Коробочка с синдуром

Для счастья сестры

Сердитая лавочница не спускала глаз с пестрой толпы крестьян, которые с раннего утра пришли наниматься на строительство дороги. Кто такой каждый из них, откуда родом, водятся ли у него деньги или он явился с пустыми руками, с одной лишь надеждой хоть немного заработать, — все это и многое другое нужно было заранее разузнать, чтобы потом не попасть впросак.

Привалившись спиной к каменной колонне — опоре массивных ворот, возвышавшихся у въезда во двор, Санохар дремал, и в полусне ему казалось, что он наконец отдыхает, безмятежно растянувшись на старенькой чарпаи у себя во дворе.

— Эй! Ты кто? Чего развалился у ворот? — вдруг раздалось над самым его ухом.

Грубый окрик, точно удар хлыста, ожег Санохара и мгновенно разогнал его дремоту.

— Кожа да кости… И откуда только берутся такие?

Не дослушав, Санохар вскочил на ноги. Он почувствовал, как зашумело у него в висках, как набухли и стали тяжелыми руки, словно в них внезапно переместилась вся тяжесть его измученного тела. С трудом разогнувшись, он пошевелил затекшими руками, перекинул через плечо гамачху[31] и, медленно перейдя улицу, уселся на широкой каменной площадке, выложенной вокруг колодца.

Удивительные вещи случаются на свете, думал он. Ведь точно такая же лавка есть и в его деревне, и ворота, точь-в-точь как здесь, смотрят на восток, и в нише над дверью установлена такая же фигурка бога Ганеша, жирно смазанная топленым коровьим маслом, с красными полосами на слоновьем лбу… Наискосок от лавки — такой же колодец, окруженный широкой каменной площадкой, а посреди деревни — такой же каменный домик, в котором живет такая же лавочница…

Из-за крытой дерном крыши деревенской лавки показался унылый бледный рог молодого месяца. Глаза Санохара неотрывно следили за ним, пока он не выполз из-за края крыши и не повис над деревней.

Мимо прошла какая-то девушка с полной корзиной зерна на голове. Проворно высыпав зерно в чашу больших весов, отчего под навесом поднялся столб пыли, она принялась отряхивать подол сари. Сидевшая возле весов лавочница достала из грязной жестяной банки, облепленной сверху донизу мухами, какие-то сладости и небрежно положила их в протянутую руку девушки. Неподалеку человек пять рабочих, усевшись в кружок, лениво потягивали свои чиламы.

— Хорош табак, только запаху маловато, — проговорил один из них, делая глубокую затяжку, и осторожно вытащил из складок своего тюрбана крохотную лепешечку кхамиры[32].

— Надо бы уйти отсюда, брат, — заметил другой. — А то лавочница опять браниться начнет…

Санохар широко открытыми глазами молча смотрел на окружающее, словно ребенок, которому мир только начинает открывать свои тайны. Все, что он видел сейчас перед собой, было и в его деревне, но почему-то раньше он никогда не обращал на это внимания. С недоумением глядя вокруг, он медленно погружался в мир воспоминаний.

Ему живо вспомнилась их жалкая хижина, всегда полная дыма и такая низкая, что в ней нельзя было даже встать в полный рост, и темное, морщинистое лицо матери, озаренное пламенем очага…

Одно за другим проплывали перед ним знакомые с детства лица.

Вот покойная жена тхакура… С добрыми-добрыми глазами… Говорят, ее родители тоже были бедными, — не потому ли она всегда была с ним такой ласковой и приветливой? С грустью вспомнил о ней Санохар. Он был тогда еще совсем маленьким. Возвращаясь от колодца с полным бурдюком воды, он всякий раз старался проскользнуть незаметно мимо ворот тхакура. Едва завидев маленького водоноса, женщина ласково окликала его и подзывала к себе.

— Ты очень хороший мальчик, Санохар… — говорила она, гладя его по голове. — А боишься почему? Постой-ка… — И совала ему в руку лоту, полную густой сыворотки, или несколько кусочков гура.

А вот жена ростовщика злая, как ведьма.

