Красные и белые. На краю океана

— Если тебя любит Феона, если ты друг Ильи Петровича, если дерешься с Матвейкой Пауком из-за неотрезанных чужих ушей, то этакому жулику можно довериться...

— Ух ты, сколько «если»! Но я перебираюсь в Охотск, куда девать ваше золото?

— Суму к седлу приторочь. В конце концов и мы нынешней зимой на Побережье объявимся,— многозначительно сказал Южаков.

— Будете, когда рак на горе свистнет.

— А рак вот-вот да и свистнет. Последние события свидетельствуют: власть полковника Широкого на Побережье скоро лопнет. Время-то нынче оборотистое: сегодня наверху белые, завтра — красные.

— Откуда известно про события-то?

— Илья Петрович славные радиограммы перехватывает. Красные гонят адмирала, он покинул Омск и с золотым эшелоном тащится в Иркутск. Знаешь, сколько у Колчака русского золота? Почти семьдесят тысяч пудов, не считая драгоценностей из царских сокровищниц.

— Боюсь, у твоих артельщиков не хватит силенок сковырнуть полковника Широкого.

— Как знать, как знать! Про большевиков тоже трещали: захватили-де власть на три дня, а они уже четвертый год... Когда думаешь подаваться в Охотск? — спросил Южаков, меняя тему разговора.

— Зовет Феона, и я не стану задерживаться.

— Никому не болтай про наше золото. Упаси боже, а то твои же дружки тебя же к стенке.

Андрей забил жердями хижину, навьючил свое и чужое добро на лошадей и отправился в путь на заре, когда вспыхивали бликами сопки и напряженное безмолвие сдавливало тайгу.

Первые два дня он ехал, не замечая таинственных перемен в природе. На третьи сутки его неподалеку от Охотска настигла пурга. Сперва заколебался, застонал примороженный воздух, во всех направлениях помчались шепоты и вздохи, солнечный диск начал пересекать ржавые полосы, и потемнели окрестности, й мир погрузился в белую тьму. С горных вершин сорвался ветер, деревья согнулись, выпрямились, зашумели, вихрь опрокинул Андрея и поволок по снежным сугробам. ,

Андрей цеплялся за кусты таволожника, ветер отрывал и тащил, пока не скинул его в какую-то трещину. Андрей очнулся, когда уже воцарилась тишина, поднял голову, осмотрелся: «Попал в ловушку, из нее не просто выбраться. А где же лошади?» Теплая куртка из пыжика, толстые чулки, на которые он надел оленьи торбаса, спасали от мороза.

Андрей пошел было по дну трещины, но тут же уперся в ледяную стену. Присел на глыбу, слегка ошеломленный безвыходностью положения, в которое попал. Через полчаса пространство и время отодвинулись, и он перестал быть самим собой: стало чудиться — в ледяной ловушке сидит не Он, а кто-то другой, и тот другой не звал на помощь, не искал выхода из своего бедственного состояния.

В трещину падал пушистый, мягкий снежок, в белом полусумраке возникли зеленые точки, чье-то упругое прикосновение к щеке вывело Андрея из оцепенения. Две лисицы стояли около, высунув языки. Андрей протянул руку, звери отскочили. Он вскрикнул, лисицы не испугались голоса. Андрей обессиленно растянулся на снегу, одна из лисиц лязгнула зубами. «Они меня не боятся. Как только замерзну, сожрут». Едва он представил такую картину — мгновенно приготовился к борьбе. В этот момент ледяная трещина наполнилась громким криком:

— Эй, кто тут, однако?..

— Это я, это я,— прохрипел Донауров.

Кто-то соскользнул на дно трещины, обхватил Андрея за

плечи, приподнял на ноги. Вскоре Донауров лежал на нартах, укутанный в оленью малицу.

— Ты сапсем дурной, в метель на таежной тропе один оказался? Сапсем глупый.нюча. Кто и откуда?

Андрей назвал себя.

— А я Элляй из Булгина. Скоро в яранге согреешься. — Эл-ляй привязал лошадей Донаурова к своим нартам.

Под резкое поскрипыванье полозьев Андрей устало смотрел в черное, с заиндевелыми звездами небо, слушал, как шуршит стылый воздух, но чувствовал, что озноб его сменился жаром.

— Неужели воспаление легких? — пробормотал он тоскливо.

В яранге Андрею стало совсем скверно, тело горело, и все казалось, что он куда-то падает и не может дождаться конца своего падения.

— Где это я? — спросил Андрей, отодвигая кружку крепкого чая, поданного Элляем.

— На тордохе 1 в Булгине.

Андрей обрадовался, что скоро увидит Феону: ведь от Охотска его отделяет только река Кухтуй.

— Болен ты, однако, а лечить нечем. — Элляй положил на его лоб сухую ладонь.

Новость о том, что Элляй спас человека, распространилась, как пламя; ярангу заполнили посетители и. о чем-то разговаривали, сокрушенно покачивая головами. Дверь с визгом распахнулась, вошел новый посетитель, обобрал сосульки с бороды, спросил:

— Капсэ есть, Элляй?

— Нет новостей. Рассказывай сам,— сумрачно отозвался оленевод.

Вошедший с многозначительным видом раздвинул толпу, сел на скамью у камелька, покосился на Андрея плоским, в в сетке морщин, лицом. Яранга притихла в ожидании новостей. Андрей знал великое значение капсэ — таежной почты, которая работала постоянно, быстро, безотказно.

Всякую новость первый услышавший ее человек спешит передать другому. Он садится на лошадь или запрягает в нарты оленей н торопится к соседу, иногда верст за полтораста. Метель, мороз, дождь, распутица не препятствия для передачи капсэ. Доброхотного почтальона встречают как почетного гостя, но в ярангу он входит медлительно, раздевается не спеша, люди же терпеливо ждут; проявлять нетерпение — верх неприличия к вестнику капсэ. Ему набивают табаком трубку, подают уголек для прикурки, угощают изысканным блюдом — нельмовыми пупками.

Насытившись, вестник выкладывает свои новости, его слушают в глубоком молчании. Но вот капсэ рассказано, почтальон

1 Т о р д о х — стоянка ( Якутск.).

откидывается на стену в полном изнеможении. Из круга слушателей встает новый почтальон, надевает торбаса, оленью малицу. Ему подают черное, с сизым отливом, перо ворона, теперь капсэ помчится с быстротой птичьего лета. Новый гонец прячет перо ворона на груди и едет к ближайшему соседу, живущему где-то в тайге.

Приподняв горящую голову, Андрей прислушивался к новостям.

— Белый правитель Колчак посажен в тюрьму, его схватили комунисимы. Красные нючи хотят сравнять всех живущих даже в тайге. Богатый станет равен самому бедному,— раздумчиво говорил прибывший.

— Можно ли уравнять умного с дураком? Умный имеет пушнину, дурак — глупость,— сказал Элляй.

— Большой начальник Широкий посылает солдат отбирать у охотников пушнину, у рыбаков — рыбу, у оленеводов — олешек.

— Ойе! — сокрушенно вздохнул Элляй.— Тогда таежные люди станут пить ягелевый отвар — пищу голодных. Начальник Широкий вреднее росомахи. Как по-твоему, а? — спросил он у рассказчика капсэ.

— Я не успел разглядеть его душу.

— Ты сказал правдивое слово. Разве увидишь душу у тени? Вор силен до рассвета, волк до капкана, но говори, однако.

Донауров подумал, что Элляй не нуждается в золоте, нё интересуется политическими идеями, война красных и белых для него не имеет значения, события такого рода приобретают авторитет в тайге только тогда, когда становятся силой и властью.

Новый гонец помчался в ближайший наслег, жители разошлись. Элляй подал Андрею кружку мутного, с острыми таежными запахами отвара.

— Пей, грудь отмякнет. Оленина в камельке — ешь, табак на столе — кури. Лежи и жди, когда вернусь...

Элляй надел кухлянку и вышел; стало слышно, как он покрикивал, запрягая в нарты оленей. Андрей полулежал, печально поглядывая на тлеющие угли, перед глазами вырастали и таяли цветные круги, и стало досадно, что болезнь свалила его в нескольких верстах от Феоны.

«Попрошу Элляя съездить к Феоне»,— решил он, и болезненная нежность сжала сердце. 'Андрей упрекал себя, что занимался ненужными делами, тратил силы на поиски золота. «Я же оставил Феону среди таких типов, как полковник Широкий, как Боренька Соловьев».

Воображение разыгралось, с поспешностью рисуя Феону. в объятиях полковника Широкого. Представлять этакие сцены было больно и обидно, но Андрей уже не мог отогнать мысль об измене Феоны. То ли усиливающийся жар болезни, то ли зелье Элляя Подействовали,—он впал в полубредовое состояние. Вяз-

кая чернота ночи накрыла с головой, Андрей лежал обессиленный и сонный, словно змея, сбросившая кожу, и думал о совершенно отвлеченных вещах, не имеющих отношения к любви или измене. Он размышлял о вселенной, но мысли о необъятном не принесли успокоения. Тогда он опять вернулся к своей мозжащей ревности.

«Чем больше я люблю Феону, тем сильнее страдаю. Отчего бы это? Почему страсть опустошает душу, как пожар? За минуты наслаждения приходится платить постоянной тревогой. Беспокоиться за ее слова, поступки ее? Что она скажет сейчас, через час, завтра? Когда ее нет, я страшусь за каждый ее шаг, когда она рядом — блаженная радость охватывает меня, но в этой радости таится еще более опасный страх».

В темноте яранги возникали смутные, неосязаемые образы и набегали на Андрея, словно морские волны. Появилась Феона, и то гладила по волосам, то прижималась губами к воспаленному его лбу, и снова отодвигалась, зыбкая, как вода.

— Феона, Феона! — бормотал он, с трудом приподнимая опухшие веки, фитиль коптилки раздваивался на капли огня, из них смотрели ее глаза. Андрею и прежде казалось: в глазах Фе-оны бесчисленные оттенки чувства и мысли, но теперь в глубинном блеске их была равнодушная пустота.

Он вытянулся на оленьей шкуре. Причудливые видения исчезли, посторонние звуки растаяли. За ярангой выли собаки, прищелкивали замороженные лиственницы, но Андрей даже не слышал, как чьи-то руки подняли его, одели, осторожно уложили на нарты.

Элляй взмахнул хореем, погоняя оленей; на нартах, положив на колени голову Андрея, сидела Феона, снежные хлопья падали на ее заиндевелое лицо. Из сугробов, вспыхивая и мигая, струился звездный свет.

Андрей долго не мог сообразить, где он, и все разглядывал белый потолок, молочной свежести постельное белье, женский портрет на стене. У женщины был стремительный, летящий облик: Феона и не Феона, но что-то очень знакомое, похожее на Феону, виделось в портрете.

«Да это же ее мать!» — вспомнил он и невольно подумал, что у любимых женщин есть та неповторимая, принадлежащая только им особенность, которую мужчина чувствует на расстоянии. Она еще не пришла, но приближение ее уже передалось влюбленному, и ожидание нарастает, и все приобретает значительность и начинает окрашиваться в солнечные тона.

Из соседней комнаты послышались слова молитвы — сумбурной и страстной. Сердце Андрея забилось сильнее от просящего, с оттенком жалобы, голоса Феоны. По грудному голосу он мог представить ее лицо отчетливо, как на снимке.

— Три вещи непостижимы для меня, господи, и четырех я

не понимаю: пути орла в небе, пути змеи на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к сердцу женщины. Я не хочу знать путей орла, змеи и корабля, но мужской путь необходимо познать. Не казни меня, господи, ведь все мое преступление в том, что земную свою любовь ставлю выше небесной...

Скрипнула дверь, Феона на цыпочках вошла в спальню, склонилась над Андреем. Сквозь полуприкрытые веки он видел' влажный свет ее глаз, чувствовал дыхание ее, и слезы благодарности подступили к горлу.

— Слышал твой разговор с богом...

— Тебе не понравилась молитва?

— Все, что ты сказала, хорошо! Нет слов, чтобы выразить любовь к тебе.

— Я понимаю без слов.

— Как узнала, что я заболел?

Примчался Элляй, на его оленях я понеслась в Булгино.

— Одна? ]

Когда тебе грозит опасность, нет времени на поиски спутников.

В Булгине остались мои лошади и груз,— обеспокоенно сказал он.

— Твой груз в моем шкафу, лошади на конюшне у Каролины Ивановны. Сума с золотом в полной сохранности.

Это золото Горной артели, его передал мне на хранение Алексей Южаков.

Разлука научила меня ценить твою любовь выше золота. Если золото артельное, то надо беречь это, как тайну...

Ты здесь, и полковник Широкий теперь уже не посмеет ухаживать за мной,— рассмеялась Феона.

— Я набью ему морду!

— Не смей вытворять глупостей.

— А сплетников заставлю просить у тебя прощения.

— Сплетники бывают двух родов: фотографические и гиперболические. Сплетни убиваются или насмешками, или презрением к ним. — Феона обняла Андрея, прижалась щекой к груди, стала считать удары его сердца, радуясь, что они ровны и спокойны, и шептала первые, взбредшие на ум слова; они звучали в его душе, как ветер в майской листве берез.

— Я полюбила тебя, и как-то незаметно явился опыт любви. Он учит скрытности, хитрости, чарующей лжи, всему, что жизнь отвергает, а любовь считает необходимостью. Иногда думаю: любовный опыт — это арка, через которую виден неведомый мир. Смотри же на меня, смотри, без глаз нет сердечного разговора, как нет приказа для любви...

— Любят только по приказу сердца,— поправил Андрей. —* По любым другим можно совершать подвиги, можно идти на смерть, но не любить.

Любовь еще учит стремиться к цели. Цель, достигнутая

через любовь, дает устойчивое счастье, особенно женщинам,—• продолжала Феона. — В одной лиійь любви каждый человек достигает своей вершины...

Андрей перевел взгляд на узкую кровать под белым покрывалом. Все вещи и безделушки в комнате приобрели для него значение — на них отблеск ее личности. Андрей сидел, прислушиваясь только к пощелкиванию каблучков на кухне, и это пощелкивание наполняло его целиком, им овладело желание — острое и пьянящее, как запах цветущего багульника.

