. — Какая беда, если верблюд съел несколько листиков? Стоит ли из-за этого поднимать шум!

— Да ведь она же совсем старая! — вмешалась мать Харакху. — Зачем вы хотите отравить ей последние дни? Разве хорошо поднимать руку на старого человека?

Со всех сторон послышались возгласы одобрения. Только сынок тхакура, стоявший тут же, визгливо крикнул:

— Ну и что же? Если она старуха, то, значит, и распоряжаться будет в деревне?

Собравшиеся недовольно зашумели. Мальчишка поспешил убраться. Толпа разошлась.

Наступила ночь. Забившись в угол своей хижины и не зажигая светильника, Дукхна молча утирала слезы. Мрачные мысли одолевали ее. Стоит ей умереть, как ее хижину тут же снесут, а дерево, уж конечно, срубят. Кто будет заботиться о каждом его листике, кто будет беречь его от врагов? Дукхна с трудом встала и, держась за стенку, медленно вышла из хижины. Восток еще только начинал светлеть, а на том конце деревни, где жили дхоби[19], уже наперебой горланили петухи. Вдалеке негромко позвякивали колокольчики: это волы уже вышли щипать влажную от росы траву.

Любящими глазами оглядела Дукхна свое дерево, смутно темневшее перед ней в предрассветном сумраке. Тихо шевелились его темные листья под легкими порывами прохладного утреннего ветерка, нежно лепетали что-то невнятное, будто ребенок во сне. Покачиваясь, словно пьяная, старуха медленно подошла к тому месту, где вчера управляющий так безжалостно ломал ветки. Нагнувшись, стала собирать их. Набрав целую охапку, сложила их у входа в хижину и долго стояла, скорбно скрестив руки. Сколько еще осталось ей жить? Долго ли еще сможет она оберегать и защищать свое детище?

Налетел порыв ветра, листья тревожно зашелестели. И, как будто предчувствуя близкую разлуку, печально качнулась вершина дерева.

Как пышно цвело оно этой весной! — думала Дукхна. Наверное, будет много плодов… Что, если продать их и на вырученные деньги отправиться к святым местам?.. Но ведь тогда она опоздает на светлый праздник Чандра-грахан… А не занять ли ей денег у кого-нибудь из родни? Вернется домой, продаст плоды и возвратит долг… И, осененная этой внезапной мыслью, старая женщина вошла в хижину, торопливо свернула чистое дхоти, на мгновение задумалась, а потом, решительно шагнув за порог, исчезла в предрассветном сумраке…

Был месяц чайт[20], и поднявшийся к утру упругий ветерок дул ей прямо в лицо, будто поторапливая ее. Кое-где уже просыпались крестьяне, слышались голоса, чей-то хриплый кашель. Дукхна ускорила шаг, и, когда на востоке заалела первая полоска зари, она, не замеченная никем, уже была далеко за деревней и шагала все дальше по тропинке, протянувшейся через поля.

Солнце поднялось уже высоко, когда кто-то из крестьян заметил исчезновение старухи. Начались расспросы, пересуды, предположения. Никто толком не знал, куда она девалась. Мать Харакху говорила, что соседка, видно, отправилась к святым местам, но встревоженные соседи не поверили ей. Ведь уже столько лет старая Дукхна боялась даже ненадолго отлучиться из дома. Неужели она могла уйти, не сказав никому ни слова? Нет, тут что-то неладное…

Прошел слух, что после вчерашнего происшествия старуха совсем лишилась рассудка и ночью тайком ушла из деревни. А по дороге она могла свалиться в какой-нибудь старый колодец…

Прошло несколько дней. Все почему-то были уверены: Дукхна уже больше не вернется. И тогда осмелевший тхакур решил, что пришла пора прибрать к рукам все достояние пропавшей старухи. Не долго раздумывая, он отдал приказ, и с раннего утра топоры звонко застучали по могучему стволу старого махуа. Целый день не покладая рук трудились люди, но так и не могли одолеть дерево. Когда стемнело, работа продолжалась при свете костра. И только на рассвете дерево наконец покачнулось и со страшным треском обрушилось прямо на хижину, повалив стены и проломив крытую соломой крышу. От большого глиняного кувшина, в котором старуха хранила воду, остались одни черепки, рядом валялась старая, искалеченная чарпаи…

А в полдень на дороге показалась Дукхна. Измученная, еле передвигая ноги, она медленно брела к своей хижине, тяжело опираясь на палку. Улица сразу опустела: будто спасаясь от привидения, люди в страхе попрятались по домам. Даже тхакур поспешил скрыться в глубине своего двора. Мальчишки, прильнув к щелям, испуганно следили за приближением старухи. Только мать Харакху, плача и проклиная тхакура, выбежала ей навстречу. Но Дукхна, глядя прямо перед собой, медленно прошла мимо, будто не замечая ее. Подойдя вплотную к огромному, поверженному на землю дереву, она остановилась и долго стояла над ним, словно окаменев от горя. Потом медленно склонилась и коснулась рукой его красноватого, все еще кровоточащего на срубе ствола. С трудом распрямившись, потухшими глазами обвела она жалкие остатки своей хижины и, повернувшись к матери Харакху, чуть слышно проговорила:

— Так ты… идешь к святым местам… мать Харакху?..