— Эй, ты, чтоб у твоего отца бороду спалило! — злобно шипела она. — Чего крутишься возле ворот, еще стащишь что-нибудь!

А ее служанка Чандрама! Всякий раз, увидев эту девушку, Санохар весь замирал от какого-то сладостного волнения. Он боялся взглянуть ей прямо в лицо — оно ослепляло его. А она была смелой и первая заговаривала с ним… Как ни сердилась на нее жена ростовщика, как ни ругала ее, Чандрама всякий раз старалась подольше задержаться у колодца. Только там и могли они увидеться. Пока она обливалась прохладной колодезной водой, он благоговейно наполнял ее кувшины…

— Табак есть? — Какой-то землекоп стоял перед ним, держа в руке пустой чилам. Санохар даже вздрогнул от неожиданности:

— Нет…

— А бири?

— Я не курю.

— Э-э, да ты, оказывается, еще сосунок, — разочарованно протянул рабочий. Подойдя к своим товарищам, он, видимо, отпустил по адресу Санохара какую-то шутку. Грянул дружный хохот. Кто-то закашлялся. Потом все рабочие — наверно, одна артель — как по команде поспешно поднялись… Лавочница отвесила им по пригоршне муки и гороха, и каждый осторожно завязал свою покупку в конец гамачхи. Кто-то попробовал было уплатить старой, стершейся медной монетой в две анны, но, сколько он ни спорил, ему все-таки пришлось достать другую. У кого-то совсем не оказалось денег, и он предложил в залог свое запасное дхоти.

— Ведь он только сегодня пришел, — уговаривали лавочницу рабочие, — а получка в конце недели…

— Да разве можно верить таким, как вы? — ответила торговка. — Сейчас вы здесь, а завтра ищи ветра в поле!

Стало совсем темно. Улица опустела. И только Санохар по-прежнему неподвижно сидел у колодца.

Наступила ночь, задумчивая, тихая, полная трепетного лунного света. Такими ясными бывают ночи только в месяце катик. У колодца все еще звякали ведра и тихонько булькала вода, наполняя кувшины. Мимо прошел крестьянин с перекинутым через плечо бурдюком и двумя большими глиняными кувшинами в руках… Санохар снова вспомнил родную деревню. И почему-то сразу почувствовал мучительный голод, от которого так и засосало под ложечкой. В голове зашумело, перед глазами заходили огненные круги. Может быть, прилечь где-нибудь в укромном месте, уснуть?.. Все будет легче… Санохар заставил себя подняться, но не успел он сделать и несколько шагов, как его остановил звонкий и до боли знакомый голос.

— Куда собрался, дружок?

Санохар резко обернулся, и у него невольно вырвалось:

— Чандрама! Ты?!

Девушка задорно засмеялась. Те же длинные, гладко зачесанные волосы, то же ясное и чистое, как восходящая луна, лицо и большие, черные, точно плоды дикого джамуна, глаза… Тонкая, изящная фигурка, легкая, летящая походка… Ну, конечно, это Чандрама!

Словно громом оглушенный, застыл Санохар с открытым от изумления ртом и восторженно сияющими глазами. И вдруг ему стало страшно… Что это с ним? Ведь он же не в своей деревне! Откуда здесь быть Чандраме? Уж не злые ли духи заигрывают с ним? Постояв с минуту в растерянности, Санохар неуверенной походкой пошел дальше.

Эти места, к югу от реки Гомти, на границе между округами Бенарес и Джаунпур, издавна славились своим бездорожьем: машины застревали на полпути, и всякий раз требовалось несколько упряжек волов, чтобы помочь им выбраться из непроходимой грязи. Начальство предпочитало не заглядывать сюда. И только недавно здесь началось строительство шоссейной дороги.

Санохар пришел из маленькой, глухой деревушки. И, уж конечно, не от хорошей жизни. Правда, семья его считалась зажиточной. Она не голодала даже в неурожайные годы. Санохар, как только подрос, начал работать в поле, сестра прислуживала в доме тхакура, а мать, пожилая, но еще крепкая женщина, хлопотала по хозяйству. Однако настоящего достатка в доме все равно не было, особенно теперь, когда семья осиротела.