После обеда Феона села на подлокотник кресла, к Андрею; он стал целовать ее в губы, лоб, шею, она отвечала на поцелуи. Тогда он положил ее на постель; она отвернула голову, скрывая от него сияние полузакрытых глаз.

— Не надо этого, умоляю,— услышал он ее шепот и устыдился, и опять увидел портрет матери со строгим, осуждающим лицом. Он оторвался от Феоны, она положила руки на его плечи.

— Ну не надо сердиться...

С кровати было убрано покрывало, со стены портрет матери.

— Феона! — сказал он. — Феона, Феона! — повторял он.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Илья Петрович просил передать, что лучшее время для выступления — ночь. Младшие чины гарнизона перешли на нашу сторону и не поднимут тревоги, караулы пропустят в Охотск без единого выстрела. Илья Петрович советует окружить штаб-квартиру полковника Широкого и факторию Дугласа Блейда. Там допоздна засиживаются все богачи, можно взять их без возни. И еще одну новость передает Илья Петрович: верховный правитель арестован большевиками в Иркутске. С падением Колчака теряет свои полномочия и полковник Широкий,— заключил Василий Козин, вздыхая и откидывая голову на бревенчатую стену. — Весь день тащился, снегу намело — страсть, совсем из сил выбился. На тропе хорошо бы поставить часовых и не пропускать никого с приисков на Побережье. Особливо людей от Ваньки Елагина.

Козин широко зевнул и уронил на грудь голову.

— На ходу уснул, бедняга. Положите его на лавку, накройте полушубком,— приказал Южаков, вывертывая фитиль в плошке с медвежьим жиром.

Дымный свет выхватил из сумерек напряженные лица партизан; облокотившись о стол, сидел сам Южаков, рядом с ним, обдумывая что-то свое, смотрел в потолок его заместитель Ин-дирский, безмятежно покуривал трубку член ревкома Наахар.

Труды Южакова зря не пропали: за время вынужденного свидания в Красных скалах он собрал и объединил в партизанский отряд сто двадцать старателей. Пришли в партизаны кро-

ме членов Горной артели и люди с других приисков, но от Елагина перебежал только Ахметка.

- Не хочу на Елагин-бая спину гнуть. Он душу сильно мотает, кушать мало дает, комарами меня травил. Я ух как зол на Елагин-бая!-говорил Ахметка, объясняя свой переход к Партизанам. ѵ ѵ

вич — Сколько елаг инцев в отряде? — спросил Алексей Ивано-

Да весь прииск, кроме меня, бачка.

_— Командует отрядом Елагин?

— Он за главного, но в помощниках Матвейка Паук гуляет Вот кому секим башка надо раньше Елагин-бая!

В конце осени Южаков вывел партизан из Красных скал на старое, насиженцое место —в Горную артель. Партизаны поселились в заброшенных хижинах прииска, но вели себя тихо чтобы не привлечь внимания елагинцев. Каждый старатель умел обращаться с оружием, Алексею Ивановичу приходилось только сдерживать воинственное нетерпение, и он выжидал удобного момента.

Поздним вечером по приказу Южакова партизаны собрались у приисковой конторы. н

— Пора, ребята,—строго сказал Алексей Иванович, обходя ряды старателей, — Мне сообщили, что половина охотского гарнизона сочувствует нам и в эту ночь на часах стоят наши люди. с)то хорошо, но на бога надейся, а сам не плошай. Каждому нынче действовать надо быстро, ловко, бесшумно. Вася знамя!— скомандовал Алексей Иванович.

Козин вынес из конторы красное полотнище. Алексей Южа-отряда РеКИНУЛ ВИНчестер через плеч0 > встал в головную шеренгу

Партизаны двинулись в путь на Охотск.

Что, опять неприятные новости? — спросил полковник. Верховный правитель России расстрелян в Иркутске,— печальным голосом сообщил Щербинин.

Полковник пошатнулся, поднес левую ладонь к виску. Спросил сдавленно:

— Это вы точно?..

О расстреле адмирала трезвонят радиостанции всего

мира.

Вечная память Александру Васильевичу Колчаку! Он искренне любил Россию и хотел спасти ее от большевизма. Не сумел. Не смог. Вечная ему память! — повторил Виктор Николаевич, осеняя себя размашистым крестом.

— Белая идея лишилась высшего принципа власти,— заметил Илья Петрович.

Идеи да принципы — вздор перед длинными ножами.

Алешка Южаков может прирезать нас раньше, чем мы его, но я не положу покорно голову под топор,— остервенился полков--ник.

— Елагин перекроет путь партизанам на Охотск,— сказал Щербинин.

— После расстрела верховного на Дальнем Востоке начнется чертова кутерьма,— решил полковник.

Щербинин ушел; полковник угрюмо разглядывал морозные пальмы, расцветшие на стекле. Было над чем поразмыслить, из-за чего взволноваться, ведь вся власть его — начальника Охотского края — держалась на авторитете верховного правителя.

Виктор Николаевич правил необозримыми своими владениями именем адмирала, пока это имя было пусть призрачным, но символом Русской империи. И вот символ рассеялся, словно дым. Кто же теперь он, полковник Широкий? Авантюрист, уголовный преступник, каждый туземец может пристрелить его, словно расомаху. А партизаны Южакова повесят на первой лиственнице, это уж точно. Даже на якутских купцов Сивцовых нельзя положиться, полковник грабил их размашисто, они отомстят со звериной хитростью. Единственный человек, кто бы еще вызволил из опасного положения,— это мистер Блейд. Некуда деться полковнику в снежных пустынях Севера.

А сотня уссурийских казаков, с которыми он приехал в Охотск? А головорезы Ивана Елагина? А японские рыбаки с промыслов фирмы «Айрам Гуми»? Награбили пушнины и золота, и одна думка — благополучно удрать в сторону южную. И ему, Широкому, осталась лишь надежда, что не скоро большевики доберутся до Тихого океана, есть еще время для стремительного исчезновения.

Приняв та-кое неопределенное решение, полковник немного успокоился и пошел коротать вечер к Дугласу Блейду. После неприятной истории с Феоной и'Каролиной Ивановной он предпочитал холостяцкое общество: у Блейда собрались братья Сивцовы, Тюмтюмов, Боренька Соловьев. Хозяин щедро угощал гостей вином, допоздна играли в карты.

У Блейда полковник застал одного Софрона Сивцова; они сидели за столиком, заставленным стругаными дощечками, палочками, свернувшейся в трубочку берестой. На дощечках и бересте виднелись крестики, на палочках — зарубки, в углу высилась стопочка песцовых и соболиных шкур, на ней валялись куски все той же бересты.

— Олл райт, мистер Широкофф! — взблеснул очками Дуглас Блейд. — Наш бойе 1 Софрон уезжает в тайгу, и мы решили устроить славную гулянку...

Блейд ухитрялся разговаривать на смеси русского, тунгусского, якутского языков. Софрон оскалился в широкой усмешке,

1 Бойе — друг (эвенк.).

ухватил обеими ладонями руку полковника и встряхнул с такой силой, что она хрустнула в предплечье.

— Мы просветляем, кто кому и сколько должен. Кость на кость —кость долой,—просыпал скороговоркой Софрон, беря сухой, в зазубринах, тальниковый прут.— Вот долг Элляя из Булгинского стойбища. Покойный отец его должен пятьдесят соболей да сам Элляй семьдесят, тут в каждой зазубринке десять шкурок. Понял, однако?

— Что же тут непонятного, бойе? Я покупаю долги Элляя и его покойного отца.— Очки Дугласа Блейда опять радостно просияли.

— Не спеши, однако. За соболиные шкурки Элляя и его отца давай хорошую цену.

— О цене столкуемся. Как дела с оленьими связками?

— Пасутся олешки около Аяна. Там богатый ягель, олешки теперь в теле.

— Когда перегонишь связки в Охотск?

■— Пошлю капсэ — оленеводы примчатся ветром.

Полковник без особого интереса следил за беседой Дугласа Блейда и Софрона Сивцова, он давно знал, что якутский компрадор продает американскому коммерсанту расписки охотников и оленеводов, что оба торговца наживают на этой сделке чудовищные проценты. Еще знал Виктор Николаевич: ни якут, ни тунгус не откажутся от долга своих отцов, которые умерли, задолжав какую-то малость тойонам или пришельцам из заморских стран.

Дуглас Блейд бережно сложил в кучу берестяную кору, струганые дощечки, зазубренные палочки, прикрыл их оленьими кожами. Отряхнул от пыли ладони, удовлетворенно спросил:

— Что нового на свете, мистер Широкофф? Мы только у вас и черпаем новости.

«Ошарашить его вестью о расстреле адмирала Колчака? Бабахнуть, как быка, топором между рогами?»— со странным злорадством подумал Виктор Николаевич, но ответил:

— На Восточном фронте красные потихоньку нажимают, мы негромко отступаем...

— Мистер Колчак не пустит мистера Ленина дальше Байкала. Нашей фирме невыгодно, чтобы большевики оказались на Тихом океане. Слышу шаги Тюмтюмова. Сегодня он что-то поздно,— склонил набок голову Блейд.

В облаке морозного пара ввалился Тюмтюмов, за ним стучал мерзлыми торбасами Боренька Соловьев.

— Явились поразмять душу, погорячить сердчишки. Выпивка есть? — спросил Тюмтюмов, сбрасывая медвежью доху.— Бабу бы еще сюда...

— Если начал с бабы, то всех нас подремизил Андрюшка Донауров,— оттопырил нижнюю губу Боренька Соловьев.

— Соловьев завидует поэту,— рассмеялся Тюмтюмов.

— Все мы поэты чужой судьбы, но не своих страстей,—' сказал полковник, как всегда впадая в минорный тон, когда заговаривали о Феоне.

— Было времечко, бабенки льнули ко мне, как мухи к меду. Теперь покупаю баб, словно черно-бурых лисиц,— грустно вздохнул Тюмтюмов.— Летом во Владивостоке столкнулся с одной—* дамочка чернявенькая, лукавоглазая, округлости спереди и сзади, и выражение на губах: «Я вся для вашего удовольствия!», но полез к ней, такой визг подняла — святых выноси! А мне заниматься насилием? Да я ж Тюмтюмов, для меня силком—> радость не та! Слава богу, осенило — пачкой червонцев румяный ротик закрыл, чтоб не орала. И представьте, стихла. Нет, видно, ничего сильнее презренного металла! Все куплю, сказало злато...

— Все куплю, сказало злато? — задумчиво переспросил полковник. — Надо же цитировать до конца. Все возьму, сказал булат, говорил поэт...

— И верно говорил! Золото, булат да еще крест правят миром. Когда-то конкистадоры шпагой увеличивали земли Испании, отцы-иезуиты крестом расширяли владения церкви, а мы золотишком утверждаем свои права на жизнь. А посему карты, мистер Дуглас! — пристукнул кулаком Тюмтюмов.

Одним движением пальцев'Блейд подал Тюмтюмову нераспечатанную колоду карт, выложил на стол пачку долларов. Тюмтюмов достал мешочек с золотым песком, Боренька Соловьев с небрежностью дворянина кинул горстку самородков, Соф-рон Сивцов на куске бересты проставил карандашом «100 руб.».

— Тройка, семерка, туз! — открыл свои карты полковник.

— Вам сегодня везет,— позавидовал Блейд.

— В карты везет — в любви не везет, старая, но верная поговорка.— Виктор Николаевич перетасовал карты. — А ведь без любви нет измены. Не потому ли сколько живет на земле женщин, столько же существует измен. Наш брат изменяет в порыве необузданных желаний, а женщина в измене хитра, коварна, мстительна, расчетлива...

— Карты-то сдавайте,— напомнил Тюмтюмов, собирая на столе самородки...

— Ты рассказывал, я слушал. Теперь выслушай меня,—• осердился Виктор Николаевич. — Нет причудливее вещи, чем женский каприз. Со мной приключилась историйка в еще добрые старые времена. Познакомился с одной семейкой, он—* чиновник министерства финансов, она — синеокая милочка. Розанчик в самом тревожном бальзаковском возрасте. Ну, гуляли мы, на луну любовались, мололи чушь несусветную о платонической любви, а ее сухарь где-то с кем-то в преферанс резался. Однажды вечером синеокая просит, чтобы я в окно одного домика заглянул, подсмотрел, не гуляет ли ее финансовый туз.

Если да — то она отомстит мужу тем же самым! Меня опалило от предвкушения счастья, прямо-таки походным шагом ринулся к злополучному домику, а там окно распахнуто, ветерок занавеску покачивает, с нею и тень загулявшего финансиста. Я — к синеокой, она меня под руку и обратно. Увидела мужа — и ко мне...

Под окном раздались звучные шаги, скрип снега, женский смех.

— Еще кого-то бог несет, — решил, вставая со стула, Блейд.

В факторию вошли Каролина Ивановна, Феона, Донауров.

— Не ждали? — ломким с мороза голосом спросила Каролина Ивановна.

— Они землю, золото и души свои проигрывают, есть причина полюбоваться таким зрелищем,— сказала Феона.

Блейд снимал с женщин шубки, Тюмтюмов прятал порожние бутылки, только Виктор Николаевич сидел недвижно, зажав между пальцами сигару. Феона равнодушно скользнула по нему счастливыми сияющими глазами.

— Вы сегодня опустошительно хороши,— пробасил Тюмтю-ков, целуя ручку Феоны.

— Начинайте снова игру,— приказала Каролина Ивановна, вынимая шелковый, расшитый бисером, кошелек.

— Вся-то наша жизнь — игра,— пропел Дуглас Блейд, распечатывая свежую колоду карт.— Предлагаю покер...

— Чует мое сердце — играю в последний раз, ибо живу в страхе перед вселенской катастрофой,— пошутил Тюмтюмов.

— Послушать вас, так и Россия завтра погибнет, — возразил Донауров.

— Она, матушка наша, погибла еще вчера. Как подожгли ее большевики с четырех сторон, так и сгорела дотла. Одни головешки ДЫМЯТСЯг-

— Раскаркался, будто ворон. Каркает — и все о политике, а при дамах дурно ворошить политические темы, — с сердцем сплюнул Софрон Сивцов.

Игра возобновилась. Банк держал полковник; звякание золотых самородков, шелест ассигнаций смешивались с азартными восклицаниями. Главным противником полковника был Блейд и Донауров, но Андрей скоро проигрался. Опростав карман, он растерянно поглядывал на Феону: та молчала, насупив брови.

— Делайте вашу ставку! — напомнил Виктор Николаевич.

— Отвечаю золотоносным участком,— спазматическим голосом объявил Андрей.

— Принято! — Полковник играл в покер с тонким расчетом на неустойчивую психологию противника. Он увеличивал ставки, словно понукая Донаурова следовать его примеру против собственной воли и желания. Жесткие правила покера—•

азартнейшей и любимейшей игры богатых американцев — бросали невыдержанных игроков в безоглядную авантюру.

— Откроем? — предложил Виктор Николаевич.

Андрей согласился: у него была третья комбинация, у полковника — пятая.

— Ваша карта бита. Такова судьба всех, кого любят женщины. Только куда я дену золотоносный участок? — ехидно рассмеялся полковник.

— Мы купим. Пора якутским купцам иметь золотые прииски в собственной тайге,—с убежденностью в правоте своих слов сказал Софрон.

— Игра продолжается, — с тихим злорадством объявил Виктор Николаевич.

Донауров накинул на плечи полушубок и без шапки выбежал из фактории, Феона даже не успела спросить, куда это он.

— Любовь недолговечна, счастье изменчиво,— заметил Виктор Николаевич.

— Добавьте еще: на севере цветы без запаха, женщины без совести, а вы — лучший моралист среди нас,— в тон полковнику съязвила Феона.

Вернулся Донауров, вывалил на стол пригоршню золотых, похожих на ^ыжую фасоль, самородков.

— Никакого покера, хочу играть в очко,— сказал он с подчеркнутой резкостью.

— Воля ваша! Перейдем на двадцать одно. — Полковник сдал карты.

— Ва-банк!— объявил Андрей.— Еще карту. Так, еще одну. — Он сердито отшвырнул карты.

— Перебор! — с сочувствием сказал Виктор Николаевич, подгребая к банку самородки.

— Еще ва-банк! — У Андрея оказались валет и семерка. Он прикупил девятку.

Виктор Николаевич открыл туза, за ним девятку.

— Двадцать. Наша бьет вашу, господин Донауров...

Андрей полез в карман за новой порцией золота, но Феона положила ладонь на его плечо:

— Довольно! Ты проигрываешь чужое золото.

— А чье золото он проигрывает? — спросил Тюмтюмов. Феона не ответила.

— Желание Феоны — закон. Игра прекращается. — Виктор Николаевич сгреб со стола доллары и золото. — Господин Донауров, вы меткий стрелок?

— Какое это имеет отношение к игре?

— Самое прямое. Даю шанс отыграться, верну весь проигрыш, если всадите из револьвера пять пуль между пальчиками Феоны...

— Что, что? Я вас не понял.

— Зато я поняла! — вскрикнула Феона. — Я говорила Вик-

609

20 А. Алдан-Семенов

тору Николаевичу, влюбленные-де не могут причинить вреда друг другу, любовь, говорила, охраняет их в минуту опасности, а он посмеялся над моими словами. Докажи правоту моих слов. — Феона прижала к стене левую ладонь, широко расставила пальцы.

— Не смейте стрелять! — возмутилась Каролина Ивановна.— Что за дурацкие шуточки! Запретите такое баловство, мистер Блейд!

— Я очень люблю смелых девушек и настоящие приключения. Если Феона верит мистеру Донаурофф, то чего нам страшно? — возразил Дуглас Блейд, и в стеклах его очков вспыхнули огоньки.

— Что же ты медлишь, Андрей? Стреляй! — приказала Феона, отбрасывая со лба волосы, и лицо ее сразу приняло и умоляющее и надменное выражение.

На улице раздался топот многочисленных ног, кто-то сильно застучал в дверь, Блейд откинул крючок. В факторию вошли Алексей Южаков и трое неизвестных старателей.

, — Именем революции вы арестованы! — властно сказал Южаков. — Ни с места, полковник! Вы тоже руки на стол! — приказал он Блейду.

— Что означает ваш налет? — спросил полковник Широкий, краснея от своей ,беспомощности.

— Партизаны захватили Охотск, ваши казаки арестованы.

— Вы будете отвечать за такое беззаконие,—пригрозил полковник.

— Можете жаловаться военному трибуналу,— ответил Южаков, оглядывая факторию и словно не замечая ни Феоны, ни Донаурова.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Метель терлась о бревенчатые стены, громыхала жестью вывесок, над столом чадила керосиновая лампа. Щербинин подвернул фитиль, в ламповом стекле распушился чахлый одуванчик огня. Из дымного полусумрака выступили, резко обозначились рыжие, русые бороды, пестрые физиономии, непреклонные лбы, упрямые подбородки.

— Власть-то мы захватили, а вот как удержать ее? Как не выпускать вожжей из собственных рук? — спрашивал Алексей Южаков и отвечал на свой же вопрос: — Колчаковских главарей и местных богатеев судить по закону военного времени, но за Кухтуем, в поселении Булгино, укрылись банды Елагина. Их много, они хорошо вооружены, драться будут, как волки...

— И на матерого волка есть собачьи клыки,— обронил Ин-дирский.

-— Вчера на митинге мы объявили о восстановлении власти Советов по всему Побережью, но Советы на просторах Севера пока что радужная фикция. У нас нет армии, чтобы незыблемо

утвердить свой авторитет и свои идеи. Нет и опытных командиров для отпора японским интервентам, что могут появиться здесь. Поэтому необходимо покончить с бандитами в Булгине, а если явятся интервенты — начать дипломатическую игру. Остается ждать, когда большевики освободят от белых все Приморье, но в Охотске всякое сопротивление должно быть раздавлено,— заключил Южаков, и в лице его появилось напряженное ожидание то ли новых непредвиденных опасностей, то ли тревожного торжества. Он предоставил слово Индирскому, тот выбил из трубки пепел на пол и строго спросил:

— Ревком дает мне чрезвычайные полномочия для расправы с врагами?

— Для борьбы, а не для расправы,— поправил Южаков.

— Теперь один закон: всех, кто против нас, именем революции— к стенке,—ответил Индирский.

— А я вот приказываю освободить из-под стражи Донауро-6а, девушку эту Феону и Дугласа Блейда, американца,— распорядился Южаков.

— Ежели их на свободу, то кого под замок?

— Нет нужды наживать неприятности с Америкой из-за какого-то Блейда, а Донауров и девушка тебе только мерещатся врагами.

Индирский долго в упор рассматривал американца, потом сказал:

— Вы свободны, мпстер Блейд.

— О’кэй! — вежливо, но холодно поклонился Блейд.— Я умею быть благодарным.

— Большевики не нуждаются в признательности капиталистов,— ответил Индирский.

Он называл себя анархистом, стоящим на платформе коммунистов, хотя о коммунистической платформе не имел никакого представления. Отпустив американца, он вызвал Феону и спросил, разглядывая ее маслеными глазами:

— Дочь местного попа?

— Мой отец — священнослужитель.

— Что в лоб, что по лбу! Русские попы и мусульманские мулы яро поддерживали кровавого диктатора Колчака.

— А какой диктатор не кровавый? — отрезала Феона.

— Ну мы к этому еще вернемся. Можете идти домой.

После ухода Феоны он поцокал языком: девка прямо-таки рахат-лукум...

Когда охранник ввел Донаурова, Индирский что-то читал, не обращая внимания на арестованного, потом вскинул голову, пробарабанил пальцами по столу.

— Куда вы запрятали золото Горной артели? — строго спро-

20

сил он.— Мы взяли только ваше, а где артельное? Сорок фунтов. Где?

— Эти сорок фунтов и есть золото Горной артели. Мне его передал на хранение Алексей Южаков, — как можно спокойнее ответил Андрей.

— О том, что передано вам на хранение, я знаю. Только неведомо, куда вы золото спрятали. Наш разговор будет коротким: не вернете золото — шлепнем, — пригрозил Индирский и вышел из-за стола. — Кто там подслушивает? — Ударом ноги распахнул дверь.

На пороге стоял Южаков.

— Не подслушиваю, а случайно услышал. Это кого же ты шлепнешь, не интересуясь ни именем, ни фамилией? Донауро-ва, что ли? Смотри, Индирский, не позволяй себе лишнего, а то засвистишь и заквакаешь! У Донаурова было наше золото, он и привез его в полной сохранности, а мы вместо спасиба его же под замок? — Южаков повернулся к Донаурову: — Не сердись, землячок, что пришлось посадить в каталажку.

— Преподлая вещь — политика. Мудрости никакой, зато пропасть предательства,— авторитетно изрек Индирский.

— Это когда политику творят авантюристы,— раздраженно заметил Донауров. — Сейчас военные ветры выбрасывают на политическую сцену спекулянтов, наживающихся на страданиях народных...

Довольно рассусоливать, давайте чай пить, — вошедший Илья Петрович поставил на стол чайник.

— К чему чай, коли есть спирт? Вот всем по рюмочке. — Индирский выволок из кармана дохи запотевшую бутылку,— Остатки прежней роскоши, конфискованные у миллионера Тюм-тюмова, — расхохотался он.

— С чего веселишься? — спросил Щербинин.

— Вспомнил Феону, — Индирский повел лиловым взглядом по Донаурову. — Хотя бабе ум ненадобен, но Феона неглупа, убедился, когда освобождал из каталажки. Я ей толкую: Колчак был кровавым диктатором России, а она в ответ такое с усмешечкой резанула, что я и рот раскрыл.

— Кто прошлое вспомнит — тому глаз вон! — кисло усмехнулся Донауров. — А вот Феону забирать совсем не стоило бы.

— При классовых схватках о мушкетерской галантности не думают. Женщины иногда опаснее мужчин, не все конечно, Феона не из их числа, при случае извинюсь перед ней,— сказал Южаков.

Индирский любил женщин, пил вино, предавался пороку, жаркое солнце горело в его крови.

Чтобы весело жить, необходимы деньги. Индирский ловчил, хитрил, обманывал, как умел, изворачивался, как мог. В поисках

приключений он сошелся с аферистами: они совершили несколько краж и ограблений и в конце, концов попались. Ин-дирского осудили на три года каторги. После отбытия наказания он был сослан в Восточную Сибирь на поселение. Местом поселения оказался таежный поселок Баяндай, в котором жила колония политических ссыльных: эсеры, большевики, анархисты. Кто-то подсунул Индирскому книжицу Макиавелли «О государе». Из всех мыслей средневекового философа в ум его запала одна — «цель оправдывает средства». Эта простая, но опасная мысль стала его девизом.

После Февральской революции Индирский решил вернуться в Россию, но добрался только до Тюмени. Там встретился он с особоуполномоченным ВЦИК Яковлевым-Мячиным, которому было поручено перевезти царское семейство из Тобольска в Екатеринбург. На самом же деле Яковлев-Мячин замышлял тайно перебросить царя на Дальний Восток. В кружок заговорщиков Яковлева-Мячина вступил и Индирский, но после неудачи бежал в Иркутск.

Город золотых миражей жил буйно и весело: в ночных клубах звенело золото, лилось шампанское, звучали фривольные песенки, продавались и покупались золотые прииски, красивые женщины, земельные угодья. Индирский привлекал женское внимание той своеобразной красотой, когда широкие плечи, осиная талия, лиловые глаза, душные усы кажутся признаками настоящего мужчины.

Его облюбовала богатая вдова, он стал сорить деньгами по всем злачным местам Иркутска. Сладкая жизнь продолжалась до раскатов Октябрьской грозы, любовница Индирского лишилась своего состояния. Он укатил в Якутск и впал в запустение; опять не хватало счастливого случая — великого устроителя судеб.

В Якутск приходили оборванные старатели с алчным отблеском золотой лихорадки на иссушенных лицах и приносили соблазнительные вести о золоте на Охотском побережье. С партией искателей приключений Индирский отправился в верховья Кухтуя и очутился на прииске Горная артель. Грамотный, ловкий, напористый, он быстро стал помощником Южакова сперва по прииску, потом по партизанскому отряду.

Попытки партизан уничтожить елагинцев не имели успеха. Елагин отбивал недружные атаки, сам наносил ощутимые удары.

На радиостанции каждый день сходились Южаков и Индирский. Щербинин, избранный председателем восстановленного Совета, передал связь Донаурову.

Андрей перехватил радио о намерениях японцев оккупировать русское побережье океана. Японские корабли появились

у берегов Сахалина, Камчатки, видели их неподалеку от Охотска, но ледяные поля мешали приблизиться к городу.

— Море вот-вот очистится ото льда, и ждать нам непрошеных гостей,— предупредил Щербинин.

— Тогда мы между двух огней и окажемся,— заметил Ин-дирский.

— А какой огонь хуже? — спросил Южаков. — У нас и людей мало и боеприпасов кот наплакал. Одна пушка командора Беринга на берегу.

— Помощь можно ждать только из Якутска, но до Якутска больше тысячи верст. Когда придет помощь — одному богу известно. Как там дело с полковником Широким? — спросил Щербинин.

— Все по форме: вопросики, ответики, признание, непризнание вины. Каждого из арестантов хоть сейчас под пулю,— торопливо сказал ИндирскийГ. ■

— Откуда у тебя такой цинизм? Как ты можешь ерничать в таком деле? — возмутился Щербинин.

— Радиограмма из Верхнеудинска,— сказал вошедший До-науров.

Радиограмма сообщала, что создана Дальневосточная республика в пределах Забайкалья и Дальнего Востока и установлена в ней власть демократическая, представляющая все слои населения. Совет Народных Комиссаров РСФСР признал ДВР, отношение к новой республике должно быть самое благожелательное, особенно необходимо воздерживаться от столкновений с японцами.

— Положение хуже губернаторского,— сказал Южаков. —< Одной рукой лупи белых, другой — обнимай их союзников. Я так не умею. Не дипломат.

— Учись дипломатии у японцев. Они мастера на поклонники, на улыбочки,— пошутил Щербинин. — Новая политика требует новых приемов борьбы.

Южаков посмотрел в темное лицо Индирского: было в этом лице что-то, что настораживало его.

Они собрались-уходить и стояли посредине комнаты: Южаков, застегнутый на все пуговицы, и Индирский в распахнутой дохе, от нее исходил душный запах таежного зверя.

>— Чем больше тебя узнаю, Иосиф, тем меньше понимаю: хочешь обижайся, хочешь нет, а с двойным смыслом ты человек,— сказал Южаков.

— Алексей Иванович, нельзя же так! — вмешался в разговор Щербинин.

■— Что нельзя?

•— Бросаться походя политическими обвинениями...

— Я его извиняю, он погорячился, а сгоряча родного отца обидишь,— сказал Индирский.

Он вернулся к себе, не раздеваясь лег на диван, положил под голову руки. «Я не принадлежу к руководителям высшего типа, слишком незначительна история революции на краю океана. Мне не дорваться до высоты, на которой можно стать рядышком с великими мира сего»,— подумал Индирский.

Хотя его постоянно угнетало сознание собственной второсортности, завистливая надежда жила в сердце. Он был убежден, что в жизни преуспевают лишь те, кто не признает никаких моральных препон. «Морально все, что помогает продвижению по лестнице успеха. Маленький человек неожиданно может стать у кормила власти, потому что неожиданность — самая мощная прислужница замысла. Надо только приспосабливаться к обстоятельствам и не быть чересчур прямолинейным, политика не терпит прямых линий, откровенных поступков. Я должен как можно больше желать, ибо желание — мать мысли и действия. Ненависть — тоже только желание убрать все лишнее с пути, а зависть — великолепное желание управиться со своими соперниками»,— рассуждал Индирский, перенося свои личные убеждения на всех людей.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Донауров стоял перед Феоной, страшась заглянуть в ее глаза... Он только что сообщил о приговоре трибунала —расстрелять полковника Широкого, Никифора Тюмтюмова, Ивана и Софрона Сивцовых, Каролину Буш. Одного Бореньку Соловьева приговорили к пяти годам тюрьмы.

Феону ошеломил приговор трибунала. Андрей пожалел, что сказал о нем, и на цыпочках вышел из спальни, Феона села на кушетку, уронила на колени обессилевшие руки.

— Боже мой! Партизаны освободили меня, Андрея, Дугласа Блейда. Так, думала я, они освободят и других.

Феона понимала только одно: безоблачная жизнь кончилась. Теперь, если в Охотск придет отряд Елагина, то учинит расправу над партизанами. Мысль о возможности победы елагинцев вызывала страх; сердцем Феона сочувствовала любому страданию. Она всегда испытывала жгучую жалость не только к попавшим в беду людям, но и к больным животным, и к раненым птицам, переживала несчастье других, как собственное, и сочувствие ее было искренним.

«Я жила одной любовью, и счастье любви заменяло смысл самой жизни. Я и сейчас думаю: счастье любви—это чудо, икра-сота его в том, что не знаешь, из чего же оно состоит. Из поступков ли, из слов ли любимого, из твоего ли желания уступать ему во всем?..»

Предчувствие непонятной, неотвратимой опасности сплеснуло ее сердце. Она накинула на плечи шубку, выглянула на улицу. В сумерках стены храма Преображения казались высечен-

ными из алебастра, колокольный звон мягко струился над Побережьем.

Феона вошла в переполненный храм. Темные лики скорбно взирали на молящихся, потрескивали свечи, синий дым ладана покачивался в воздухе. Феона не узнала отца: в серебряной ризе с золотыми крестиками, он почудился ей совершенно иным, новым и как бы чужим, и только голос, грудной, глубокий, был родным и любимым.

Она сперва прислушалась к голосу, не разбирая слов, пока не поняла смысл молитвы: отец Поликарп провозглашал многие лета председателю Совета Щербинину. Это было неожиданно и смешно. Феона прикрыла ладонью рот, чтобы не улыбнуться. Прихожане истово крестились, повторяя слова молитвы, и не удивлялись.

Вечером Феона спросила отца:

— Почему ты стал молиться за.безбожника?

— Народ во здравие Ильи Петровича молебен заказал, якуты с тунгусами особливо просили, я многие лета и провозгласил,— ответил отец Поликарп.

— За какие такие добродетели?

— За новые цены на пушнину. Что поделаешь: поп — слуга господен. — Отец Поликарп в раздумье поласкал свою бороду.— Меха бы надо проверить да в амбаре заодно прибрать. Займись-ка этим, Феона!

Прилив взломал припай, береговой ветер угнал льды, мир сразу стал необъятным, веселым и синим, блеск моря и неба сливался с сиреневой дымкой сопок.

На берегу не суетились люди, как в пору рунного хода сельди, но напряженное ожидание чувствовалось во всем. Наступили самые золотые дни, а нынче наверняка упустишь дорогие мгновения рунного хода. Заботы рыбаков не волновали Донау-рова. Он шагал по сырому песку, подставлял лицо соленым брызгам, испытывая радость от хорошего майского дня.

Феона перебирала в амбаре связки песцовых и беличьих шкурок. При виде Андрея ее глаза просияли, но она не позволила ему приблизиться.

— Я воняю рыбьим жиром. — Она отступала в угол и взмахивала- руками, отгоняя Андрея.

-— Зачем тут хранится Мамонтова кость? — спросил Андрей, с трудом приподнимая трехаршинный бивень.

— Подарили... Нам.иногда живых мамонтов дарят...

Феона хотя и шутила о живых мамонтах, но таежные жители действительно щедро одаривали священнослужителей. Охотский храм Преображения был единственным на тысячи верст Побережья, а отец Поликарп — особенно чтимым священником: его знание народных нужд, посильная помощь ценились охотскими жителями. Отца Поликарпа одаривали не только мамон-

товой костью и пушниной, но и оленями; животные становились священными, содержались у даривших, и приплод от них считался собственностью церкви.

Отец Поликарп из храма, Андрей с радиостанции пришли на обед одновременно.

— Сказывают, передаешь какие-то воззвания в Америку и Японию. Это что, манифесты собственного сочинения? — спросил отец Поликарп.

— Воззвания Москвы да еще иркутского ревкома я принял и передал. Если любопытствуете, то, пожалуйста, вот! — Андрей выложил на стол листок.

— Любопытствую, любопытствую! — Отец Поликарп взял заскорузлыми пальцами лист, прочел вслух: — «Груды костей и пепла, дым пожаров, море рабочей и крестьянской крови — вот та дорога, по которой прошли в Сибирь объединенная буржуазия и ее наемники...» Это кто к кому обращается?

— Рабочие Сибири к рабочим Америки...

— Дойдет ли слово сие до простого американца?

— С американской радиостанцией на Аляске у нас связь.

— Связь-то связью, а передают ли там такие воззвания?

— Этого я не знаю. Вот вам еще одна радиограмма. Уполномоченный Совнаркома по иностранным делам Сибири сообщает из Иркутска, чтобы мы воздержались от всяких столкновений с японцами, и подтверждает: у Москвы к временным буферным образованиям на Востоке отношения доброжелательные.

— Создана какая-то Дальневосточная республика — не красная, не белая, окрещена почему-то буферной. В составе ее правительства коммунисты, эсеры, меньшевики, частную собственность и свободу торговли признают, а парламентский строй не допускают. Словом, по-моему, эта ДВР ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса,— пошутил отец Прликарп.

— Илья Петрович разъяснение «буфера» даже в словаре Брокгауза искал,— заметил Андрей.

— И что же, нашел?

— У Брокгауза «буфер» — пружинящее устройство между вагонами. О буферных же государствах — ни звука.

— Буферная республика—государство, расположенное между территориями или сферами влияния крупных держав,— пояснил отец Поликарп. — Охотское побережье входит в состав ДВР?

— Если нас предупреждают о доброжелательном отношении к буферным образованиям, то мы не отошли к ДВР.

— А если отошли?

— Зачем гадать на кофейной гуще?

— Туманны ныне политические горизонты. Ой-ей как туманны!

Над Побережьем даже в исходе мая знобило от студеного неба, но уже сочным синим светом налились наледи, звездисто взблескивает галька. Колдуют белые ночи.

Андрей никак не мог привыкнуть к белым ночам Севера. С обостренной наблюдательностью поэта он видел спящий свет на камнях, выпуклые сопки на горизонте, лужи, переполненные белесым сиянием, голые, но уже с набухшими почками лиственницы.

Белые ночи очаровывали и манили к морю, само море было затянуто паутиной блеклых красок, у причалов подрагивали кунгасы, вместе с волнами раскачивались и опускались сонные чайки.

«Мой дух устремляется в неведомые дали, белыми же ночами особенно»,— подумал Андрей, возвращаясь домой.

Феона ожидала его.

— А я тебя жду, а тебя все нет и нет. Мне теперь страшно одной, особенно ночью.

— Что ты, Феона! Не нужно бояться.

— Я за тебя боюсь. Что я без тебя?.. Былинка на ветру...— Она потерлась щекой о его плечо, отбросила мешавший локон.

...Они лежали, прижимаясь друг к другу: Феона, томная и ослабевшая, Андрей, продолжавший думать о своей юной жене с поэтической приподнятостью. Вдруг он рассмеялся.

— Ты это чего? — спросила она.

— Нашел забавное сравнение.

— Кого и с чем?

— Тебя с цветком. Ведь наш брат смотрит на женщину как на живой цветок: что ни день, то новая окраска. Если женщина умеет постоянно являться новой, ей можно не тревожиться за семейное счастье...

— Где же я найду столько новых красок?

— Тебе не стоит волноваться, моя зеленоглазая. Ты неисчерпаема...

Феона уперлась подбородком в перекрещенные руки и посмотрела на Андрея немигающе: ее глаза походили на лесные омуты, бог знает, что таится на дне таких омутов!

— Если ты заведешь любовницу, я отошью ее, как это делала Каролина Ивановна,— неожиданно сказала Феона. — Когда муж стал ей изменять, Каролина Ивановна наняла парня и научила, как отбить у него любовницу...

— Женское коварство беспредельно,— пошутил Андрей,— но мелковато. Вы всегда в мелочах, как гусыни в перьях...

Любовь Феоны была как белые ночи Севера — нежной и беспокойной. В этой любви были и непрестанная изменчивость настроения, и романтическое отношение к жизни, и трагическое восприятие событий. Феона казалась Андрею то девчонкой-под-ростком, то опытной женщиной, то неприступной девушкой и как бы подтверждала мысль о женщине-цветке.

-— У тебя сильное сердце,— сказала она, приложив ухо к груди Андрея. — А сильное сердце — смелое сердце.

— Смелость моего сердца зависит от твоей любви.

На Донаурова обрушилась радиолавина запоздалых новостей. Андрей перехватывал их из Москвы, Владивостока, Токио, Вашингтона, и, хотя эти сообщения не адресовались Охотску, они имели к нему отношение.

Из угрожающих, умоляющих, панических радиограмм Андрей воссоздавал пока еще пунктирную картину военных и политических событий на Дальнем Востоке.

С волнением записывал он сообщения об уходе американцев с Дальнего Востока. Интервенты — помощники верховного правителя России — после его казни и, разгрома его армий спешили покинуть Сибирь. Только Япония не желала уходить, наоборот, она усилила численность своих войск, помогая белым генералам и атаманам: под Читой японцы сражались плечо в плечо с атаманом Семеновым, весной двадцатого года захватили Владивосток. Члены Военного совета НРА Сергей Лазо, Алексей Луцкий, Всеволод Сибирцев были арестованы. Японцы передали их казачьему есаулу Валерьяну Бочкареву. По его приказу Лазо, Луцкого и Сибирцева живыми бросили в паровозную топку.

— Есаул Бочкарев, есаул Бочкарев!.. — повторял Андрей фамилию неизвестного уссурийского казака.— Не хотел бы я встретиться с тобой на лесной тропе...

С пачкой радиограмм он отправился к Щербинину, тот проводил заседание Совета. Что делать, если в Охотск придут японцы? Этот вопрос вызывал разногласия среди партизан.

Алексей Южаков настаивал на обороне города — ему казалось постыдным уйти в тайгу без боя.

Щербинин требовал уклоняться от столкновения с японцами и напоминал, что в Булгине сидит Елагин и ждет японцев.

— Елагин ликвидирует нас с помощью интервентов. Уж лучше уйдем в тайгу и сохраним свои силы. Предлагаю, не теряя времени, послать нарочного в Якутск за помощью,— говорил Щербинин.

Андрей показал ему радиограммы.

— Только безумец может совершать такие злодеяния, но все равно отныне фамилия сжигателя живых людей войдет в анналы нашей революции. Обшаривай небо, Андрей, перехватывай все, что сумеешь. О появлении японцев нам необходимо знать как можно подробнее. Ты справляешься с работой?

— Где там! Иногда засыпаю за рацией...

— Рекомендую в помощники Василия Козина — я его радиол делу немножко учил.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Индирский предпочитал работать по ночам.

— Ночью легче допрашивать! Страху у арестованного больше, всякая ерунда ловушкой чудится, кожей начинает чувствовать опасность,— говорил он, выпуская изо рта красивые колечки табачного дыма.

Дуглас Блейд слушал, почтительно улыбаясь, роговые очкш плотно прикрывали его студеные глаза. Блейд умел слушать собеседника и, хотя Индирский все еще не ответил на его странное и очень рискованное предложение, был сосредоточенно внимателен.

* В ночном допросе есть страх и тайна, а поздний час обостряет ненависть,— согласился Блейд. — Так я жду ответа—

— То, что вы предложили, называется изменой. — Индирский выбил о край стола трубку. — Что мне мешает арестовать вас, не понимаю?

— Измена большевикам еще не измена Отечеству. Я произнес Отечество с большой буквы, ибо за ним вижу Россию, а мое предложение на пользу Русской империи,— сказал Блейд.

— Русская империя давно стала нашим воспоминанием. Так что же вам надо, мистер Блейд? — спросил Индирский.

— Господину Елагину и его людям надо быть в курсе всех дел в Охотске. О появлении японских военных кораблей, о планах Совета мы надеемся иметь самые свежие сведения. Ведь с приходом японцев елагинцы пустят в ход длинные ножи. В списке приговоренных к ножу вы второе лицо...

— Еще бы, воображаю! Но беда обостряет ум, ловкость побеждает судьбу, говорит пословица. — И Индирский сразу, как само собой разумеющееся, спросил: — Чем гарантирует безопасность моей жизни Елагин?

— Вы убрали с его дороги опасных конкурентов. Сейчас на Побережье остались две силы международной коммерции: Иван Елагин и Олаф Свенсон...

— Мне сохранят жизнь, если переметнусь на вашу сторону, но только жизнь — мало,— сказал Индирский небрежно, словно о постороннем и незначительном факте.

— Вы хотите золота?

— Смешной вопрос!

— У вас больше пуда артельного золота, того самого, что конфисковали у Донаурова. У отца Поликарпа есть семьсот песцовых шкурок. Замечательные шкурки, с голубоватым отливом, шерсть как пух.

— Откуда вы знаете о поповской пушнине?

— Поп сам показывал мне песцов. Если и есть у него что-то путное, то это дочь и пушнина. »

— Верно! Феона выше всех похвал, но около нее Донауров. Впрочем, его можно и под замок...

— А кто станет перехватывать радио?

— О радио не подумал. Ну что ж, для начала получайте! — Индирский подал американцу копии последних радиограмм. — Пусть господин Елагин готовится к приходу японцев, уж им-то он обрадуется. Скажите ему, что сегодня уйдет в Якутск с важным письмом наш посланец: Щербинин и Южаков просят отряд против Елагина. Думаю, посланца можно перехватить на переправе через Кухтуй.

— О'кей! Есть еще одна маленькая просьбица.

— Если по силам, пожалуйста...

— Один мой знакомец сидит в вашем подвале...

— Боренька Соловьев, царицын освободитель?

— Он самый. Очень милый, очень приятный человек. Устройте ему побег.

— С какой такой радости? И что мне за прок от побега царицына прихвостня, сукина сына, бриллиантового вора?

— После скажете большое спасибо за идею. — Блейд так вкрадчиво улыбался, что Индирский отвалился от стола, и глаза его засветились рысьей желтизной.

— Ну что ж, пусть будет по-вашему.

— Человек часто не знает своей судьбы и кружится-кру-жится, пока найдет путь к самому себе. Но вы из тех, кто умеет брать за горло судьбу.

— Если спросят, зачем были у меня, то говорите, отбирают, мол, катер. Между прочим, ваш «Альбатрос» мне скоро понадобится.

— Ради бога! — Блейд распрощался и покинул кабинет.

Индирский в окно проследил за легкой, решительной походкой американца, пересекавшего площадь. Как это он сказал? «Измена большевикам еще не измена Отечеству»? Индирский распахнул окно, лег грудью на подоконник, вгляделся в ясную, с переливами ночь, в темную дышащую массу океанской воды. Позабытые видения вставали из ночных испарений, заставляя заново переживать их.

Перед Индирским возникла бревенчатая хижина, на пороге ее стояла молоденькая якутка, гибкая, ловкая, словно куница. Стояла на снежном ветру, переполненная тревожным ожиданием. Женщина ждет его, но он уже никогда не возвратится. В тот день якутка отдала ему все, что имела: лодку, ружье, сушеное мясо, меховые вещи отца. Он обещал вернуться за ней, но что такое обещание женщине в его глазах? Курицу обманывают зерном, бабу — словами,— старинная эта пословица очень по душе Индирскому.

Якутка, стоящая на ветру, погасла, теперь он видел новую женщину.

Он видел Феону с зелеными, такими волнующими глазами, и терпкая судорога ерошила сердце. Желание обладать Феоной было пока неисполнимым и оттого усиливалось беспредельно.

«Неужели любовь — дар, которым я не владею? Почему какой-то паршивец Донауров внушил к Себе любовь, а на меня Феона смотрит как на гнилой пень? Однако не существует женщины, равнодушной к преклонению перед ней, и чем сильнее преклонение, тем податливее она. Феона только тем и отличается от других, что ее надо брать исподволь, а не штурмом. Ее нужно удивлять умом, силой, славой, бабье удивление приносит успех, когда мы уже смирились с поражением...»

Мечтая о Феоне, он входил в новый, неизвестный, но триумфальный мир, в котором, кроме карьеры и могущества, существуют красота, и любовь, и счастливая тоска по недоступным женщинам.

Он закинул руки за голову, потянулся до хруста в костях, прогоняя томление. Вышел из кабинета, спустился по четырем ступенькам, отпер заржавленную железную дверь. Туча мрака хлынула из подвала, кто-то невидимый зашевелился на полу.

— Соловьев! — позвал Индирский.

На тихий зов откликнулись невнятным мычанием.

— Выходи, Соловьев...

—Они сидели в кабинете с опущенными шторами. В свете керосиновой лампы лицо Бореньки Соловьева казалось пестрым; серая грязь покрывала щеки, шею, в нечесаных волосах торчала труха.

— Ешьте и пейте, разговаривать на сытый желудок веселее,— советовал Индирский.

Соловьев ел, почесываясь, отвечая на расспросы короткими кивками.

— Я решил освободить вас, Соловьев... .

Боренька кивнул.

) — С одним условием: вы сейчас же уйдете в Булгино.

Боренька снова кивнул.

— Вот наган, вот патроны к нему! — Индирский подал берестяной коробок с патронами и револьвер. — Но перед уходом прошу ответить на несколько вопросов.

Боренька согласно закивал.

■— Вы знали Яковлева-Мячина — охранителя царя и царицы в Таврическом дворце?

— Василий Васильевич был мне хорошим приятелем,— приглушенно ответил Соловьев.

— Он был и моим другом, да разошлись наши дорожки. Состояли в одной партии — анархистов. За участие в каком-то заговоре он был приговорен к смертной казни, но сумел бежать в Канаду.

,— Всей биографии Василия Васильевича я не знаю,— грустно заметил Боренька.

— В семнадцатом году вернулся в Петроград, потом стал командиром Особого отряда, охранявшего императора в Тобольске.

— Отрядом командовал полковник Кобылинский.

— Ну да, а Яковлев-Мячин его заместитель.

— Я снова встретился с ним в Тюмени, когда он ехал за их императорскими величествами.

— Это в восемнадцатом году, в апреле? И я находился в Тюмени. Как мы с вами не столкнулись?

— Я встречался только с монархистами. Мы же готовили похищение.

— С этой же целью и я жил в Тюмени...

Оловянный налет в глазах Бореньки Соловьева сменился живым блеском.

— Но вы же анархист?

— Был анархистом, завтра, возможно, пойду в монархисты. Они самые цельные люди и верны даже мертвым идолам,— с легким хохотком ответил Индирский. — Но вернемся к нашим баранам, как говорят французы, вернемся к попытке увезти царя и царицу из Тюмени. Пока Яковлев-Мячин собирал в путь-дорогу Николая и Александру, я с небольшим отрядом ждал в Тюмени. Мы мечтали захватить царский поезд, повернуть его во Владивосток вместо Екатеринбурга. В успехе не сомневались, ведь Яковлев-Мячин являлся особо уполномоченным ВЦИК.

— К сожалению, я покинул Тюмень, когда Василь Василь-ич привез их величества. Губчека начало охоту за моей головой, пришлось скрыться. Почему же вам не удалось похищение?

— Рабочие закрыли семафоры, поставили свою охрану у поезда. Нам пришлось спасаться бегством. Куда утек Яковлев-Мячин, не знаю, я умчался в Иркутск,— сказал Индирский.

— Как странно! Мы, служившие одной и той же цели, встретились с'таким опозданием. И где встретились —на краю океана!

— Не сошлись в Тюмени — познакомились в Охотске. Можете рассказать Елагину о моей попытке спасти царя и царицу, это не повредит. А теперь пора уходить, у галечной косы лодка, на ней переправитесь в Булгино. Поклон господину Елагину, но помните: вы обязаны мне жизнью...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

•— Японский крейсер идет в Охотск! — прокричал Андрей, вбегая в Совет.

— Откуда известие? — спросил Илья Петрович.

— Токио радирует командующему оккупационными войсками во Владивостоке.

— А если это провокация? — подозрительно спросил Индирский.

—- Не вижу в ней смысла. Надо установить наблюдение за морем, если японцы высадятся, мы уйдем в тайгу,— сказал Илья Петрович.

— История не простит нам, если оставим город без боя,— возразил Южаков.

— Плюнь на историю и готовься к походу. Я не окажу сопротивления японцам. Лучше временно отступить, чём погибнуть бессмысленно,— заранее отметая все возражения, решил Щербинин.

В городе начался переполох: партизаны упаковывали пушнину, ценности, провиант, не желая оставлять японцам ни мехов, ни ржаной муки, что была дороже бриллиантов. Наблюдатели следили за морем, но в нем мерцала бездымная яснота, одни буревестники носились над охотскими водами.

Индирский, улучив минуту, встретился с Дугласом Блейдом.

— Итак, уходите в тайгу? — спросил американец.

— Лично я или партизаны?

— Вы свой человек. Уж кого-кого, а вас не дадим в обиду ни японцам, ни партизанам, но вы пока нужнее нам на посту у красных. А потому советую уйти вместе с партизанами, я дам знать, когда можно вернуться. Что касается партизан, то их ошибки — наши достоинства. Они опасаются японцев, но японцы без согласия Америки не присвоят Охотское побережье. А здесь Америка — это наша фирма, и я — ее представитель.

— Партизаны все еще не понимают, кому подчиняются, кто теперь их хозяин: Москва или Верхнеудинек? Этакое незнание на руку японцам.

— И нам на руку это незнание, и Елагину, и всем белым силам от Читы до Владивостока.

— Елагин перехватил нашего посланца? — спросил Индирский.

— Нет, не поймал. Не удалось заколотить в землю по самую шляпку. Канул в таежные чащи, надеюсь, утонет в болотах...

— Для якута таежные болота — родной дом,— усмехнулся Индирский.

Багровый, с воспаленными веками, с разметавшейся на груди бородой, лежал отец Поликарп. Феона сутками сидела у постели больного.

— Дети мои,— сказал отец Поликарп. — Уходите в тайгу с партизанами.

— Я не оставлю тебя одного,— возразила Феона.

— Приказываю как отец...

— Не подчинюсь твоему приказу! — В голосе ее была такая твердость, что отец Поликарп понял: не послушается.

Сердце Феоны разрывалось между отцом и возлюбленным, она была уверена, что с приходом японцев в Охотске появятся и елагинцы. Так думал и Андрей: то, что его работу на радиостанции Елагин расценит как измену, он не сомневался.

Прошло несколько дней, японские корабли не появлялись, но партизаны не оставили наблюдения за морем. На дежурство ходил и Андрей. Он взбирался на мыс Марекан, разводил костер и коротал часы, обшаривая биноклем качающуюся морскую пустыню.

Окрестные сопки буйно цвели, бутоны шиповника походили на густые пятна крови, одуванчики казались солнечными лучами, свернувшимися в клубки. Под обрывами Марекана пенилась зеленая бездна, из нее часто поднимались тюлени, их любопытствующие морды нравились Андрею. Раньше он не отличал одного тюленя от другого. Феона научила его этому.

На прибрежных камнях грелся соломенного цвета лахтак, около него распласталась акиба — коричневая, с черными пятнами на спине, в воде мелькала серая ларга —милая и доверчивая, словно ребенок.

Из пучины вставали • солнечные снопы, и весь воздух был просвечен солнцем, и во всем была сила красоты.

«Истинная поэзия может быть грубой, но не жеманной, действенной, но не нравоучительной. Ненавижу монахов в русской поэзии: они не привьют людям ни гуманизма, ни любви. Сердце поэта должно вмещать как можно больше добра и любви»,— говорил себе Андрей.

О любви он не мог рассуждать общими, хотя и возвышенными словами: его любовь воплощалась в совершенно конкретный образ Феоны. Она накладывала свой отпечаток на мысли, являлась его представлением о счастье, казалась ему идеалом женского изящества. Хвалить перед ним Феону было можно, охаивать — безнадежно.

Наступил вечер с терпким запахом таежных трав, появился сквозной, тонкий, как паутина, туман, деревья плыли в нем, словно фантастические рыбы, все становилось нереальным, обманчивым, берег и море погружались в сон.

Андрей смотрел на длинные полосы гальки, но воображал их грудами старых корабельных парусов; в глазах двоилось галечная коса отодвигалась в туманные дали.

Зыбкая громада обрушилась на Андрея, студеные брызги ударили в небо. За первой волной грохнули вторая, третья, а с четвертой появился черный фрегат. Он вылетал из самого центра горизонта, волны передавали его друг другу, как эстафету времени и пространства; скрип снастей, тугое пощелкиванье парусины, мокрое гудение канатов как бы говорили — на Охотский рейд спешат корабли землепроходцев. Кочи, фрегаты, корветы слетаются на этот открытый всем ураганам рейд, чтобы еще раз подтвердить свое свидание с историей.

«Какие капитаны отдавали здесь якоря, какие тут шли разговоры! На этом пустынном рейде впервые были произнесены слова «Берингово море», «Командорские острова», «Алеутская гряда», «Аляска», «Форт Росс», «Калифорния»! Произнесенные

впервые здесь названия эти разлетались по всему миру и оседали на географических картах,— с гордостью за предков, с завистью к ним прошептал Андрей, склоняясь все ниже над кос-^. тром. — Мы окажемся недостойными потомками, если позволим чужеземцам стать на здешних берегах России...»

Волосы его коснулись дотлевающих углей, ожог молниеносно вырвал из забытья.

Андрей вскочил на ноги.

На горизонте стояли черные фонтаны корабельных дымов.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Японский крейсер дал орудийный залп, снаряды с омерзительным свистом промчались над городом. В полдень появился на рейде и отдал якорь русский пароход «Астрахань». От крейсера и парохода одновременно отвалили шлюпки, и на берег, нога в ногу, вступили японец и русский. Японец в военной форме был командиром крейсера.

На пристани собрались любопытные, японец и русский направились к ним. Оба низенькие, толстенькие, но один яркоглазый и смуглый, другой с толстым унылым носом. Они остановились перед толпой.

— Господа русские! — заговорил японец.— От имени моего императора и Приморского земского правительства приветствую вас! Ваше правительство направило в Охотск своего представителя, наделенного чрезвычайными полномочиями. Господин Алексей Сентяпов с этого часа — верховный начальник Охотского края, который является неотъемлемой частью Приморского земского государства...

Алексей Сентяпов поклонился, спросил с визгливой строгостью:

— Где же представители уездной власти?

— Попрятались в страхе перед вами,— ответил из толпы Дуглас Блейд.

— Странная манера встречать начальника,— повернулся Сентяпов к американцу.

— Я подданный иного государства, в русские дела не вмешиваюсь.

— И правильно поступаете! — сумрачно ответил Сентяпов и направился в город.

Между тем с «Астрахани» сходили на берег прибывшие с Сентяповым люди. В толпе искателей приключений были старатели, матросы, плотники, весь тот бездомный люд, что волнами перекатывался в те годы по стране.

В первый же день Алексей Сентяпов составил обращение к ушедшим в тайгу партизанам, призывая их вернуться под крыло законности и правопорядка, гарантируя неприкосновенность и безопасность. Он нанес визит вежливости Дугласу Блей-

ду, американец встретил его почтительно, как и подобает встречать нового хозяина богатого края.

— У меня к вам просьба,— сказал Сентяпов. — Одолжите катер, хочу посетить Булгино.

— Сочту за честь представить вам господина Елагина,— белозубо улыбнулся Блейд.

В Булгине гостей встретили сердечно. Елагин познакомил Сентяпова с Боренькой Соловьевым, со знаменитым старателем Матвейкой Пауком, с еще более знаменитой «Дунькой — Золотой пуп». Кличкой этой она гордилась, как вояка медалью.

Дунька угостила Сентяпова пирожейниками с печенью налимов, строганиной из лосося. После коньяка Сентяпов размяк. Обскурант по натуре, он тянулся к характерам зверским и смелым в достижении собственных целей и без колебаний отправился к океану, надеясь найти поприще для своей карьеры.

Сентяпов пил и слушал, приглядываясь к собеседникам.

— Всю зиму мы накапливали силы, чтобы вышвырнуть партизан из Охотска,— говорил Елагин,— но глупо просчитались. Уважали врагов больше, чем они заслуживали, а достаточно было появиться вам — и партизаны бежали в тайгу...

— Они бежали перед японцами,— скромно возразил Сентяпов. — Японцы пришли и уйдут, вы останетесь. Останетесь как полновластный правитель. Они рабы и не могут жиуь без власти.

— И без веревки на шее,— съязвил Боренька Соловьев.— О веревке я анекдот роскошный знаю. Захватили каратели уездный городишко, собрали на площади митинг. Говорят: «Завтра на этой площади всех подряд вешать станем. Явка без опозданий. Вопросы есть?» — «Есть вопросец! — поднимает руку один простодушный. — Веревки-то казенные будут али свои приносить?..»

— Типичный представитель открытой и доверчивой породы дураков,— почмокал губами Сентяпов.

— Война — помните германскую? — доводит людей до кровожадности, если взвинчивать социальные страсти да разжигать психоз национальной вражды. Что ни говори, а несколько поколений стали навозом для будущего,— угрюмо произнес Елагин.

— Навоз для будущего? Я — навоз, вы — навоз, и нет иной альтернативы? Неужели нет? — забормотал Боренька.

— А я вот не желаю быть навозом даже для вечности! Мой идеал — сам большой да щей горшок. Не так ли, Дунечка? — похлопал кабатчицу цо жирной спине Елагин.

— Я когда-то предпочитала идеальную любовь, но потом поняла—любовь начинается идеалом, кончается под одеялом,— затараторила Дунька.

— Хватит болтать, господа, пора думать о борьбе с большевизмом. Японцы пришли и уйдут, вы останетесь,— повторил Блейд. — А мы вам поможем.

— Если так, то мы станем друзьями. — Сентяпов протянул рыхлую ладонь Блейду. — С большевиками делить власть не желаю, а буду опираться на вашу помощь, господа.

Над морем стояла ночь и опять сияли небо, воздух, морские волны. Катер Дугласа Блейда скользил над бездонными глубинами, сопки проходили медленно, величаво, черная вода лениво обламывалась у бортов, за кормой клубился бугристый след. Хлопья пены выбрасывались на колени Сентяпова, он был погружен в неясные ему самому думы. Изредка поглядывая на светящуюся равнину моря, он чувствовал себя угнетенным. Угнетало сознание собственной малости в огромном северном мире, и казалось невозможным, что вот он — сын калужского скорняка— стал полновластным правителем.

— Моей власти могут угрожать одни большевики.

— Вы что-то сказали? — спросил американец.

— Я спросил: слово может быть оружием?

— Слово божие, разумеется...

— А человеческое?

— Если бог вкладывает его в наши уста...

— Я буду сражаться с большевиками божьим словом.

— Сражайтесь с ними делом, мистер Сентяпов! Война слов самая бесполезная и самая смешная из войн,— посоветовал Блейд.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Хмурый, исхудавший после воспаления легких отец Поликарп то читал Библию, то беседовал с Донауровым. Тот же, вернувшись из тайги, не показывался на улице, а коротал время со священником да наслаждался своей любовью к Феоне.

— Сколько новых людей у нас появилось, страсть! Делят святую Русь. Забыли, видно, что Русь-то единая, неделимая, нельзя ее на сто кусков распотрошить,—говорил отец Поликарп.

— И Россию, батюшка, можно распотрошить, только вот надо ли? Стоящее ли это дело? — спрашивал Андрей.

В комнату вошла Феона с тряпкой в руке. Она мыла окна, двери, стены, обмахивала пыль с мебели; Андрей любовался ее летящими движениями и видел, как стекла приобретают родниковую ясноту, бревна стен желто лоснятся, кровать под лоскутным одеялом стала похожей на цветочную поляну. Он испытывал признательную нежность и к ловким рукам Феоны, и к родниковым стеклам, и к цветному одеялу...

С моря ползла грозовая туча, от каждой молнии вода вспыхивала, словно подожженная. Грозы — редкое явление в высоких широтах — вызывали в Андрее беспричинную радость то ли своим могуществом, то ли дикой красой. Сегодняшняя гроза была необычной: на востоке небо и море соединяла сплошная стена

ливня, на северной стороне стояла радуга, в южной — солнце. Ливень, радуга, солнце усиливали радость Андрея, и без того настоянную на любви к Феоне.

—• Как хорошо!—воскликнул он.

Феона положила ему на грудь ладони, прижалась головой и зарыдала.

— Что с тобой, Феона?

— Я плачу от страха, что скоро окончится наше счастье, проговорила она сквозь слезы.

— Наше счастье не окончится до нашей смерти...

Она вздрагивала при каждом ударе грома, в отблеске молний лицо ее становилось то зеленоватым, то лиловым. После грозы наступила тишина, и Феона успокоилась.

Пробуждение ее начиналось обычно с недоуменного вздоха: она приоткрывала веки и видела на подоконнике странный шар в короне лучей. Откуда он появился? Требовалось усилие, чтобы понять — это же ее круглое зеркальце, в котором запуталось солнце.

Феона осторожно, чтобы не разбудить Андрея, выскальзывала из-под одеяла, потягивалась, жмурилась на стекла в дробинках прошедшего дождя, на занавески, что раздувались от морского бриза. Как ни осторожно вставала она, Андрей пробуждался одновременно, несколько мгновений следил за ней, потом бросался к Феоне.

— Да здравствует солнце! — Он обнимал ее и кружил на месте.

Феона в тысячу первый раз торжествовала свою победу над ним.

— Не все любят красоту, но все хотят есть, в том числе и ты,— говорила она, разливая чай: янтарная струя изгибалась над стаканом, пахло горячими булочками, кетовой свежепосо-ленной икрой.

— Вот оно —обыкновенное счастье, необходимое всем людям. В страхе потерять его плакала ты вчера,— сказал Андрей.

Окно закрыла фигура солдата.

— Вас просит зайти Сентяпов,— сказал солдат.

— Зачем я понадобился?

— У него и спросите, мое дело передать.

— Пойдешь к Сентяпову? — спросила Феона.

— Он предложит вернуться на радиостанцию.

— А ты как?

— Пить-то, есть-то нужно...

В кабинете Сентяпова Андрей столкнулся с Дугласом Блеи-дом, которого не видел с той злосчастной ночи, когда они были арестованы.

— Добрый день, мистер Донаурофф! Рад встретить вас в полном здравии,— приветствовал американец. — Вы еще не знакомы, рекомендую, Донаурофф — славный человек.

— Я потому и пригласил его, что наслышан. Предлагаю должность начальника радиостанции,— сразу перешел к делу Сентяпов.

— Так с ходу и в начальники? Надо поглядеть, в каком состоянии станция.

— Садись за столик и выстукивай: всем, всем, всем...

— Соглашайтесь, мистер Донаурофф! Я уже говорил господину Сентяпову, что, кроме вас, другого радиста нет на всем Побережье. А радио необходимо вот так,— Блейд провел ребром ладони по своему горлу. — Буду дополнительно платить за информацию, интересующую нашу фирму. Я только что рассказывал господину Сентяпову о том, как американский Запад относится к русскому Востоку. Авантюристы всех мастей уже готовятся к броску на Охотское побережье, их соблазняют русское золото, русские меха, моржовый бивень, морской зверь. В Сиэтле снаряжаются экспедиции, из Нома выходят шхуны, тучи барышников собираются перелететь на русские берега,— говорил Дуглас Блейд.

— Эти прощелыги одинаково опасны как русской коммерции, так и фирме «Олаф Свенсон»,—нахмурился Сентяпов.— Хотя, по правде говоря, я даже не знаю, имеет ли солидную базу на Побережье ваша фирма?

Дуглас Блейд обидчиво оттопырил губы.

— «Олаф Свенсон из Сиэтла» постоянно торгует с русскими на мысе Дежнева, в Анадыре, бухте Корфа, Петропавловске. Наши пароходы бросают якоря в Оле, Охотске, Аяне, шхуны наши ходят от мыса Дежнева до устья Колымы, у нас регулярные рейсы между Петропавловском и Владивостоком. Агенты Свенсона скупают пушнину и золото в чукотской тундре, якутской тайге, они яостоянные гости в Верхоянске и Оймяконе. Среди наших агентов есть и тунгусы и якуты, мы платим хорошо, они работают великолепно. Агенты из туземцев покупают у охотников голубого песца за двенадцать рублей, мы им даем шестьдесят. Сколько же процентов наживают таежные компрадоры? И кто грабит охотников: наша фирма или туземные купчики?

— Неужели это правда? — поразился Андрей.

— А почему мои слова должны звучать ложью? И если это ложь, то что же такое правда? И ведь что обидно — нас величают белыми колонизаторами и зовут желтых и черных на борьбу с нами,— возмущенно постучал костяшками пальцев о столешницу Дуглас Блейд.

— Кто же зовет на борьбу?— спросил Андрей.

— Такие же белые люди, вернее — красные...

— Я эсер,— холодно напомнил Сентяпов,— но не копаю могилу белому человеку.

— Потому-то мы и готовы сотрудничать с вами. Мы окажем вам любую помощь, если вы станете охранять наши торговые

интересы на русском берегу океана. Мистер Донаурофф, вы будете полезны нашей фирме, и она отблагодарит,— напомнил Блейд.

— Значит, я слуга Земской управы и «Олаф Свенсон»? — с иронией сказал Андрей.

После ухода Донаурова Сентяпов сказал:

— Этот Донаурав странный какой-то: не поймешь, чего хочет. Вот Индирскнй другое дело: был красным, стал белым — и дело с концом,

— И это есть прекрасно! Нам очень необходимо держать в тайне перемену цвета Индирским, с его помощью мы узнаем замыслы наших врагов,— заключил Блейд.

За окнами ворочалось ночное море, обдавая брызгами стекла. Оно гневно шумело, но люди, погруженные в свои дела, не слышали, не замечали шума. К Илье Петровичу сошлись на совет коммунисты.

— Сентяиов составил и вручил Елагину список, по которому все поименно приговорены к расстрелу. — Южаков вынул мятый клочок бумаги, бережно расправил углы.

— Кто раздобыл этот списочек? — спросил Индирский.

— Мальчик один, сын рыбака.

— Этот парнишка бежал из Булгина. Возможно, он провокатор?

— Ему шестнадцать лет. Слишком юн для такой роли. Но вернемся к делу: мы должны быть в курсе всего, что творится в штабе Сентяпова, у Елагина в Булгине. Это славно, что тебе удалось войти в доверие к Сентяпову.

— В глазах жителей Охотска я, мягко выражаясь, предатель,— вздохнул Индирский, прикрывая припухшими веками глаза.

— Интересы революции требуют умной тактики,— ответил Южаков. — Сейчас судьба Побережья ложится на наши плечи. И нам нельзя ошибиться, за ошибку можем заплатить дорогой ценой.

— Это верно. Кстати, Сентяпов собирается избрать самоуправление города из представителей Булгина.

— Не допустим! Категорически! — сказал Южаков.

— И еще одна новостишка. Сентяпов установил строжайший контроль на радиостанции. Мы будем жить в полной темноте, если так захочется Сентяпову. — Индирский придал своему сообщению сумеречную многозначительность.

— А нельзя ли Донаурова перетянуть на нашу сторону? Надо только разузнать, чем сейчас он дышит.

.— Бабьей лаской дышат такие подлецы! — распалился Индирский. — Ради своей Феоны пойдет на преступление...

— В этом я вижу достоинство настоящего мужского характера,—рассмеялся Щербинин.

Достоинство в готовности совершить преступление? —-спросил Индирский, справившись со своей запальчивостью.— Может быть, на Донаурова лучше воздействовать через Феону?

Где кровь, где преступление, там всегда женщины. Почему бы это, отчего бы это? спрашивал Южаков.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Заиндевелый до бровей Елагин с порога протянул руку До-наурову.

— Ну, здравствуй, дружище! Не ожидал!

— Ты рискнул появиться в Охотске?

— А я инкогнито.

— Тебя знает каждая собака.

— Собаки промолчат, люди испугаются,— Елагин сел на диван, пружины застонали под его телом.

— Зачем бравировать собственным мужеством?

— Какое это мужество — нетерпение погулять в Охотске? Настоящее мужество — в терпении.

— Ты, я вижу, стал юмористом.

— Юмор учит терпимости. Поэтому приходится шутить, когда вовсе не до шуток.

— Что за нужда привела ко мне?

— Сперва напои чаем, после спрашивай.

Феона встретила Елагина как старого знакомого, но без прежней душевности,— Елагину показалось, что она стала строже.

— Она славная, твоя Феона! Ты счастливый муж, а вот я, видно, обручусь со смертью. Невеселая невеста...

— Почему такое мрачное предположение?

— Не по душе мне эта непрестанная драка, а выбора нет. И тебе пора выбирать между красными партизанами и моим отрядом.

— Надоели мне советы о выборе причала. Я стараюсь быть поближе к добру.

— Бесклассовое добро хуже подлости,— судорожно передернул губами Елагин.— Кто не понимает такой истины, тот испытает ее на собственной шкуре.

— Мне свойственна жалость к людям,— возразил Андрей.

— Жалеть надо себя, близких своих, свой класс, на худой конец. Большевики подкупают идеей классовой борьбы рабочих да мужиков. А нас вышвырнули на край океана. Боюсь, завтра утопят в океане,— говорил, раздражаясь от своих слов, Елагин.

— Зачем ты все-таки пришел ко мне?

— Затем, чтобы вернуть тебя к борьбе за класс предпринимателей. О дворянах уже не думаю, они обречены, а мы боремся, на нашей стороне японцы, американцы, такие могущественные фирмы, как «Олаф Свенсон», «Гудзон Бей», «Нихон-Мос-хи»,— начал перечислять Елагин.

— Даже не слыхал про такие...

— Потому что невежда в торговом деле. Все эти фирмы кровно заинтересованы, чтобы Побережье не попало под власть Советов.

— Боритесь себе на здоровье...

— О, черт! Не думал, что люди так глупеют от любви. Сейчас ты служишь наемником Приморской земской управы, получаешь жалование от Сентяпова.

— Ну и что же?

— Завтра Южаков повесит тебя вместе с Сентяповым на одних воротах. Разве не знаешь, что Сентяпов уже не. начальник Охотского уезда?

— Откуда ты взял?

— Неведомо тебе и то, что само правительство ликвидируется?

— Рассказывайте сказки другому!.

— Неужели ты не принимал радио из Владивостока о переходе Камчатской области и Охотского уезда под начало Московии? Японцы и большевики договорились о ликвидации земства как правительства, взамен его создано Приморское управление Дальневосточной республики, той самой, у которой романтическое прозвище — «розовый буфер».

— Я не принимал такой радиограммы,— растерянно признался Андрей.

— Принял ее ночной радист Козин. Скажи спасибо, что он передал трагическую весть прямо Сентяпову. Кроме Козина, да меня, да Блейда, новости пока не знает никто. А если она распространится, охотские большевики дадут Сентяпову по шапке.

— Оригинальная ситуация. Что же мне делать?

— Не стоять между чумой и холерой,— съязвил Елагин. — Я разговаривал с Сентяповым, он решил объявить себя представителем Дальневосточной республики.

— Он самозванец и обманщик!

— Тебе-то что за печаль? Этого самозванца я поддержу, а ты объявишь, что получил радио о назначении Сентяпова.

— У меня нет такой радиограммы.

— Выдумай, сочини, объяви.

— В таком деле я умываю руки...

— А Понтий-то Пилат все-таки распял Христа! Забыл? На днях Сентяпов созовет собрание жителей и объявит о своем назначении представителем «розового буфера». Ты должен выступить в его поддержку.

— Не люблю, когда со мной разговаривают в приказном тоне.

— Это совет, не приказ. Поразмысли, обдумай свое положение,— смягчился Елагин.

Феона подала завтрак и, словно догадываясь о неприятном разговоре между Елагиным и мужем, обеспокоенно вышла.

— Ты должен солгать хотя бы ради ее безопасности,— предупредил Елагин.

На улице лютовала метель, а в тесном зале кипели страсти, разделившие жителей Охотска на две части: первая держала руку Алексея Южакова, вторая склонилась на сторону Сентя-пова. У второй была военная сила — казачий отряд и елагин-цы. Они по-прежнему сидели в Булгине, но незримое присутствие их чувствовали собравшиеся в зале.

Митинг начался заявлением Сентяпова о том, что его назначили в Охотске представителем Дальневосточной республики. Он уже радовался успеху своего самозванства, но слово взял Южаков.

— Самый наглый авантюрист и самозванец может править нами по своему похотливому хотению. Да, есть политиканы, ухитряющиеся быть сразу и на чердаке и в подвале, господин Сентяпов из таких ловкачей. Не успев сложить с себя звания уполномоченного Приморской земской управы, он уже принял обязанности представителя Дальневосточной республики. Не спросив нашего желания, на основе одного нахальства...

Сентяпов сидел, зажав ладонями голову. «А ну, какие гадости ты еще наболтаешь?»—говорил его взгляд, следивший за Южаковым.

— Сентяпов даже не спросил, устраивает ли граждан такой правитель, как он? Устраивать-то устраивает, но кого? Толсто-сумов-барышников, да местных националистов, да таких, как Иван Елагин. Они его и поддерживают, кто деньгами, кто штыками, за их спиной японцы и «Олаф Свенсон». Сентяпов — самозванец, вроде тушинского вора, на побережье Тихого океана...

Гул и одобрительных и протестующих голосов прокатился по залу:

— Чего врешь? А радиограмма?

— Самозванец! Тушинский вор!

— Южаков — агент большевиков!

— Сентяпов—правитель спекулянтов!

— Вы принимали радиограмму, Донауров, о назначении Сентяпова уполномоченным Дальневосточной республики? —-на весь зал спросил Южаков.

Все повернулись к Андрею, сидевшему в последнем ряду. Он встал, растерянно, даже испуганно, не зная что ответить.

— Скажи людям правду,— настаивал Южаков.

— О такой радиограмме мне ничего неизвестно. Зато получил я от Камчатского ревкома вот такое распоряжение. — Андрей вынул из кармина и развернул листок: —«Уполномоченный Приморской земской управы Сентяпов от участия в управлении уездом устраняется. За пользование властью, которая отпала, привлечь его к уголовной ответственности...»

— Плевал я на приказы Камчатского ревкома! — рассвирепел Сентяпов. — Вот моя власть! — Он поднял правую руку, растопырил пальцы, сжал в кулак и грохнул им по столешнице.

Вечером Сентяпов посоветовал Индирскому:

— Сокруши Донаурова, не вызывая подозрений, что мстим.

— Я сокрушу его через Феону,— веско ответил Индирский.

В ту же ночь он арестовал отца Поликарпа. Феона кинулась

к Южакову, но вместо него застала Индирского. Он принял ее замкнутый, строгий, застегнутый на официальные* пуговицы формалиста. Феона стала умолять Индирского, чтобы он отдал отца ей на поруки.

— Ну зачем же на поруки? Ежели ваш отец невиновен, выпустим,— наслаждаясь ошеломленным видом Феоны, сказал Индирский.

Выпроводив Феону, он тут же вызвал на допрос отца Поликарпа. Его привела Дунька — Золотой пуп; по совету Елагина, Индирский взял ее на службу.

— Садитесь,— показал Индирский на стул.

Отец Поликарп сел, отбросил длинные волосы, выправил из-под бороды серебряный крест.

— Так, начинайте давать показания. — Индирский с дымящейся папиросой в зубах остановился перед священником.

— Я ни в чем не повинен,— со скорбным достоинством ответил отец Поликарп.

-— Крутитесь не крутитесь, а признаваться придется.

— В чем меня обвиняют?

— Про свою вину сами расскажете. А если будет необходимо, скажу. Всему свое время и место...

— Теперь мое место не только у креста, но и на кресте,—-стоически возразил отец Поликарп. — Господь бог свидетель, что я неповинен.

— Я уже окончил допрос свидетелей. Даже такой свидетель, как бог твой, не нужен.— Индирский щелчком вышвырнул окурок в раскрытую форточку, подсунул пальцы под мышки.— Поп учит меня достоинству, я научу попа откровенности...

Отец Поликарп снова томился в подвале, ожидая, когда его вызовет Индирский. Через день Дунька распахнула дверь.

— На допрос, красавец мой, на допрос, батюшка,— пропела она.

Отец Поликарп опять смотрел мимо Индирского в утреннее окно, освещенное солнцем; морозные цветы на стекле искрились с особенной нежностью. Грязный, нечесаный отец Поликарп как бы весь съежился и сник перед чистеньким Индирским.

— Напиши дочери записку, чтобы взяла на поруки,— сказал Индирский с сердечной улыбкой.

Через час он послал Дуньку за Феоной. Феона пришла встревоженная, печальная, села на стул напротив Индирского и была так близка — протяни руку и прикоснешься, но по-прежнему недоступна.

— Отец написал, что вы согласны отпустить его на поруки. Это очень хорошо с вашей стороны, я не знаю, как отблагода-

рить,— иач'ала Феона, но тут же смолкла, пораженная жарким блеском в глазах Индирского.

— Зато я знаю чем,— развязно и возбужденно ответил Ин-дирский. — Знаю чем! Мне не нужно ни молитв, ни золота, я хочу, мне надо... Неужели ты не догадываешься, что надо мужчине от женщины? — переходя на «ты», спросил он.

Хотя Феона уже поняла, но все еще делала вид, что не понимает, чего хочет Иидирский.

— Если любишь отца, докажи свою любовь. Ты же умница, понимаешь все. Понимаешь ведь, а? Все останется между нами, ни одна душа не узнает про это,— шептал Индирский, подходя к Феоне и кладя ей на плечи дрожавшие пальцы.

Феона наклонилась вперед, пряча в ладонях покрасневшее от обиды, возмущения, гнева, страха лицо. «Боже мой! Что делать? Ценой измены Андрею я должна спасти отца? Что дороже— его жизнь или моя честь?»

Индирский приподнимал за плечи Феону, и она автоматически следовала его усилиям. Он провел ее из кабинета в угловую комнату-спаленку, правой рукой снял дошку, левой опустил плотную штору.

...Феона обессиленно поправляла спутанные волосы, Индирский, торжествуя победу, стоял у окна. «Надо сдержать свое слово. Против попа все равно нет никаких улик, а я сокрушил Донаурова». Он приоткрыл дверь, позвал:'

— Эй, Дуня! Где ты там, Дуняша?

— Я хотела сказать, но вы были заняты... У нас неприятное происшествие,— испуганно затараторила вбежавшая Дунька.

— Приведи сюда арестанта священника.

— Его-то и нетучки...

— Как это нету? Где арестованный?

— Они померли утречком. Сердечко не выдержало...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

— Пора кончать с Сентяповым, а заодно и с'Елагиным. Пока они в силе, Советам на Побережье не существовать. Для руководства восстанием предлагаю создать ревком,— говорил Южаков.

— Нас слишком мало для успеха восстания,— осторожно возразил Индирский.

— Их тоже не очень много. С приисков придет партизанский отряд, и мы кинем его против елагинцев.

— Кто арестует Сентяпова? — спросил Щербинин.

— Индирскому поручим это дело.

— Ваше решение — закон для меня, но обеспокоен одним обстоятельством,— торопливо заговорил Индирский. — Мы все еще не знаем, кому подчиняемся: Камчатскому ли ревкому, правительству ли Дальневосточной республики, или же якутским

большевикам. Потому-то наша акция может принести больше вреда, чем пользы, японцы используют это как предлог для нападения. Одним словом, задуманный мятеж выпадает из хода революционного процесса...

— Прежде всего у нас не мятеж, а восстание, разница принципиальная. А в ДВР правят большевики, и наше восстание не противоречит общему ходу революционного процесса,— твердо сказал Южаков.

— Когда же начнем?— опять с вкрадчивой осторожностью Г спросил Индирский.

— В ночь на восемнадцатое апреля...

— Значит, послезавтра. Ночью я арестую не только Сентя-пова, но и всех его помощников. Как быть с Дугласом Блейдом?

— Американца не трогай. Бери только отпетых контрреволюционеров. Кстати, Донауров жаловался на незаконный арест его тестя. Арестовать, дескать, арестовали, а никаких обвинений попу не предъявляют. Кто его арестовал?

У Индирского похолодело сердце: он не посмел доложить, что отец Поликарп скончался. А если Южаков еще узнает о его насилии над Феоной!..

— Мятеж начинается сегодня ночью. Мятежниками командует Южаков, он же председатель только что созданного ревкома. Утром из тайги подойдут партизаны, теперь у большевиков подавляющее превосходство в силах,— беспокойно оглядываясь, говорил Индирский.

— Так что же делать? Что делать? — запричитал Сентяпов. — Я могу незаметно уйти из города? Не схватят мятежники?

— Ступай якобы на охоту. На берегу Кухтуя тебя будет ждать Дунька и отвезет в Булгино.

Индирский заглянул к себе, наказал Дуньке, в каком месте ждать ей Сентяпова, и присел к столу в нерешительном раздумье.

«Чем объясню смерть попа, как опровергну жалобу Феоны?..»

В дверь постучали, Индирский открыл. В кабинет вошел Козин.

— Что тебе надо? — сухо спросил Индирский.

— Зовет по срочному делу Южаков,— тоже сухо ответил Козин и тут же исчез.

Встревоженный Индирский спрятал наган за пазуху, вышел на улицу. С моря дул пронзительный ветер, черная завеса тьмы рассекалась летящими полосами снега.

Едва перешагнув порог ревкома, Индирский увидел Феону, потом Щербинина, Южакова и Козина, прислонившегося к стене. «Почему здесь Феона? Неужели пожаловалась?» Индирский сунул руку за пазуху.

— Явился по вашему приказанию,— начал он, обращаясь к Южакову.