Три года назад с отцом произошло несчастье. Он погиб, раздавленный толпой во время праздника Кумбхмела. На этот большой праздник, который бывает раз в двенадцать лет, к Гангу стекаются огромные толпы народа, и почти никогда не обходится без жертв…

Теперь в доме только и было разговоров, что о Дулари, сестре Санохара. Каждый день мать заводила речь о том, что уже пора выдавать ее замуж, а откуда взять деньги на свадьбу? Был бы жив отец, они уж, конечно, скопили бы что-нибудь, а сейчас… Где найти жениха, который согласится взять в жены Дулари? Даже свадьбу отпраздновать не на что… И старая мать то вздыхала, горько сетуя на свою судьбу, то принималась ругать сына. Стиснув зубы, Санохар молча выслушивал ее бесконечные упреки. Ему было жаль сестру. Ее поникшие плечи, ее печальное личико, казалось, безмолвно укоряли его — ведь после кончины отца он стал главой семьи. Покинуть родные места и уйти куда-нибудь на заработки? На это Санохар не мог решиться. Расстаться с деревней, с ее густыми манговыми садами, сочной зеленью полей и голубым простором Гомти, величаво текущей возле самого дома, расстаться с этим родным, привычным с детства миром было для него все равно что пополам разорвать душу.

Наконец нашелся подходящий жених. Но свадьбу снова пришлось отложить — на этот раз из-за того, что не было двадцати — двадцати пяти рупий хотя бы на скромное угощение для гостей. И тогда, услыхав о начавшихся в округе дорожных работах, Санохар все же оставил свою деревню. Целый день он долбил твердый, как скала, грунт или подтаскивал щебень. Работа была тяжелая: иногда ему казалось, что от напряжения что-то вот-вот лопнет у него внутри. Но, голодный и измученный, почти теряя сознание от внезапных резей в животе, он не выпускал лопаты или корзины. Он видел маленькую невесту, ее крохотные, окрашенные охрой ручки, до локтей унизанные дешевыми браслетами, серебряные подвески на лбу. С мокрым от слез липом, она, как осиротевший ребенок, беспомощно тянулась к нему, умоляя помочь ей. И тогда, стиснув зубы, он снова с ожесточением принимался за работу. В такие минуты он забывал даже о том, что есть ясное, как восходящая луна, лицо его Чандрамы.

В первый же день десятник поставил Санохара на разборку старого, покрытого гравием, укатанного участка дороги. Заскрежетали лопаты, вгрызаясь в затверделую, неподатливую землю.

Лопата Санохара со звоном отскакивала, высекая искры, и мелкие кусочки породы веером разлетались далеко вокруг. Но Санохар вкладывал в удар всю силу, и лопата, круша слежавшуюся землю, все глубже вонзалась в звонкую грудь дороги.

К полудню этот трудный участок был пройден, а вдоль обочины выросли ровные кучи белого щебня. Теперь грунт стал уже мягче, и когда Санохар, наваливаясь всею грудью на рукоятку лопаты, вгонял ее в землю, ему казалось, что он отдыхает. Лишь иногда, задержавшись на мгновение, он тыльной стороной руки смахивал со лба горячие капли пота. Санохар не присел отдохнуть даже в палящий полуденный зной. Зато к вечеру он заработал целых четыре рупии!

Вокруг говорили:

— Подохнет с голоду… Ведь не ест ничего, каждую пайсу выгадывает!

— Как он только еще на ногах держится? Может быть, из дому чего прихватил?

— Да нет у него ничего. А у этой торговки, будь она проклята, разве выпросишь что-нибудь в долг? Пропадет бедняга…

Широко раскинув снопы лучей, солнце уже опускалось за темную полосу горизонта. Рабочие один за другим потянулись к деревне. На обочине дороги остался один лишь Санохар. Он сидел на корточках с закрытыми глазами, привалясь к теплому корявому стволу старого дерева. В ясном, прозрачном свете полной луны, точно приклеенной к голубому небу, серебрилось жнивье.