— Именем революции ты арестован! — крикнул Южаков, вставая. — Оружие на стол, подлец!..

Индирский выхватил наган, молниеносным ударом сбил висячую керосиновую лампу и, стреляя наугад, выскочил на улицу.

Ревком напасть на Булгино не решился: предупрежденные Индирским, елагинцы приготовились к обороне, а сил для решающего штурма у партизан по-прежнему недоставало.

В начале мая в ревком явился иссушенный голодом и долгой таежной дорогой охотник. Пошатываясь, прошел он от двери до стола и рухнул на скамью. Южаков кинулся было к нему, но охотник, путая русские слова с якутскими, сказал:

Я проводник Джергэ — привел из Якутска отряд кому-нисимов охотскому собискей ревэикому 1 . Неподалеку от Охотска на нас напали белые...

Два месяца шел отряд, но на Кухтуе его заметил Матвейка Паук, промышлявший в тайге белку. Он-то и сообщил о приближении красных. Елагин устроил засаду, и перебил почти всех бойцов.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Море было беспредельным и синим, воздух влажным и звучным, но Андрей не замечал утренних красок, внимание его приковал силуэт японского крейсера, выраставшего из воды медленно, но непреклонно.

Несмотря на ранний час, жители высыпали на берег: первые корабли Охотск всегда ждал как престольного праздника. На этот раз радость ожидания сменилась тревогой: крейсер бросил якорь и навел орудия на городок.

Напрасно Южаков разглядывал крейсер: на палубах было пустынно, обессиленно висел флаг с восходящим солнцем островной империи.

— Вот ведь душемотатели! Сидят по каютам, а пушками пугают. Как называется крейсер? — спросил Южаков.

— «Ибараги»,— ответил Андрей.

— Что это такое?

— Не знаю.

От «Ибараги» отчалила шлюпка с двумя парламентерами: они пригласили представителей городской власти на крейсер. На переговоры отправились Илья Щербинин и Василий Козин.

Все оказалось необычным на японском крейсере: перед кают-кампанией пришлось снять сапоги и надеть матерчатые туфли и потом много кланяться, отвечая на поклоны командира, и неловко было сидеть на камышовых тэтах, держа на отлете палочки для еды, завернутые в папиросную бумагу, и пить бренди из крошечных рюмочек.

1 Советский ревком (якутск.). 638

Василий даже позавидовал Щербинину — тот, не замечая цветных фарфоровых тарелочек с непонятными кушаньями, с интересом смотрел на японца: скуластый, с седым бобриком волос, полковник был весь предупредительность. Василий прислу--шалея к его сюсюкающему голоску, пытаясь угадать, куда же он клонит.

— Корусак был прохим черовеком,— говорил командир крейсера. —Он присинил много вреда и русским и японсам, даже своим офисерам. — Японец взял из вазы с фруктами нож, стал кромсать ананас. — Корусак резал всех, резал безразбор-сиво, пока самого не приконсили борсевики,— улыбнулся он широким ртом.—Но борсевики тозе не хотят друзбы с нами и постоянно нарусают согласие. Особенно недрузелюбны к японсам во Владивостоке, но теперь уже все консено. Теперь все консе-но: в Приморье русские купсы братья Меркуловы свергли бор-севиков...

— Это правда? — спросил Илья Петрович.

— Засем скрывать такую новость? Братья раздвигают гра-нисы своей врасти,— развел руками японец. — Они готовят военную экспедицию на Охотское поберезье. Не верите мне, так вот газета...

«Экспедиция в Охотск и на Камчатку под начальством есаула Бочкарева предпринимается в целях расширения территории Приморской земской управы»,— прочитал Василий и подумал: «Есаул Бочкарев? Неужели тот самый, что сжег в паровозной топке комиссара Лазо?»

— Ваш визит мы рассматриваем как вмешательство в русские дела,— без обиняков заявил Щербинин.

— Мы хотим полусить компенсацию за собственность подданных нашего императора...

— Рыбные промыслы грабил Сентяпов.

— Кто сейсас здесь правит, тот и отвесает.

— Коммунисты не несут ответственность за разбойничьи грабежи.

— Я надеюсь, мои орудия будут крепсе моих слов...

Не желая осложнений, Щербинин начал торговаться о сумме компенсации, пока не сошлись на шести фунтах золотого песка.

— Хоросо, хоросо, японсы — люди сивиризованные и не станут спорить по пустякам. Вазен принцип, господа! При-нсип — верикое дело,— говорил японец, провожая Щербинина и Козина до трапа.

В эту минуту с правого борта показался катер: Козин узнал в человеке, сидевшем рядом с мотористом, Ивана Елагина. Катер красиво развернулся и пристал к «Ибараги». Лицо командира крейсера расплылось в улыбке, бн снова был весь почтительность, весь доброжелательность и прижал руки к сердцу.

— Их встреча не предвещает ничего хорошего для Охотска,— сказал Василий.

— Что же тут хорошего, если ворон к ворону летит,— согласился Щербинин.

Для городка наступило бессонное время: «Ибараги» с утра до вечера курсировал по взморью, по ночам его прожекторы ощупывали каждый квартал.

Через день в океане опять появились черные стволы дымов. Они приближались к берегу, пока не превратились в грязно-серые пароходы, на их палубах, слегка прикрытые брезентом, стояли морские орудия. «Свирь» и «Кишинев» кинули на рейде якоря, но капитаны высадиться на берег не спешили. Тогда Щербинин решил послать к ним парламентером Блейда.

На своем щегольском катере американец помчался к сумрачной громаде «Свири», впаянной в вечернюю воду взморья. Орудия, нацеленные на город, угнетали: к неизвестности всегда относятся настороженно. Парламентера встретил низенький, с бульдожьими челюстями, есаул.

— Здравствуйте, мистер Блейд! Рад вас видеть своим гостем. Вы меня пока не знаете, но это ничего. Скоро узнаете...

— Откуда известно мое имя? — спросил Блейд, опасливо пожимая мясистую ладонь есаула и наметанным глазом замечая, что грозные орудия — фанерная бутафория и только одно настоящее.

— Я привез вам письмо от Олафа Свенсона...

— С кем имею честь разговаривать? — спросил Блейд.

— С начальником Северного экспедиционного отряда Валерьяном Ивановичем Бочкаревым.

В кают-компании есаул объяснил цели экспедиции.

— Правительство братьев Меркуловых решило взять под свою руку Охотское побережье, Камчатку и Чукотку. Мне поручено навести здесь порядок. И я наведу его! — самодовольно хрипел Бочкарев. — Сейчас жду приезда господина Елагина, чтобы совместно начать действия против Охотска, если город не подчинится добровольно. Вы. знакомы с Елагиным?

— Иван Иннокентьевич — мой друг.

— Ваши друзья — мои друзья. Попрошу свезти Охотскому ревкому ультиматум о безоговорочной сдаче, а пока вот письмо от Олафа Свенсона.

Свенсон советовал своему представителю не жалеть золота, не скупиться на оружие, быть щедрым на провиант и товары. Фирма идет на любые расходы, чтобы помочь успеху Северного экспедиционного отряда.

Пока Дуглас Блейд читал письмо, Бочкарев, развалившись в кресле, курил сигару.

— А теперь взгляните на это,— протянул он Блейду плотный лист, усеянный машинописью, с размашистыми подписями и печатями.

«Мы, нижеподписавшиеся, заключили настоящий договор о нижеследующем,— прочитал Блейд.— 1. Я, начальник Северно-

го экспедиционного отряда Бочкарев, предоставляю все преимущества перед иностранными подданными в отношении торговли в Охотско-Камчатском крае Олафу Нильсовичу Свенсону, а также разработки золотых приисков. 2. Я, американский подданный Олаф Нильсович Свенсон, взамен предоставленных мне в вышеизложенном пункте прав и преимуществ снабжаю отряд Бочкарева всем необходимым за наличный расчет золотом или сырьем: 3. Все грузы, идущие в адрес Северного экспедиционного отряда от Олафа Нильсовича Свенсона, свободны от налогов и пошлин».

— Что скажете, мистер Блейд?

— Олл райт! Колоссально! Это то самое, о чем я мечтал на русском Севере еще до революции. Теперь мечтьі сбываются. Если бы еще сокрушить наших соперников «Гудзон Бей» да «Кунст и Альберс»,— эти ловкачи прямо из-под носа выхватывают пушнину,— пожаловался Дуглас Блейд.

— Я согну их в бараний рог...

— У меня есть список всех соперников.

— Подберу петлю на шею каждому подлецу...

— Мешают нам и японские фирмы. ^

— С ними придется поделикатничать. Братья Меркуловы снарядили мою экспедицию на иены. Ничего не попишешь — политика!

Дуглас Блейд подумал: «Он устремился в политику, словно в бандитский набег», а вслух сказал:

— Да, политика! Ради нее не только самураям, но и большевикам улыбаемся.

— Передайте мой ультиматум без улыбок. Если не выкинут белого флага, я расстреляю их городишко. Кстати, не проговоритесь про фанерные пушки, ведь заметили мои декорации.

— Не беспокойтесь, раздую панику! Но городу и так и этак не устоять против вас, господин же Елагин станет драться с красными, как лев...

Ревком долго обсуждал ультиматум Бочкарева. На тех, кто предлагал сдаться, как ушат холодной воды подействовало сообщение, что именно Бочкарев сжег в паровозной топке Сергея Лазо. Угроза артиллерийского обстрела также повлияла на решение; чтобы сохранить город и избежать кровопролития, ревком решил покинуть Охотск.

Партизаны уходили в тайгу с надеждой на скорое возвращение и взяли с собой только самое необходимое. Феона и Андрей прихватили теплые вещи да недельный запас провианта.

Бочкарев и Елагин разграбили все дома, все торговые склады, кроме фирмы «Олаф Свенсон». Бочкарев предложил догнать ушедших партизан и ликвидировать их как опасных преступников. Елагин, Сентяпов, Индирский согласились. В Охотск привезли несколько тунгусов, собрали русских рыбаков и от

21 А. Алдан-Семенов

имени их постановили: «Вся суверенная власть на Охотском побережье принадлежит съезду представителей населения. Молить господа бога о возвращении на престол государя императора...»

— Это вы сочинили такое постановление? — спросил Елагин у Бореньки Соловьева.

— Вам не нравится стиль?

— Мне его глупость не нравится. Молить бога о возвращении на престол государя императора, когда он уже пятый год на том свете? Бред сумасшедшего — такая мольба!

— Я имел в виду бессмертную монархическую идею,— оправдывался Боренька.

— Идите-ка к чертям с вашей бессмертной идеей! Управлять Побережьем станем я и Бочкарев, вот это и надо отразить в протоколах монархического съезда.

Бочкарев снарядил карательный отряд под командой Матвейки Паука.

— Беглецов догнать и вернуть в Охотск. Большевиков лучше сразу отправить на тот свет. За малейшее сопротивление — пулю в лоб, и хранит вас господь! — напутствовал карателей Бочкарев.

— Приведи мне Феону живой и невредимой,— приказал Елагин Матвейке Пауку.

Пятнадцатый день вел партизан охотник Джергэ на Маю-ре-ку; болота сменялись лесными завалами, тропу пересекали бурные потоки, люди спали у. костров, под моросящим дождем. Обувь развалилась, Одежда изодралась, провиант кончился. Начались болезни, на тропе замаячили могилы.

Феона поражала своей выносливостью Андрея, на ее потемневшем, исхудалом лице лихорадочно горели глаза, между бровями пролегла резкая морщина.

— Почему ты все время молчишь? — спрашивал Донауров.

— Я теперь словно камень при дороге. Существую безмолвно,—признавалась она. — Жить по-настоящему — это изменяться, к лучшему ли, к худшему ли, но изменяться, я же окаменела.

К исходу шестнадцатого дня Джергэ привел беглецов на Аллах-Юнь, где стояли две хижины. Аллах-Юнь было таким печальным, затерянным местом, что даже эхо в его ущельях звучало зловеще. Южаков разместил женщин и больных в хижинах, мужчины стали вязать плоты, Джергэ советовал спускаться на плотах до Алдана, который вынесет их на Лену.

Большой привал продолжался два дня, люди отдохнули и воспрянули духом.

— Мы здесь как осужденные на смерть, только не знаем, когда исполнят приговор,— сказал Андрей.

642

■

— И осужденные на смерть надеются на чудо,— ответил Южаков, поворачиваясь к подошедшему проводнику. — Якутск не скоро замаячит, Джергэ?

— До него еще сто кесов, если тайгой шагать.

— Семьсот верст по оленьим тропам, а сколько водой?

— Не знаю, однако. В Якутск людей посылать надо. Двухтрех посылай, один умрет, второй дойдет, а все вместе не успеем до зимы добраться. Морозы ударят, пропадай тогда люди,— предупредил Джергэ.

—- Кто одолеет такой путь до Якутска? Кого я могу послать почти на верную гибель? — спросил Южаков.

— Я мало-мало вынесу...

— А второй кто? С кем бы ты пошел, на кого бы положился в такой дороге?

— Вот на него можно положиться,— показал проводник на Донаурова.

— Что ты скажешь на это, Андрей? — рсторожно спросил Южаков.

— Джергэ и ты — самые выносливые среди нас, я уверена, вы дойдете до Якутска и вернетесь с помощью. Спасая всех, ты спасешь и меня,— сказала Феона.

Андрей наклонил голову в знак согласия. На рассвете Джергэ и Донауров отправились в свой далекий опасный путь. Вечером того же дня к Аллах-Юню подошли елагинцы. Они незаметно окружили почтовую станцию, устроили по кустам засады и ждали, когда люди улягутся у костров.

Отличные охотники, они стреляли без промаха, убивали наверняка. Под пулями их винчестеров первыми пали Илья Щербинин и самые опытные из партизан, лишь Алексей Южаков оказал отчаянное сопротивление. Елагинцы уничтожали захваченных врасплох, измученных и голодных людей, подвергая их самым подлым пыткам. Вскрывали животы, вытаскивали кишки и развешивали по деревьям, вырезали на лбах кровавые звезды, женщин вешали вниз головой над огнем.