На развороченной дороге были отчетливо видны черные провалы ям и ровные, белые кучи щебня; казалось, залитая лунным светом дорога устало улыбается, обнажив щербатый рот с редко посаженными молочно-белыми зубами. Самыми большими были шесть куч щебня, насыпанные Санохаром, и он с невольной гордостью любовался ими, как отец своими детьми. Потом его глаза устало закрылись, голова отяжелела… Он увидел перед собой Дулари, ее печальное лицо. Сестра склонилась над ним, и он услышал ее негромкий жалобный голос:

— Куда ты, братец? Не покидай меня, не уходи!.. Братец, братец!..

Задрожав всем телом, Санохар вскочил на ноги, дико озираясь по сторонам. Все вокруг было по-прежнему залито прозрачным светом луны. Кругом — ни души. Что же это с ним происходит? Протяжный голос все еще звучал у него в ушах, умолял, звал на помощь…

Крепко стиснув ладонями пылающую голову, Санохар попытался заглушить этот голос, но он все звенел и звенел в ушах, то удаляясь, то приближаясь, — тоскливый, прерывистый, задыхающийся от рыданий…

К концу четвертого дня, закончив работу, Санохар едва добрался до деревни. Ноги у него распухли, холодная дрожь пробегала по спине, голова кружилась. С трудом дойдя до ворот, Санохар повалился на землю и долго лежал не двигаясь. Потом сел, прислонился к ограде, тяжело дыша и не открывая глаз. Возле него послышался веселый смех. С трудом разомкнув воспаленные веки, Санохар увидел маленькую девочку. Она вприпрыжку пробежала мимо, на ходу лакомясь румяной лепешкой. И внезапно его охватило безумное желание догнать девочку, ударить ее, отнять лепешку… Но он только глотнул горькую слюну и отвел глаза.

Рабочие, усевшись в кружок, потягивали чиламы. Из лавки доносился перестук гирь и звяканье медных чашек весов.

Сгущались сумерки. По улицам деревни разносилось протяжное блеянье коз. Тяжело вздыхали быки, возвращаясь с пастбища. Небо все плотнее заволакивали густые облака. Лишь изредка, вынырнув из-за туч, выглядывала луна и, словно убедившись, что на земле все осталось по-прежнему, снова исчезала в непроглядном мраке…

На пятый день с утра хлынул проливной дождь. К полудню все поля и дороги утонули в безбрежном море жирной грязи. Работы на несколько дней прекратились. Бросив лопаты и корзины, рабочие расходились по домам.

Кто-то попросил подрядчика:

— Санохар от голода на ногах еле держится, сахиб. Вы бы рассчитались с ним за эти несколько дней…

— Неделя еще не кончилась, — сердито отрезал тот.

— Мы же не машины, а люди, сахиб. Так и на тот свет отправиться недолго!

— Эй, не болтай пустое! Ваш Санохар просто болен. Здесь такие не нужны. Пускай домой убирается…

Дождь прекратился так же неожиданно, как и начался. Весело засверкало солнце. В его лучах радостно красовались двадцать куч щебня, насыпанных Санохаром. Даже бурный ливень не смог размыть их — только очистил от грязи. И теперь, лежа без сил под деревом, Санохар с нежностью и заботой поглядывал на свое сокровище. А возле него стояла лавочница и сердито ворчала:

— Ушел из дому, а ведь не догадался прихватить с собой на первый случай хоть пару горстей муки да гороху! Эх, глупый!.. Что ждет на чужой стороне — об этом и не подумал. Сестра, что ли, родная тут или мать?

— Эй, Чхабия! — окликнула она проходившую мимо служанку. — Накорми-ка парня, а потом дай ему чарпаи. Пять дней валяется человек на земле, да еще голодный!..

Размахивая руками и ругая кого-то, лавочница ушла, а Чхабия проворно сбегала в дом и, вернувшись, поставила перед Санохаром миску с рисом. Она застенчиво улыбнулась и снова стала удивительно похожей на Чандраму, чье лицо — как светлый лик восходящей луны: